Рассказ о женской и мужской жизни
Оригинал взят у philologist в Наталия Малаховская. Угринович и Половой Гигант
Наталия Львовна (Анна Наталия) Малаховская - деятельница феминистского движения, писательница, художник, исследовательница русских сказок, автор книг: "Возвращение к Бабе-Яге" (2004), "Апология на краю: прикладная мифология" (2012) и др. В 1979 г. была одной из основательниц совместно с Татьяной Мамоновой и Татьяной Горичевой альманаха «Женщина и Россия», журнала «Мария» (была одной из инициаторов, издателей и литературным редактором этих изданий, переведённых в 1980-1982 годах на многие языки). После высылки из СССР в 1980 г. живет и работает в Австрии.
Угринович и Половой Гигант
Часы показывали без пяти два - ночи. Грязные тарелки стояли на столе под ёлкой и не знали, помоют ли их сейчас, или придётся дожидаться утра. Хозяйка дома смотрела на них и представляла себе, как ей надо будет идти по этому страшному коридору, ощупывать стены в темноте, и потом зажигать газ, греть воду... Вдруг дверь в коридор распахнулась.
На пороге стоял сосед, самый симпатичный из всех: высокий молодой человек, Виталий Угринович. Он был всегда хорошо одет и хорошо причёсан, ходил в атласных жилетках и был до того вежлив, что казалось, будто бы он с какой-то другой планеты свалился, хотя на самом деле он только что вернулся из армии.
- Отдавай шапку! - рявкнул из-за его плеча хриплый голос, - и вперёд из расплывчатой мглы коридора протиснулся его дружок. Волосы его, белобрысый ёжик, мерцали в тщедушном свете коридорной лампы. Угринович по-хозяйски вошёл в комнату и потребовал вина.
- Вина нет! Кончилось! - растерянно промолвила хозяйка. Её звали Валя, а за глаза иногда величали Валентина Прекрасная, и было ей от роду двадцать лет. Угринович схватил со стола бутылку лимонада, налил себе, отпил - и плюнул.
- Вина давай! Поняла? Сволочь! У-у, жадюги! В Новый год вина не допросишься! - закричал он. Ребёнок заплакал. Валя вынула его из кроватки, взяла на руки.
- Пойдём, - сказал Угриновичу Валин муж, который сам себя величал Половым Гигантом. Они вышли в коридор и стали о чём-то совещаться. Валя сидела, прижимая сыночка к груди. Он затаил дыхание - наверное, тоже прислушивался. Голоса смещались вправо - всё правее - в сторону комнаты Угриновича. Наверное, мужики уж как-нибудь разберутся между собой, где-нибудь отыщут, что выпить...
Она положила мальчика в постель и стала раскачивать кроватку - туда-сюда. Семья. Дом. Всё ещё чужой дом. Как она попала сюда, как всё это получилось? Она сидела между прошлым годом и годом, уже подступившим под ноги, как между двумя стульями. Прошлый год совсем ещё не прошёл: вот он, тут, рукой подать. Три часа тому назад она чистила на кухне картошку для салата. Кухня была, как и полагается быть кухне в коммунальной квартире: потолок давил своими тёмными подтёками на грязные стены, нависая над кривобокими столиками. Вале было на этой кухне неуютно и тревожно, ведь она выросла хоть и в маленькой, но в своей квартире; там всё было родное и не пахло жутью и подземельным мраком. А этой квартиры Валя боялась, но зажимала в себе этот страх, стыдилась его и не прислушивалась к его словам.
- Ах, такая красивая девушка - и чистишь картошку! Портишь руки! - говорил тем временем Угринович, который тоже обитался на кухне. - Тебе бы в кино сниматься, а не картошку чистить!
Эти слова - насчёт кино - были для Вали, как нож острый в сердце. Она только коротко вздохнула и стала ещё быстрее чистить картошку.
Тарелки уже стояли на столе под ёлкой в комнате Валентины, и посреди в нарядной миске возлежал тот самый салат. Верхний свет был выключен, горели только красные свечи на столе и лампочки на ёлке. Теперь эта комната была похожа на берлогу, и стрельчатые тени еловых ветвей уводили куда-то - может быть, в самый настоящий лес, на нашу глубокую родину, где скрывается для нас и хранится самое верное сокровище... И зачем он сказал про кино? Эти слова напомнили Вале о том, как она собиралась поступать в Театральный институт. Тогда её отец был ещё жив. Она учила наизусть отрывок из повести Грина «Алые паруса» и расхаживала по своей родной комнате с раскрасневшимся лицом, заранее счастливая, уверенная почему-то в том, что её в этот институт примут.
У Вали была пушистая каштановая коса и глаза синего цвета, про которые папа иногда говорил, что они похожи на васильки. Мама умерла, когда Вале было 5 лет, и девочка её почти не помнила. Она привыкла к тому, что они живут вдвоём с отцом и она заправляет хозяйством. Когда школьные подружки звали её погулять, она солидным тоном говорила:
- Вот уберусь - и выйду! - ловко орудуя веником.
Книг дома почти не было. Она сама набросилась на книги, сама стала их читать запоем, сама выбрала себе любимого писателя - Александра Грина.
Приближалась весна. Ей сшили белое выпускное платье, и жизнь уже подступала к ней, звеня всеми своими разноцветными колокольчиками. Это было в начале мая. Подходя к дому, она издали увидела перед своим подъездом машину скорой помощи. Испугалась до того, что весь мир выпал у неё из души. Сразу поняла, что это - за папой. Папа умер в больнице в тот же день, её даже не пустили с ним попрощаться. С тех пор она жила под чёрной стеной, на изнанке света. Она старалась не думать о крематории и о том, что произошло с папиным телом, но эта мелкая сухая пыль чёрного цвета и этот дым, что выходит из трубы крематория, застлали для неё весь свет перед глазами. Папа был с ней, его характер, его привычки, - всё то, что она чувствовала своим папой, - кроме его тела. Она ощущала его присутствие гораздо острей и полней, чем при его жизни - но это присутствие не утешало её. Оно стояло, как вода, в коридоре и в комнате, оно ходило за ней по пятам в магазин и в школу. Она не хотела его забывать, не хотела выходить из-под его власти. И поступать в Театральный институт теперь казалось просто невозможным. Она не смогла бы выдавить из себя ни слова. Горячая живая жизнь струилась перед нею, но она была от неё отделена стеной чёрной изнаночной пыли.
Однажды она ехала в автобусе с работы. Там-то её и узрел бедный Половой Гигант. Он был студентом химфака, учился уже на четвёртом курсе. Это был молодой человек небольшого росточка, коренастый - косая сажень в плечах. Он стоял посреди автобуса и перебрасывался словами со своим товарищем Володькой, пьяницей беспробудным, которому предстояло через год утонуть, носясь на моторной лодочке по бурной Неве, но он об этом ещё не знал. Он даже не подозревал, что захочет однажды покататься на этой лодчонке, дрянной, по правде говоря, что эта лодчонка перевернётся на одной взметнувшейся волне, и ему придётся погружаться в мокрую, в очень холодную воду, захлёбываться и потом неожиданно умирать, вовсе некстати, потому что он только что сдал последний экзамен и мог бы, казалось бы, начать радоваться жизни.
Разговаривая с эти кандидатом на скорую смерть, Гигант вдруг бросил взгляд в глубину автобуса и слева, у окна, заметил маленькую девушку - почти девочку - с пушистой косой. Она грустно смотрела в окно, в темноту подступающей ночи, хотя там и видеть-то было нечего.
Валя смотрела в окно и представляла себе, что она разговаривает со своим отцом потихоньку, не то, чтобы о важных вещах, а так, обо всякой ерунде.
- Папа, видишь - дождь, - говорила она ему, показывая глазами за окно.
- Да, доченька, дождь, - отвечал, казалось бы, он. - Ты зонтик не забыла?
Она потянулась рукой за сумкой и нащупала там сложенный зонтик.
Не красота Валиного лица тронула Гиганта, а что-то другое. Валя бегло взглянула на него и тут же отвела глаза, словно ей говорить с ним было не о чем. Как бы не так! Гигант протиснулся к ней поближе и начал разговор. Она отвечала нехотя, и взгляд её то и дело притягивался к заоконному пространству. Тогда он сел рядом с ней и распушил перед ней свой павлиний хвост.Так он говорил сам о себе, и так он чувствовал, что перья на его хвосте загораются, начинают мерцать, как игрушки на ёлке, и он поднимает эти перья и показывает их со всех сторон. Он очень нравился самому себе в такие минуты: словно бы лучики пучками разлетались вокруг него и сверкали в притихшем воздухе.
Но Валя не отвечала на его слова.
- Папа, отгони его, - попросила она, не разжимая губ.
- Посмотри на него, дочка, - ответил отец.
Валя посмотрела и увидела, что и смотреть-то было не на что: обычный тип, как все, только несёт что-то несусветное. Она опустила голову и снова взглянула в окно. За стеклом мелькали чёрные стволы, их аккуратно, штрихами зачёркивал дождь, но папино отражение среди этих стволов не появлялось.
Красота женских лиц не привлекала внимание Гиганта. Его интересовали совсем другие части женских тел, в лучшем случае ноги. Поэтому то, что случилось в ночном автобусе, смутило его самого. Если дело было не в красоте, то в чём-то другом. В чём же ещё? Эта девушка, эта почти девочка, ребёнок, с косой, показалось ему на какой-то момент похожей на его бабушку в детстве - он вспомнил эту фотографию: девочку, чинно сидящую возле матери. Ему померещилось, что он где-то эту девочку уже встречал. Самое пошлое, что можно придумать для начала знакомства, это сказать:
- Мне кажется, что мы с вами уже где-то встречались! - Но он знал, он понял, что однажды они уже стояли у рокового рубежа, где-то - скорее всего, не на этом свете - и она смотрела ему в глаза. Без стыда и без нахальства смотрел тогда на неё и он. Но это было неизвестно, где, может быть, в другой жизни, потому что в этой жизни она смотреть на него не хотела.
Так было в первый вечер, но точно так же продолжалось и дальше. Валя не замечала его, в упор не видела. Осень сменилась зимой, и уже подступал март, со всей своею слякотью и липкой дребеденью, что льётся с крыш и скользит под ногами. Кругозор Гиганта сильно сузился. Он уже сам забыл про себя, что когда-то он был Гигантом, и особенно - половым.
Бывший Гигант шёл по мостовой, погружаясь в слякоть по щиколотку. У него была бабушка, и к ней он прибегал, когда ему было совсем плохо. Эта бабушка считалась в своей семье святой, потому что однажды, когда её муж провалился в прорубь, она вытащила его, не вспомнив, как он зверствовал над ней и издевался. Спасённый дед Гиганта мучить жену после чудесного спасения не перестал, и все удивлялись, зачем она вообще такого изверга из воды вытаскивала, почему не позволила ему спокойно утонуть. У этого деда были две лавки в Гостином Дворе, но после революции от богатства, ясное дело, ничего не осталось, и дед умер, не дожив ни до ссылки, ни до расстрела.
У деда и бабушки был сын Александр. Этот Александр был своеобразным человеком. Жену он, может быть, и не бил, но и святости от своей матери не унаследовал, а пил беспробудно и пропивал не только свои вещи, а и те несчастные пальтишки и галоши, что оставляли его соседи в коридоре коммунальной квартиры. Выйдет сосед утром в коридор, глядь - а всё чисто. Пальто нет, на работу идти не в чем, а Александр валяется посреди коридора, пьяный вдрызг.
Женился он потому, что ему была нужна комната: он учился на инженера, а заниматься было негде. Вот ему и подобрали невесту с комнатой. Скандалы у них были постоянные. Как-то раз во время одного такого скандала его жена выбежала на улицу с грудным ребёнком на руках. Был лютый мороз. Трёхмесячная девочка, сестра Полового Гиганта, не выдержала многочасовых скитаний под ледяным ветром, заболела воспалением лёгких и умерла. Половой Гигант её никогда не видел, потому что родился через несколько лет после этого события.
А потом было вот что. Были выборы. Сталина выбирали, как всегда. Избирательный пункт находился в здании школы, на школе висели красные транспоранты. По проезжей части улицы шёл Александр, чуть-чуть покачиваясь, но всё же шёл, и при этом выкрикивал какие-то не совсем понятные слова, про половые органы и что-то в том же духе. Дойдя до школы и увидев красные плакаты, он, наконец, сказал нечто вразумительное:
- Сталин - сволочь!
Его тут же повязали. Так что Гигант вырос без отца. Говорят, что отца его в тюрьме так сильно били по голове, что он потерял все свои умственные способности, и когда впоследствие вспомнили о том, какой он замечательный инженер, и пришли звать его руководить строительством нового завода, он уже ничего не мог - не мог думать.
По пояс в ледяной воде он должен был строить мост через Волгу - и в конце концов умер от рака лёгких.
Слово «сволочь» оказалось роковым для семьи Гиганта. Его мать, не выдержав участи врача в тюремной больнице, однажды выкинула телевизор в окно со словами «телевизор - сволочь». Её тут же посадили, правда, не в тюрьму, а в психушку. И остался Гигант без отца и без матери, на руках у своей святой бабушки. Он держался за свою бабушку, как иные не слишком сильные растения цепляются за ствол могучего дерева. Бабушка - даром, что баптистка и купеческая жена, даром, что едва успевала закрывать лицо от мужниных ударов, - была образованная. Не то, чтобы она где-нибудь там училась, но она читала сама книги философов и особенно любила Шопенгауэра. И рассказывала своему любимому внуку обо всём, что прочитала. Делилась с ним, сидя у широкого окна с входившим поутру лучом солнца. И, когда ему бывало совсем плохо, он плакал, сидя на полу у её ног и уткнувшись её в колени. Теперь бабушке оставалось недолго жить, и Гигант был в панике.
У него не было, кроме неё, никого, если не считать тётки, бабушкиной дочки, унаследовавшей, видимо, от своего отца крепкий характер и жуткую манеру обращаться с ближними. Тётя Гиганта никого ногами в лицо не пинала: как-то не сподручно было, да и ноги болели, - но во всём остальном отцу своему не уступала. Кому-то надо было бы перенять и светлую душу бабушки со сказочным именем Марья Ивановна. Но в самом себе Гигант такой души что-то не замечал. Он хотел быть таким, как бабушка: сидеть у широкого окна и смотреть на мир синими глазами. Но глаза у него были не разбери-пойми какого цвета, и, на что бы он ни глядел, мысли его всегда сваливались в одну и ту же сторону. Секс. Он понимал, что это - как-то нехорошо: думать всегда об одном и том же. Он надеялся, что бабушка не догадывалась об этой его мечте, постоянной и неутомимой, отступавшей только тогда, когда он оказывался в бабушкином доме. При ней он становился другим человеком. При ней ему не нужен был разноцветный прекрасный хвост: она любила его и так. И без хвоста. И без хороших отметок в школе. Она прощала ему заранее все его грехи, как тот добрый Бог, о котором она ему рассказывала. Бог тётки был совсем не таким, у него были поджатые губы и острые неприступные глаза, но в тёткиного бога Гигант не верил.
Бабушка лежала в большой комнате на диване. Глаза у неё были запавшие, затуманившиеся. У неё был рак, и все это знали.
Гигант подсел к бабушке. Из окна выходил свет - ослабевший луч солнца. Бабушка знала, что скоро умрёт. Она уже давно всем всё простила и теперь просто радовалась, что видит любимого внука. А любимому внуку очень хотелось спросить у бабушки, что она думает о самоубийстве, но он не знал, как подступиться к этому разговору.
- Она меня не любит, - тихо сказал он бабушке. Стул, который стоял рядом с постелью, болел, и свисавшая со стола скатерть тоже излучала боль. Бабушка повернула к нему голову и посмотрела глубокими, тенями окружёнными глазами.
- Я буду за тебя молиться,- сказала она. - Господь тебе поможет. Не оставит!
От бабушки Гигант прямым ходом направился в химическую лабораторию своего факультета - он уже пятый год учил химию и разбирался в ней неплохо.
Глубокой ночью в комнате, где спала Валя, раздался телефонный звонок. Кто-то выкрикивал в трубку непонятные ругательства и угрозы. Кто-то прибежал к ней, стал рваться в дверь. На пороге стояла растрёпанная пожилая женщина - тётя Гиганта. Она потащила Валю в больницу. Они долго ждали, пока их допустят к больному. Гигант лежал в палате совсем один, бледный, как подушка, со сведённым судорогой лицом. Никто не знал, почему он недотравился: то ли случайно, то ли специально так рассчитал свои химические препараты. Тётя Гиганта пропела Вале все уши своими намёками и просто приказами:
- Грешница! На твоей душе - жизнь человека! Ты - убийца!
Постепенно Вале и самой стало казаться, что она, может быть, немножко убийца. И к началу мая она дала своё согласие - и стала женой непонятного ей и неприятного - особенно в иные минуты - человека.
О том, что пишется в книгах о любви, теперь она вспоминала как о позавчерашнем сне. Все те высокие слова из «Алых парусов», которые она когда-то учила наизусть, казались ей теперь надуманными и напрасными - не для неё. Кого ей любить - Гиганта, что ли? Да, кстати, о Театральном институте он ей и думать запретил. А через некоторое время у них родился сын, и ей стало казаться, что налаживается какая-никакая, а всё же семья, с утюгами и кроватями, с кастрюлями на кухне и чаепитиями по вечерам.
В коммуналке, где они жили, было всего четыре комнаты: прямо, как войдёшь, - комната, где жила семья Гиганта. Вслед за ней - левее по коридору - жила одна одинокая старуха, которая думала про себя, что она, может быть, не совсем ещё старуха, и от этого казалась ещё страшней. Она ходила по коридору в лохмотьях, которые свешивались у неё с груди, как у огородного пугала, и красила волосы в рыжий цвет. А говорили, что когда-то она была красавицей, и был у неё друг - офицер, и жила она богато. А теперь она была вечно голодной и воровала у Валечки пустые бутылки.
Вслед за этой старухой жила семья, состоявшая из трёх человек: жена, муж и мать жены, тощенькая старушонка с робкими глазками, она бегала по квартире, чтобы успеть переделать все дела, только бы зять не обиделся, остался довольным. Её дочь была важной дамой, ходила в кремпленовых платьях и часто жарила на кухне сало. Муж этой дамы был надменным человеком с неподвижным лицом: казалось, он навсегда остолбенел от преклонения перед самим собой. В самой последней комнате, возле кухни, жила ещё одна старушка - тётя Шура. Она всю жизнь проработала на химическом заводе. Видела, как её подруги падали в ванны с кислотой и умирали страшной смертью, и больше всего на свете боялась оступиться и упасть в кислоту. За этот тяжёлый труд ей положили пенсию - 40 рублей в месяц. Она не ела ничего, кроме картошки, хлеба и кислой капусты. Поскольку она не могла платить за электричество, она не зажигала свет ни в уборной, ни на кухне и делала там всё в темноте, как призрак в перештопанном платье. А в комнате она сидела под настольной лампой в 10 свечей. Голодной она, скорее всего, была, но бутылки не воровала, гвоздей в соседские кастрюли не сыпала и писем из почтового ящика не вынимала. В комнате у тёти Шуры было много икон и бумажных цветов, а справа от входа над диваном висел большой портрет. С портрета глядела совсем ещё юная девушка в платье покроя 20-х годов с симпатичными и чуть-чуть неправильными чертами лица. Она глядела с недоумением и даже с тревогой в своё будущее, не понимая, что делать её товаркам в ваннах с бурлящей кислотой и что делать ей самой в этой тюлевой норке с тёмным томительным светом.
Валя очень боялась этой квартиры. Она боялась идти по тёмному коридору, в уборную и на кухню. Ей казалось, что там, на кухне, где чёрный ход, вдруг распахнётся дверь - и из неё вырастет бандит в жёлтом зипуне на голой груди, с оскаленной мордой и с занесённым топором. Поэтому она мчалась по коридору, исполнив на кухне все свои дела, словно за нею кто-то гнался.
Однажды в квартире появился очень элегантный молодой человек: внук робкой старушки и сын важной дамы, Виталий Угринович. Отчим его недолюбливал, и очень скоро вся семья, мать, отчим и тёща, - переехали на другую квартиру, а Виталий остался в их бывшей комнате. Но не один: через пару недель у него поселилась милая девушка Наташа, которую он гордо называл «моя гражданская жена». Валя и Наташа тут же сошлись, Виталий любил играть с Валиным сыном, - в квартире установилась гармония. Наташа привезла в комнату Виталия свои вещи, свою настенную лампу в виде веера: как хвост павлина, прикрывал этот веер горящую лампу, создавая таинственный полумрак. Это была не та полутьма, что у тёти Шуры, это была полутьма разноцветная и весёлая, трепыхавшая по углам своими крыльями, намекавшая на то, что жизнь, может быть, не совсем ещё пропала к чёртовой матери, как выразился бы Гигант.
То, чего старухам не понять, молодые понимают с полуслова. Наташа и Валя понимали друг друга с полувзгляда. Подбадривали друг друга улыбками. Той старухе, что была похожа на пугало, стало как-то неудобно безобразничать на кухне, ссориться и воровать. Иногда только съест зазевавшуюся на сковородке картошину. И пришёл Новый год...
Послышались тяжёлые равномерные удары. Валя выглянула в коридор. Пусто. Подкралась к комнате Угриновича и заглянула в приоткрытую дверь. Угринович выбивал окно телом её мужа. Она метнулась к стене. А когда взглянула в дверь снова, её муж сидел на диване, а Угринович дрался у окна со своим дружком. Валя схватила мужа за руку, вытащила в коридор и впихнула в дверь к тёте Шуре. Сама сунула ноги в тёти Шурины резиновые сапоги, накинула её ветхое пальтецо - до своего пальто было не добежать, по пути - раскрытая дверь Угриновича, - и бросилась по чёрному ходу на улицу, к телефону.
- У нас человека убивают! - закричала она в трубку. В милиции записали адрес, обещали приехать. Она вернулась, добежала до своей комнаты и заперла за собой дверь. Сын плакал. Она взяла его на руки. В дверь стали ломиться, она затрещала под ударами.
- Открывай, сука, гад! Дверь к чёртовой матери разнесу! Мозги твоему ребёнку по полу размажу!
Валя говорила сыну, что вот-вот приедет милиция. Но милиция так и не появилась. А когда наутро Валя с мужем сами пришли в отделение милиции и спросили, почему же ночью к ним никто не приехал, им сказали:
- Вы у нас не одни Новый год встречаете! Вас же не убили? Вот убьют, тогда приходите.
К весне Угринович покалечил шестерых любовниц: первой проломил голову шкафом, вторую побил стулом, кого чем. На кухне перед раковиной валялся его друг с ножом в спине, и та старуха, что воровала бутылки, вытирала после него лужу крови с полу.
Осенью Угриновича судили. Тётя Шура на суде уверяла, что Угринович ни в чём не виноват - это, мол, друг его всё делал, калечил и резал и ломал двери.
- А он, что же, стоял, как ангелочек, сложив ручки? - спрашивал судья с культяпками вместо кистей. Угринович измывался над всеми присутствующими, в том числе и над судьёй, который побелел от злости. Тётя Шура ходила по коридору перед дверью суда и шептала молитвы - замаливала свой грех лжесвидетельства. Она дружила с бабушкой Угриновича, и поэтому взяла этот грех на душу.
Угриновичу дали 4 с половиной года - за хулиганство с особой дерзостью. Но смягчили приговор и снизили - до трёх лет - якобы за чистосердечное раскаяние.
- А нам-то что, - говорили соседи. - Хоть три года спокойно поживём!
Прошло два месяца. В квартире было тихо, как в раю. Однажды, когда Валя шла по коридору, дверь справа распахнулась настежь: на пороге стоял Угринович.
- Вас расстрелять надо, сразу из двух стволов! - с расстановкой проговорил он.
- А - а как? Какими судьбами? - промямлил появившийся из-за Валиного плеча Гигант.
- Знаешь, - ответил Угринович, - хорошо иметь друзей в министерстве.
Когда они вернулись в комнату, Валя сказала, что больше жить в этой квартире не будет. До сих пор свою отдельную квартиру, оставшуюся от отца, она сдавала - тем они и кормились. Но теперь они переехали в её квартиру, а сдавать стали эту комнату в коммуналке.
Стало тихо. Тихая-тихая жизнь, совсем без скандалов. Родные стены смотрели с удивлением на постаревшую Валю, которую они помнили ещё ребёнком: девочкой с мамой и с папой, а потом - юной девушкой, которая собиралась поступать в Театральный институт и учила наизусть строчки Грина. Валя окунулась в их доброе присутствие и жила в светлом мире этих стен, как рыба в воде.
Однажды она заболела. Врач поставил диагноз: воспаление лёгких. Уговаривал её лечь в больницу. Да на кого оставить сына? Муж работает. Она решила, что поправится дома.
Лёжа в постели, она меряла температуру. Градусник показывал сорок градусов с чем-то. Муж пришёл с работы. Вошёл в комнату в сапогах, не раздеваясь.
- Где обед?! - заорал он. Градусник упал на пол.
- Где обед, я тебя спрашиваю!?
Валя нагнулась, чтобы достать упавший с полу градусник.
- Я работаю, деньги зарабатываю, а ты, сука, не могла мне обед сготовить? - воскликнул муж, - и с удовольствием, наотмашь, ударил её сапогом в лицо.
________________________________
Прислано автором для размещения в литературном блоге Николая Подосокорского
Наталия Львовна (Анна Наталия) Малаховская - деятельница феминистского движения, писательница, художник, исследовательница русских сказок, автор книг: "Возвращение к Бабе-Яге" (2004), "Апология на краю: прикладная мифология" (2012) и др. В 1979 г. была одной из основательниц совместно с Татьяной Мамоновой и Татьяной Горичевой альманаха «Женщина и Россия», журнала «Мария» (была одной из инициаторов, издателей и литературным редактором этих изданий, переведённых в 1980-1982 годах на многие языки). После высылки из СССР в 1980 г. живет и работает в Австрии.
Угринович и Половой Гигант
Часы показывали без пяти два - ночи. Грязные тарелки стояли на столе под ёлкой и не знали, помоют ли их сейчас, или придётся дожидаться утра. Хозяйка дома смотрела на них и представляла себе, как ей надо будет идти по этому страшному коридору, ощупывать стены в темноте, и потом зажигать газ, греть воду... Вдруг дверь в коридор распахнулась.
На пороге стоял сосед, самый симпатичный из всех: высокий молодой человек, Виталий Угринович. Он был всегда хорошо одет и хорошо причёсан, ходил в атласных жилетках и был до того вежлив, что казалось, будто бы он с какой-то другой планеты свалился, хотя на самом деле он только что вернулся из армии.
- Отдавай шапку! - рявкнул из-за его плеча хриплый голос, - и вперёд из расплывчатой мглы коридора протиснулся его дружок. Волосы его, белобрысый ёжик, мерцали в тщедушном свете коридорной лампы. Угринович по-хозяйски вошёл в комнату и потребовал вина.
- Вина нет! Кончилось! - растерянно промолвила хозяйка. Её звали Валя, а за глаза иногда величали Валентина Прекрасная, и было ей от роду двадцать лет. Угринович схватил со стола бутылку лимонада, налил себе, отпил - и плюнул.
- Вина давай! Поняла? Сволочь! У-у, жадюги! В Новый год вина не допросишься! - закричал он. Ребёнок заплакал. Валя вынула его из кроватки, взяла на руки.
- Пойдём, - сказал Угриновичу Валин муж, который сам себя величал Половым Гигантом. Они вышли в коридор и стали о чём-то совещаться. Валя сидела, прижимая сыночка к груди. Он затаил дыхание - наверное, тоже прислушивался. Голоса смещались вправо - всё правее - в сторону комнаты Угриновича. Наверное, мужики уж как-нибудь разберутся между собой, где-нибудь отыщут, что выпить...
Она положила мальчика в постель и стала раскачивать кроватку - туда-сюда. Семья. Дом. Всё ещё чужой дом. Как она попала сюда, как всё это получилось? Она сидела между прошлым годом и годом, уже подступившим под ноги, как между двумя стульями. Прошлый год совсем ещё не прошёл: вот он, тут, рукой подать. Три часа тому назад она чистила на кухне картошку для салата. Кухня была, как и полагается быть кухне в коммунальной квартире: потолок давил своими тёмными подтёками на грязные стены, нависая над кривобокими столиками. Вале было на этой кухне неуютно и тревожно, ведь она выросла хоть и в маленькой, но в своей квартире; там всё было родное и не пахло жутью и подземельным мраком. А этой квартиры Валя боялась, но зажимала в себе этот страх, стыдилась его и не прислушивалась к его словам.
- Ах, такая красивая девушка - и чистишь картошку! Портишь руки! - говорил тем временем Угринович, который тоже обитался на кухне. - Тебе бы в кино сниматься, а не картошку чистить!
Эти слова - насчёт кино - были для Вали, как нож острый в сердце. Она только коротко вздохнула и стала ещё быстрее чистить картошку.
Тарелки уже стояли на столе под ёлкой в комнате Валентины, и посреди в нарядной миске возлежал тот самый салат. Верхний свет был выключен, горели только красные свечи на столе и лампочки на ёлке. Теперь эта комната была похожа на берлогу, и стрельчатые тени еловых ветвей уводили куда-то - может быть, в самый настоящий лес, на нашу глубокую родину, где скрывается для нас и хранится самое верное сокровище... И зачем он сказал про кино? Эти слова напомнили Вале о том, как она собиралась поступать в Театральный институт. Тогда её отец был ещё жив. Она учила наизусть отрывок из повести Грина «Алые паруса» и расхаживала по своей родной комнате с раскрасневшимся лицом, заранее счастливая, уверенная почему-то в том, что её в этот институт примут.
У Вали была пушистая каштановая коса и глаза синего цвета, про которые папа иногда говорил, что они похожи на васильки. Мама умерла, когда Вале было 5 лет, и девочка её почти не помнила. Она привыкла к тому, что они живут вдвоём с отцом и она заправляет хозяйством. Когда школьные подружки звали её погулять, она солидным тоном говорила:
- Вот уберусь - и выйду! - ловко орудуя веником.
Книг дома почти не было. Она сама набросилась на книги, сама стала их читать запоем, сама выбрала себе любимого писателя - Александра Грина.
Приближалась весна. Ей сшили белое выпускное платье, и жизнь уже подступала к ней, звеня всеми своими разноцветными колокольчиками. Это было в начале мая. Подходя к дому, она издали увидела перед своим подъездом машину скорой помощи. Испугалась до того, что весь мир выпал у неё из души. Сразу поняла, что это - за папой. Папа умер в больнице в тот же день, её даже не пустили с ним попрощаться. С тех пор она жила под чёрной стеной, на изнанке света. Она старалась не думать о крематории и о том, что произошло с папиным телом, но эта мелкая сухая пыль чёрного цвета и этот дым, что выходит из трубы крематория, застлали для неё весь свет перед глазами. Папа был с ней, его характер, его привычки, - всё то, что она чувствовала своим папой, - кроме его тела. Она ощущала его присутствие гораздо острей и полней, чем при его жизни - но это присутствие не утешало её. Оно стояло, как вода, в коридоре и в комнате, оно ходило за ней по пятам в магазин и в школу. Она не хотела его забывать, не хотела выходить из-под его власти. И поступать в Театральный институт теперь казалось просто невозможным. Она не смогла бы выдавить из себя ни слова. Горячая живая жизнь струилась перед нею, но она была от неё отделена стеной чёрной изнаночной пыли.
Однажды она ехала в автобусе с работы. Там-то её и узрел бедный Половой Гигант. Он был студентом химфака, учился уже на четвёртом курсе. Это был молодой человек небольшого росточка, коренастый - косая сажень в плечах. Он стоял посреди автобуса и перебрасывался словами со своим товарищем Володькой, пьяницей беспробудным, которому предстояло через год утонуть, носясь на моторной лодочке по бурной Неве, но он об этом ещё не знал. Он даже не подозревал, что захочет однажды покататься на этой лодчонке, дрянной, по правде говоря, что эта лодчонка перевернётся на одной взметнувшейся волне, и ему придётся погружаться в мокрую, в очень холодную воду, захлёбываться и потом неожиданно умирать, вовсе некстати, потому что он только что сдал последний экзамен и мог бы, казалось бы, начать радоваться жизни.
Разговаривая с эти кандидатом на скорую смерть, Гигант вдруг бросил взгляд в глубину автобуса и слева, у окна, заметил маленькую девушку - почти девочку - с пушистой косой. Она грустно смотрела в окно, в темноту подступающей ночи, хотя там и видеть-то было нечего.
Валя смотрела в окно и представляла себе, что она разговаривает со своим отцом потихоньку, не то, чтобы о важных вещах, а так, обо всякой ерунде.
- Папа, видишь - дождь, - говорила она ему, показывая глазами за окно.
- Да, доченька, дождь, - отвечал, казалось бы, он. - Ты зонтик не забыла?
Она потянулась рукой за сумкой и нащупала там сложенный зонтик.
Не красота Валиного лица тронула Гиганта, а что-то другое. Валя бегло взглянула на него и тут же отвела глаза, словно ей говорить с ним было не о чем. Как бы не так! Гигант протиснулся к ней поближе и начал разговор. Она отвечала нехотя, и взгляд её то и дело притягивался к заоконному пространству. Тогда он сел рядом с ней и распушил перед ней свой павлиний хвост.Так он говорил сам о себе, и так он чувствовал, что перья на его хвосте загораются, начинают мерцать, как игрушки на ёлке, и он поднимает эти перья и показывает их со всех сторон. Он очень нравился самому себе в такие минуты: словно бы лучики пучками разлетались вокруг него и сверкали в притихшем воздухе.
Но Валя не отвечала на его слова.
- Папа, отгони его, - попросила она, не разжимая губ.
- Посмотри на него, дочка, - ответил отец.
Валя посмотрела и увидела, что и смотреть-то было не на что: обычный тип, как все, только несёт что-то несусветное. Она опустила голову и снова взглянула в окно. За стеклом мелькали чёрные стволы, их аккуратно, штрихами зачёркивал дождь, но папино отражение среди этих стволов не появлялось.
Красота женских лиц не привлекала внимание Гиганта. Его интересовали совсем другие части женских тел, в лучшем случае ноги. Поэтому то, что случилось в ночном автобусе, смутило его самого. Если дело было не в красоте, то в чём-то другом. В чём же ещё? Эта девушка, эта почти девочка, ребёнок, с косой, показалось ему на какой-то момент похожей на его бабушку в детстве - он вспомнил эту фотографию: девочку, чинно сидящую возле матери. Ему померещилось, что он где-то эту девочку уже встречал. Самое пошлое, что можно придумать для начала знакомства, это сказать:
- Мне кажется, что мы с вами уже где-то встречались! - Но он знал, он понял, что однажды они уже стояли у рокового рубежа, где-то - скорее всего, не на этом свете - и она смотрела ему в глаза. Без стыда и без нахальства смотрел тогда на неё и он. Но это было неизвестно, где, может быть, в другой жизни, потому что в этой жизни она смотреть на него не хотела.
Так было в первый вечер, но точно так же продолжалось и дальше. Валя не замечала его, в упор не видела. Осень сменилась зимой, и уже подступал март, со всей своею слякотью и липкой дребеденью, что льётся с крыш и скользит под ногами. Кругозор Гиганта сильно сузился. Он уже сам забыл про себя, что когда-то он был Гигантом, и особенно - половым.
Бывший Гигант шёл по мостовой, погружаясь в слякоть по щиколотку. У него была бабушка, и к ней он прибегал, когда ему было совсем плохо. Эта бабушка считалась в своей семье святой, потому что однажды, когда её муж провалился в прорубь, она вытащила его, не вспомнив, как он зверствовал над ней и издевался. Спасённый дед Гиганта мучить жену после чудесного спасения не перестал, и все удивлялись, зачем она вообще такого изверга из воды вытаскивала, почему не позволила ему спокойно утонуть. У этого деда были две лавки в Гостином Дворе, но после революции от богатства, ясное дело, ничего не осталось, и дед умер, не дожив ни до ссылки, ни до расстрела.
У деда и бабушки был сын Александр. Этот Александр был своеобразным человеком. Жену он, может быть, и не бил, но и святости от своей матери не унаследовал, а пил беспробудно и пропивал не только свои вещи, а и те несчастные пальтишки и галоши, что оставляли его соседи в коридоре коммунальной квартиры. Выйдет сосед утром в коридор, глядь - а всё чисто. Пальто нет, на работу идти не в чем, а Александр валяется посреди коридора, пьяный вдрызг.
Женился он потому, что ему была нужна комната: он учился на инженера, а заниматься было негде. Вот ему и подобрали невесту с комнатой. Скандалы у них были постоянные. Как-то раз во время одного такого скандала его жена выбежала на улицу с грудным ребёнком на руках. Был лютый мороз. Трёхмесячная девочка, сестра Полового Гиганта, не выдержала многочасовых скитаний под ледяным ветром, заболела воспалением лёгких и умерла. Половой Гигант её никогда не видел, потому что родился через несколько лет после этого события.
А потом было вот что. Были выборы. Сталина выбирали, как всегда. Избирательный пункт находился в здании школы, на школе висели красные транспоранты. По проезжей части улицы шёл Александр, чуть-чуть покачиваясь, но всё же шёл, и при этом выкрикивал какие-то не совсем понятные слова, про половые органы и что-то в том же духе. Дойдя до школы и увидев красные плакаты, он, наконец, сказал нечто вразумительное:
- Сталин - сволочь!
Его тут же повязали. Так что Гигант вырос без отца. Говорят, что отца его в тюрьме так сильно били по голове, что он потерял все свои умственные способности, и когда впоследствие вспомнили о том, какой он замечательный инженер, и пришли звать его руководить строительством нового завода, он уже ничего не мог - не мог думать.
По пояс в ледяной воде он должен был строить мост через Волгу - и в конце концов умер от рака лёгких.
Слово «сволочь» оказалось роковым для семьи Гиганта. Его мать, не выдержав участи врача в тюремной больнице, однажды выкинула телевизор в окно со словами «телевизор - сволочь». Её тут же посадили, правда, не в тюрьму, а в психушку. И остался Гигант без отца и без матери, на руках у своей святой бабушки. Он держался за свою бабушку, как иные не слишком сильные растения цепляются за ствол могучего дерева. Бабушка - даром, что баптистка и купеческая жена, даром, что едва успевала закрывать лицо от мужниных ударов, - была образованная. Не то, чтобы она где-нибудь там училась, но она читала сама книги философов и особенно любила Шопенгауэра. И рассказывала своему любимому внуку обо всём, что прочитала. Делилась с ним, сидя у широкого окна с входившим поутру лучом солнца. И, когда ему бывало совсем плохо, он плакал, сидя на полу у её ног и уткнувшись её в колени. Теперь бабушке оставалось недолго жить, и Гигант был в панике.
У него не было, кроме неё, никого, если не считать тётки, бабушкиной дочки, унаследовавшей, видимо, от своего отца крепкий характер и жуткую манеру обращаться с ближними. Тётя Гиганта никого ногами в лицо не пинала: как-то не сподручно было, да и ноги болели, - но во всём остальном отцу своему не уступала. Кому-то надо было бы перенять и светлую душу бабушки со сказочным именем Марья Ивановна. Но в самом себе Гигант такой души что-то не замечал. Он хотел быть таким, как бабушка: сидеть у широкого окна и смотреть на мир синими глазами. Но глаза у него были не разбери-пойми какого цвета, и, на что бы он ни глядел, мысли его всегда сваливались в одну и ту же сторону. Секс. Он понимал, что это - как-то нехорошо: думать всегда об одном и том же. Он надеялся, что бабушка не догадывалась об этой его мечте, постоянной и неутомимой, отступавшей только тогда, когда он оказывался в бабушкином доме. При ней он становился другим человеком. При ней ему не нужен был разноцветный прекрасный хвост: она любила его и так. И без хвоста. И без хороших отметок в школе. Она прощала ему заранее все его грехи, как тот добрый Бог, о котором она ему рассказывала. Бог тётки был совсем не таким, у него были поджатые губы и острые неприступные глаза, но в тёткиного бога Гигант не верил.
Бабушка лежала в большой комнате на диване. Глаза у неё были запавшие, затуманившиеся. У неё был рак, и все это знали.
Гигант подсел к бабушке. Из окна выходил свет - ослабевший луч солнца. Бабушка знала, что скоро умрёт. Она уже давно всем всё простила и теперь просто радовалась, что видит любимого внука. А любимому внуку очень хотелось спросить у бабушки, что она думает о самоубийстве, но он не знал, как подступиться к этому разговору.
- Она меня не любит, - тихо сказал он бабушке. Стул, который стоял рядом с постелью, болел, и свисавшая со стола скатерть тоже излучала боль. Бабушка повернула к нему голову и посмотрела глубокими, тенями окружёнными глазами.
- Я буду за тебя молиться,- сказала она. - Господь тебе поможет. Не оставит!
От бабушки Гигант прямым ходом направился в химическую лабораторию своего факультета - он уже пятый год учил химию и разбирался в ней неплохо.
Глубокой ночью в комнате, где спала Валя, раздался телефонный звонок. Кто-то выкрикивал в трубку непонятные ругательства и угрозы. Кто-то прибежал к ней, стал рваться в дверь. На пороге стояла растрёпанная пожилая женщина - тётя Гиганта. Она потащила Валю в больницу. Они долго ждали, пока их допустят к больному. Гигант лежал в палате совсем один, бледный, как подушка, со сведённым судорогой лицом. Никто не знал, почему он недотравился: то ли случайно, то ли специально так рассчитал свои химические препараты. Тётя Гиганта пропела Вале все уши своими намёками и просто приказами:
- Грешница! На твоей душе - жизнь человека! Ты - убийца!
Постепенно Вале и самой стало казаться, что она, может быть, немножко убийца. И к началу мая она дала своё согласие - и стала женой непонятного ей и неприятного - особенно в иные минуты - человека.
О том, что пишется в книгах о любви, теперь она вспоминала как о позавчерашнем сне. Все те высокие слова из «Алых парусов», которые она когда-то учила наизусть, казались ей теперь надуманными и напрасными - не для неё. Кого ей любить - Гиганта, что ли? Да, кстати, о Театральном институте он ей и думать запретил. А через некоторое время у них родился сын, и ей стало казаться, что налаживается какая-никакая, а всё же семья, с утюгами и кроватями, с кастрюлями на кухне и чаепитиями по вечерам.
В коммуналке, где они жили, было всего четыре комнаты: прямо, как войдёшь, - комната, где жила семья Гиганта. Вслед за ней - левее по коридору - жила одна одинокая старуха, которая думала про себя, что она, может быть, не совсем ещё старуха, и от этого казалась ещё страшней. Она ходила по коридору в лохмотьях, которые свешивались у неё с груди, как у огородного пугала, и красила волосы в рыжий цвет. А говорили, что когда-то она была красавицей, и был у неё друг - офицер, и жила она богато. А теперь она была вечно голодной и воровала у Валечки пустые бутылки.
Вслед за этой старухой жила семья, состоявшая из трёх человек: жена, муж и мать жены, тощенькая старушонка с робкими глазками, она бегала по квартире, чтобы успеть переделать все дела, только бы зять не обиделся, остался довольным. Её дочь была важной дамой, ходила в кремпленовых платьях и часто жарила на кухне сало. Муж этой дамы был надменным человеком с неподвижным лицом: казалось, он навсегда остолбенел от преклонения перед самим собой. В самой последней комнате, возле кухни, жила ещё одна старушка - тётя Шура. Она всю жизнь проработала на химическом заводе. Видела, как её подруги падали в ванны с кислотой и умирали страшной смертью, и больше всего на свете боялась оступиться и упасть в кислоту. За этот тяжёлый труд ей положили пенсию - 40 рублей в месяц. Она не ела ничего, кроме картошки, хлеба и кислой капусты. Поскольку она не могла платить за электричество, она не зажигала свет ни в уборной, ни на кухне и делала там всё в темноте, как призрак в перештопанном платье. А в комнате она сидела под настольной лампой в 10 свечей. Голодной она, скорее всего, была, но бутылки не воровала, гвоздей в соседские кастрюли не сыпала и писем из почтового ящика не вынимала. В комнате у тёти Шуры было много икон и бумажных цветов, а справа от входа над диваном висел большой портрет. С портрета глядела совсем ещё юная девушка в платье покроя 20-х годов с симпатичными и чуть-чуть неправильными чертами лица. Она глядела с недоумением и даже с тревогой в своё будущее, не понимая, что делать её товаркам в ваннах с бурлящей кислотой и что делать ей самой в этой тюлевой норке с тёмным томительным светом.
Валя очень боялась этой квартиры. Она боялась идти по тёмному коридору, в уборную и на кухню. Ей казалось, что там, на кухне, где чёрный ход, вдруг распахнётся дверь - и из неё вырастет бандит в жёлтом зипуне на голой груди, с оскаленной мордой и с занесённым топором. Поэтому она мчалась по коридору, исполнив на кухне все свои дела, словно за нею кто-то гнался.
Однажды в квартире появился очень элегантный молодой человек: внук робкой старушки и сын важной дамы, Виталий Угринович. Отчим его недолюбливал, и очень скоро вся семья, мать, отчим и тёща, - переехали на другую квартиру, а Виталий остался в их бывшей комнате. Но не один: через пару недель у него поселилась милая девушка Наташа, которую он гордо называл «моя гражданская жена». Валя и Наташа тут же сошлись, Виталий любил играть с Валиным сыном, - в квартире установилась гармония. Наташа привезла в комнату Виталия свои вещи, свою настенную лампу в виде веера: как хвост павлина, прикрывал этот веер горящую лампу, создавая таинственный полумрак. Это была не та полутьма, что у тёти Шуры, это была полутьма разноцветная и весёлая, трепыхавшая по углам своими крыльями, намекавшая на то, что жизнь, может быть, не совсем ещё пропала к чёртовой матери, как выразился бы Гигант.
То, чего старухам не понять, молодые понимают с полуслова. Наташа и Валя понимали друг друга с полувзгляда. Подбадривали друг друга улыбками. Той старухе, что была похожа на пугало, стало как-то неудобно безобразничать на кухне, ссориться и воровать. Иногда только съест зазевавшуюся на сковородке картошину. И пришёл Новый год...
Послышались тяжёлые равномерные удары. Валя выглянула в коридор. Пусто. Подкралась к комнате Угриновича и заглянула в приоткрытую дверь. Угринович выбивал окно телом её мужа. Она метнулась к стене. А когда взглянула в дверь снова, её муж сидел на диване, а Угринович дрался у окна со своим дружком. Валя схватила мужа за руку, вытащила в коридор и впихнула в дверь к тёте Шуре. Сама сунула ноги в тёти Шурины резиновые сапоги, накинула её ветхое пальтецо - до своего пальто было не добежать, по пути - раскрытая дверь Угриновича, - и бросилась по чёрному ходу на улицу, к телефону.
- У нас человека убивают! - закричала она в трубку. В милиции записали адрес, обещали приехать. Она вернулась, добежала до своей комнаты и заперла за собой дверь. Сын плакал. Она взяла его на руки. В дверь стали ломиться, она затрещала под ударами.
- Открывай, сука, гад! Дверь к чёртовой матери разнесу! Мозги твоему ребёнку по полу размажу!
Валя говорила сыну, что вот-вот приедет милиция. Но милиция так и не появилась. А когда наутро Валя с мужем сами пришли в отделение милиции и спросили, почему же ночью к ним никто не приехал, им сказали:
- Вы у нас не одни Новый год встречаете! Вас же не убили? Вот убьют, тогда приходите.
К весне Угринович покалечил шестерых любовниц: первой проломил голову шкафом, вторую побил стулом, кого чем. На кухне перед раковиной валялся его друг с ножом в спине, и та старуха, что воровала бутылки, вытирала после него лужу крови с полу.
Осенью Угриновича судили. Тётя Шура на суде уверяла, что Угринович ни в чём не виноват - это, мол, друг его всё делал, калечил и резал и ломал двери.
- А он, что же, стоял, как ангелочек, сложив ручки? - спрашивал судья с культяпками вместо кистей. Угринович измывался над всеми присутствующими, в том числе и над судьёй, который побелел от злости. Тётя Шура ходила по коридору перед дверью суда и шептала молитвы - замаливала свой грех лжесвидетельства. Она дружила с бабушкой Угриновича, и поэтому взяла этот грех на душу.
Угриновичу дали 4 с половиной года - за хулиганство с особой дерзостью. Но смягчили приговор и снизили - до трёх лет - якобы за чистосердечное раскаяние.
- А нам-то что, - говорили соседи. - Хоть три года спокойно поживём!
Прошло два месяца. В квартире было тихо, как в раю. Однажды, когда Валя шла по коридору, дверь справа распахнулась настежь: на пороге стоял Угринович.
- Вас расстрелять надо, сразу из двух стволов! - с расстановкой проговорил он.
- А - а как? Какими судьбами? - промямлил появившийся из-за Валиного плеча Гигант.
- Знаешь, - ответил Угринович, - хорошо иметь друзей в министерстве.
Когда они вернулись в комнату, Валя сказала, что больше жить в этой квартире не будет. До сих пор свою отдельную квартиру, оставшуюся от отца, она сдавала - тем они и кормились. Но теперь они переехали в её квартиру, а сдавать стали эту комнату в коммуналке.
Стало тихо. Тихая-тихая жизнь, совсем без скандалов. Родные стены смотрели с удивлением на постаревшую Валю, которую они помнили ещё ребёнком: девочкой с мамой и с папой, а потом - юной девушкой, которая собиралась поступать в Театральный институт и учила наизусть строчки Грина. Валя окунулась в их доброе присутствие и жила в светлом мире этих стен, как рыба в воде.
Однажды она заболела. Врач поставил диагноз: воспаление лёгких. Уговаривал её лечь в больницу. Да на кого оставить сына? Муж работает. Она решила, что поправится дома.
Лёжа в постели, она меряла температуру. Градусник показывал сорок градусов с чем-то. Муж пришёл с работы. Вошёл в комнату в сапогах, не раздеваясь.
- Где обед?! - заорал он. Градусник упал на пол.
- Где обед, я тебя спрашиваю!?
Валя нагнулась, чтобы достать упавший с полу градусник.
- Я работаю, деньги зарабатываю, а ты, сука, не могла мне обед сготовить? - воскликнул муж, - и с удовольствием, наотмашь, ударил её сапогом в лицо.
________________________________
Прислано автором для размещения в литературном блоге Николая Подосокорского