Показания очевидца
Хотят ли русские войны?
В 1967 году мне удалось поступить в медицинский институт, и начало осени я, как и все студенты города Иванова, проводил «в колхозе», на картошке.
Выходных, во время ударного труда, сбора «второго хлеба», студентам не полагалось, но раз в десять дней можно было устроить баню.
Каковую мы с приятелем и натопили в воскресенье, наносив вдосталь воды. И попарившись вместе с двумя местными мужиками, присоседившимися за компанию, блаженствовали на лавочках у высоченного забора бывшего дома культуры.
Сам дом культуры уже совсем развалился, и осталось от него только заросшее бурьянами пространство, с кучей гнилого дерева и прочего мусора посередине.
Но забор еще стоял. И висел на нем дошедший из прошлого, из сороковых годов, плакат. Можно было, хоть и с трудом, разобрать изображение Ленина, сильно попорченное погодой, и слова: «Верной дорогой идете, товарищи!»
Церковь на холме неподалеку, красивая, красного кирпича, еще стояла, но, если подойти поближе, видно было, что остались от нее одни стены.
До революции село на реке было большим, торговым, и в нем даже хотели открыть торговое училище.
Шесть улиц, из которых осталась только одна, да и та зияла пустырями на месте брошенных усадеб. Среди пустырей торчали дома, потемневшие от дождей, но пока еще жилые, как редкие уцелевшие зубы во рту деревенской старухи.
Время было переломным. Не далее, как в июне прошлого года, израильские сионисты вчистую разгромили Египет и Сирию, открыто вооружаемые и поддерживаемые Советским Союзом.
Разнесли в пух и прах, несмотря на бесконечное количество советских военных инструкторов, «помогавших» в каждом батальоне и даже роте. Причем арабскую авиацию - щедро подаренные советские самолеты, которыми были набиты под завязку аэродромы, уничтожили на земле.
Позор!
И как будто этого еще мало, в январе 67, генеральным секретарем в Чехословакии был избран Дубчек, и с этого началась история «социализма с человеческим лицом», месяц назад, в августе, задавленного гусеницами советских танков.
Момент был, коротко говоря, исторический. У советских руководителей, во главе с Брежневым, недавно еще казавшихся нормальными людьми, симпатичными даже, пусть и не очень приличными, стремительно отрастали клыки и когти.
Я об этом совершенно не думал.
Мысль о том, что лучшие годы жизни придется провести в выгребной яме, даже в голову не приходила, поскольку другой жизни я никогда не видел.
Стаканчики были крохотные, старинные, зеленого стекла, и назывались шкаликами ( по объему - 61 мл), но самогон, который гнала тетя Дуся, был фирменый, первач, прозрачный, как детская слеза, хоть и подванивал слегка сивухой, крепкий до того, что можно было его зажечь.
После четвертого шкалика все вокруг стало приятно расплываться, и как разговор скатился на политику я совершенно не помню.
Вырванный из блаженства, я обнаружил, что о политике, и сразу на повышенных тонах рассуждает дядя Саша, колхозный конюх.
Человек он был своеобразный, и прозвище имел необычное: Матрос - танкист.
Приняв на грудь немного самогона, начинал подробно и довольно связно вспоминать войну и свою службу на мониторе «Железняков» Дунайской ордена красного знамени военной флотилии. После того же, как доза увеличивалась, воспоминания плавно переходили в танковое сражение под Прохоровкой, в котором молодой дядя Саша командовал тяжелым танком КВ, Клим Ворошилов. Очевидцы или злые на язык выдумщики утверждали даже, что в прежние времена, когда дядя Саша был помоложе и насчет самогона покрепче, ему иногда удавалось без потери сознания допиться до участия в воздушных боях под командованием знаменитого советского аса и трижды героя А.И. Покрышкина. Но добавить к прозвищу слово «летчик» местным жителям показалось cлишком длинно.
На самом деле дядя Саша всю войну прослужил в обозе при лошадях. И был там видимо вполне на своем месте, поскольку в лошадях, сбруе, телегах и тому подобном разбирался досконально.
Сейчас он кричал, стуча кулаком левой руки по лавке и размахивая зажатым в правой пустым шкаликом.
─ Реакцию бля, мировую бля, развели бля, ─ кричал дядя Саша, ─ социализма бля демократицкого захотелось, вот вам демократицкого бля!
И помахал кулаком куда-то в сторону забора.
─ Раскольники бля, продажные шкуры мать их...
Еврею, тем более просочившемуся в советский мединститут, в таком случае следовало помалкивать. Но 4 шкалика бродили у меня в крови, и связь между языком и мозгом оказалась нарушена.
─Ну чего ты, дядя Саша, в самом деле разорался? ─ вежливо спросил я. ─ Ну нравится им социализм с человеческим лицом, ну и пусть бы, и хрен бы с ними!
─Шалишь! ─ Завопил он. ─ Нравится бля, не нравится. Кто их спрашивает! По струнке должны ходить! Вот они где у нас бля, вот где их место! Мы русские, мы кровь проливали!
Войдя в полный раж, конюх сжал свой невеликий кулак и стучал им по лавке, отчего полупустая бутыль с самогоном слегка даже подпрыгивала.
─ Бля!
Возбуждение оказалось столь сильным, что член его натянул брюки в области ширинки и, оборвав две пуговицы, пришитые видимо гнилыми нитками, явился миру, обтянутый застиранными трусами.
Теперь член торчал вперед и как бы даже немного вверх, напоминая гульфики, изображенные на картинах старых мастеров.
Надо сказать, что членом дядя Саша обладал весьма немалых, даже завидных размеров. Злые языки, впрочем, утверждали, что радует это обстоятельство в основном Машу, жену дяди Феди, его ближайшего друга, который так увлекался воровством в колхозе и пропиванием украденного, что в кровати толку от него совершенно не было.
─ В рот их! ─ В экстазе орал дядя Саша, ─ Свободы им... В рот и в жопу. Свободы...
И тут вдруг матрос, танкист и обозник остановился, набрав воздуха в рот, и стал смотреть на меня в упор.
Пауза затягивалась.
Но меня совершенно не впечатлила.
Потому что сила во мне в те далекие времена была немеряная. Легко, одной рукой, я поднимал на телегу и ровно укладывал полный под завязку мешок с картошкой.
─А ты молчи, морда нерусская, ─ высказался он наконец. ─ Что ты можешь понимать в русской душе?
И сделал движение разорвать на груди тельняшку.
Но так как мы все, по теплу и после парной, сидели голые до пояса, успеха не достиг.
─Ты молчи, ─ глаза его сузились, будто прицеливался, ─ жидовская твоя морда!
Неизвестно, как далеко мог бы зайти этот опасный разговор и какие последствия иметь, но в те времена я был очень озабочен национальным вопросом. И слова «жидовская морда» воспринимал как личное, притом кровное, оскорбление. Так что беседа резко прервалась.
Уже через пару минут дядя Саша сидел на лавочке тщательно умытый и прижимал к грандиозному, в поллица, синяку полотенце, смоченное ледяной колодезной водой.
─Ты посмотри-ка, ну-ка, посмотри, ─ бормотал он удивленно. ─ А я так думал, что эти… самые… явреи и драться вовсе не умеют!
─ Ну как же, ─ отвечал ему дядя Федя. ─ А вот о прошлом годе арабов бля как они раскатали.
Дядя Саша помотал головой.
─Ну так чего бля, так тож арабы бля!
─Да ладно тебе, ─ дядя Федя был от природы миролюбив. ─ Давайте лучше выпьем, вот и первач еще остался бля. Хороший у Дуськи первач, душевный, грех бля оставлять!
И принялся разливать по шкаликам.
Тут как раз подошли из бани жены, тетя Дуся с тетей Машей.
Нашлись шкалики и для них.
─Выпьем, ─ провозгласил дядя Федя тост. ─За ето… бля, за мир и дружбу между народами!
Выпили.
И красиво, на два голоса, затянули патриотическую песню композитора Колмановского на слова поэта Евгения Евтушенко.
С припевом:
«Хотят ли русские, хотят ли русские,
Хотят ли русские войны.»
Причем тетя Маша, от полноты чувств, прослезилась.
В 1967 году мне удалось поступить в медицинский институт, и начало осени я, как и все студенты города Иванова, проводил «в колхозе», на картошке.
Выходных, во время ударного труда, сбора «второго хлеба», студентам не полагалось, но раз в десять дней можно было устроить баню.
Каковую мы с приятелем и натопили в воскресенье, наносив вдосталь воды. И попарившись вместе с двумя местными мужиками, присоседившимися за компанию, блаженствовали на лавочках у высоченного забора бывшего дома культуры.
Сам дом культуры уже совсем развалился, и осталось от него только заросшее бурьянами пространство, с кучей гнилого дерева и прочего мусора посередине.
Но забор еще стоял. И висел на нем дошедший из прошлого, из сороковых годов, плакат. Можно было, хоть и с трудом, разобрать изображение Ленина, сильно попорченное погодой, и слова: «Верной дорогой идете, товарищи!»
Церковь на холме неподалеку, красивая, красного кирпича, еще стояла, но, если подойти поближе, видно было, что остались от нее одни стены.
До революции село на реке было большим, торговым, и в нем даже хотели открыть торговое училище.
Шесть улиц, из которых осталась только одна, да и та зияла пустырями на месте брошенных усадеб. Среди пустырей торчали дома, потемневшие от дождей, но пока еще жилые, как редкие уцелевшие зубы во рту деревенской старухи.
Время было переломным. Не далее, как в июне прошлого года, израильские сионисты вчистую разгромили Египет и Сирию, открыто вооружаемые и поддерживаемые Советским Союзом.
Разнесли в пух и прах, несмотря на бесконечное количество советских военных инструкторов, «помогавших» в каждом батальоне и даже роте. Причем арабскую авиацию - щедро подаренные советские самолеты, которыми были набиты под завязку аэродромы, уничтожили на земле.
Позор!
И как будто этого еще мало, в январе 67, генеральным секретарем в Чехословакии был избран Дубчек, и с этого началась история «социализма с человеческим лицом», месяц назад, в августе, задавленного гусеницами советских танков.
Момент был, коротко говоря, исторический. У советских руководителей, во главе с Брежневым, недавно еще казавшихся нормальными людьми, симпатичными даже, пусть и не очень приличными, стремительно отрастали клыки и когти.
Я об этом совершенно не думал.
Мысль о том, что лучшие годы жизни придется провести в выгребной яме, даже в голову не приходила, поскольку другой жизни я никогда не видел.
Стаканчики были крохотные, старинные, зеленого стекла, и назывались шкаликами ( по объему - 61 мл), но самогон, который гнала тетя Дуся, был фирменый, первач, прозрачный, как детская слеза, хоть и подванивал слегка сивухой, крепкий до того, что можно было его зажечь.
После четвертого шкалика все вокруг стало приятно расплываться, и как разговор скатился на политику я совершенно не помню.
Вырванный из блаженства, я обнаружил, что о политике, и сразу на повышенных тонах рассуждает дядя Саша, колхозный конюх.
Человек он был своеобразный, и прозвище имел необычное: Матрос - танкист.
Приняв на грудь немного самогона, начинал подробно и довольно связно вспоминать войну и свою службу на мониторе «Железняков» Дунайской ордена красного знамени военной флотилии. После того же, как доза увеличивалась, воспоминания плавно переходили в танковое сражение под Прохоровкой, в котором молодой дядя Саша командовал тяжелым танком КВ, Клим Ворошилов. Очевидцы или злые на язык выдумщики утверждали даже, что в прежние времена, когда дядя Саша был помоложе и насчет самогона покрепче, ему иногда удавалось без потери сознания допиться до участия в воздушных боях под командованием знаменитого советского аса и трижды героя А.И. Покрышкина. Но добавить к прозвищу слово «летчик» местным жителям показалось cлишком длинно.
На самом деле дядя Саша всю войну прослужил в обозе при лошадях. И был там видимо вполне на своем месте, поскольку в лошадях, сбруе, телегах и тому подобном разбирался досконально.
Сейчас он кричал, стуча кулаком левой руки по лавке и размахивая зажатым в правой пустым шкаликом.
─ Реакцию бля, мировую бля, развели бля, ─ кричал дядя Саша, ─ социализма бля демократицкого захотелось, вот вам демократицкого бля!
И помахал кулаком куда-то в сторону забора.
─ Раскольники бля, продажные шкуры мать их...
Еврею, тем более просочившемуся в советский мединститут, в таком случае следовало помалкивать. Но 4 шкалика бродили у меня в крови, и связь между языком и мозгом оказалась нарушена.
─Ну чего ты, дядя Саша, в самом деле разорался? ─ вежливо спросил я. ─ Ну нравится им социализм с человеческим лицом, ну и пусть бы, и хрен бы с ними!
─Шалишь! ─ Завопил он. ─ Нравится бля, не нравится. Кто их спрашивает! По струнке должны ходить! Вот они где у нас бля, вот где их место! Мы русские, мы кровь проливали!
Войдя в полный раж, конюх сжал свой невеликий кулак и стучал им по лавке, отчего полупустая бутыль с самогоном слегка даже подпрыгивала.
─ Бля!
Возбуждение оказалось столь сильным, что член его натянул брюки в области ширинки и, оборвав две пуговицы, пришитые видимо гнилыми нитками, явился миру, обтянутый застиранными трусами.
Теперь член торчал вперед и как бы даже немного вверх, напоминая гульфики, изображенные на картинах старых мастеров.
Надо сказать, что членом дядя Саша обладал весьма немалых, даже завидных размеров. Злые языки, впрочем, утверждали, что радует это обстоятельство в основном Машу, жену дяди Феди, его ближайшего друга, который так увлекался воровством в колхозе и пропиванием украденного, что в кровати толку от него совершенно не было.
─ В рот их! ─ В экстазе орал дядя Саша, ─ Свободы им... В рот и в жопу. Свободы...
И тут вдруг матрос, танкист и обозник остановился, набрав воздуха в рот, и стал смотреть на меня в упор.
Пауза затягивалась.
Но меня совершенно не впечатлила.
Потому что сила во мне в те далекие времена была немеряная. Легко, одной рукой, я поднимал на телегу и ровно укладывал полный под завязку мешок с картошкой.
─А ты молчи, морда нерусская, ─ высказался он наконец. ─ Что ты можешь понимать в русской душе?
И сделал движение разорвать на груди тельняшку.
Но так как мы все, по теплу и после парной, сидели голые до пояса, успеха не достиг.
─Ты молчи, ─ глаза его сузились, будто прицеливался, ─ жидовская твоя морда!
Неизвестно, как далеко мог бы зайти этот опасный разговор и какие последствия иметь, но в те времена я был очень озабочен национальным вопросом. И слова «жидовская морда» воспринимал как личное, притом кровное, оскорбление. Так что беседа резко прервалась.
Уже через пару минут дядя Саша сидел на лавочке тщательно умытый и прижимал к грандиозному, в поллица, синяку полотенце, смоченное ледяной колодезной водой.
─Ты посмотри-ка, ну-ка, посмотри, ─ бормотал он удивленно. ─ А я так думал, что эти… самые… явреи и драться вовсе не умеют!
─ Ну как же, ─ отвечал ему дядя Федя. ─ А вот о прошлом годе арабов бля как они раскатали.
Дядя Саша помотал головой.
─Ну так чего бля, так тож арабы бля!
─Да ладно тебе, ─ дядя Федя был от природы миролюбив. ─ Давайте лучше выпьем, вот и первач еще остался бля. Хороший у Дуськи первач, душевный, грех бля оставлять!
И принялся разливать по шкаликам.
Тут как раз подошли из бани жены, тетя Дуся с тетей Машей.
Нашлись шкалики и для них.
─Выпьем, ─ провозгласил дядя Федя тост. ─За ето… бля, за мир и дружбу между народами!
Выпили.
И красиво, на два голоса, затянули патриотическую песню композитора Колмановского на слова поэта Евгения Евтушенко.
С припевом:
«Хотят ли русские, хотят ли русские,
Хотят ли русские войны.»
Причем тетя Маша, от полноты чувств, прослезилась.