De amore artis
Одна из самых омерзительных картинок, унаследованных XXI веком у XX-го - тиран, восхищающийся высоким искусством. Аплодирующий в Национальной Опере, вдохновляющийся в Музее Искусств. Он в мундире либо в строгом костюме (это всегда «он»), при нём супруга и камарилья. Если это Музей, то кто-то на цырлах непременно даёт пояснения, если это Опера, - в судьбоносной лапке бинокль.
При Ancien Régime разнообразные правящие крокодилы тоже хаживали в театры и на зрелища, но тогда это было частью аристократической повседневности, - странно было б, если бы венценосец отказывал себе во всеобщих удовольствиях. И двор должен же как-то быть доступным для людей своего круга.
Но тиран ХХ векауже совсем не из тех аристократов, он из казармы или бюро, или из тюрьмы. И всё это были какие-то затхлые помещения. И когда он с привычками распивать чифир за тем же столом с подонками (коллегами, сослуживцами, сопартийцами, один чорт) отправлялся поглощать искусство, трудно было скрыть не просто непривычность этого занятия, но его заведомую второстепенность по сравнению с самым увлекательным - построить что-нибудь грандиозное, при этом кого-то грандиозно истребляя. Так, отдохновение вместо бильярдов. Жену выгулять. И вот он восседает в ложе - театр уж полон, ложи блещут, а если это стадион, внизу кто-то кому-то чего-то забивает, - и наслаждается, ну скажем, симфонией (или одиннадцатиметровым) - а вечером, отужинав, в том же мундире у себя в кабинете организует ещё какое-нибудь убийство.
Чему его учит искусство? Ничему не учит искусство. Оно изумительно совмещается с чем угодно, - с казнями, награждениями, начинаниями войн, завершениями войн. Удушить балетмейстера днём, ночью всторгаться в его балете.
Вот он поднимает монокль, а вы тем временем спорите об ответственности искусства за разнообразное зло, низвергая, допустим, кумиров.
При Ancien Régime разнообразные правящие крокодилы тоже хаживали в театры и на зрелища, но тогда это было частью аристократической повседневности, - странно было б, если бы венценосец отказывал себе во всеобщих удовольствиях. И двор должен же как-то быть доступным для людей своего круга.
Но тиран ХХ векауже совсем не из тех аристократов, он из казармы или бюро, или из тюрьмы. И всё это были какие-то затхлые помещения. И когда он с привычками распивать чифир за тем же столом с подонками (коллегами, сослуживцами, сопартийцами, один чорт) отправлялся поглощать искусство, трудно было скрыть не просто непривычность этого занятия, но его заведомую второстепенность по сравнению с самым увлекательным - построить что-нибудь грандиозное, при этом кого-то грандиозно истребляя. Так, отдохновение вместо бильярдов. Жену выгулять. И вот он восседает в ложе - театр уж полон, ложи блещут, а если это стадион, внизу кто-то кому-то чего-то забивает, - и наслаждается, ну скажем, симфонией (или одиннадцатиметровым) - а вечером, отужинав, в том же мундире у себя в кабинете организует ещё какое-нибудь убийство.
Чему его учит искусство? Ничему не учит искусство. Оно изумительно совмещается с чем угодно, - с казнями, награждениями, начинаниями войн, завершениями войн. Удушить балетмейстера днём, ночью всторгаться в его балете.
Вот он поднимает монокль, а вы тем временем спорите об ответственности искусства за разнообразное зло, низвергая, допустим, кумиров.