о дикарском стыде
Так-то фильма «Саамская кровь» несколько занудная, как оно и бывает почти всегда с «основанным на реальных событиях», но я таки посмотрела из любопытства к экзотической народности и обстоятельствам расовой сегрегации ея в непростые 30-е.
Там, впрочем, есть пронзительный эпизод, удачный и по замыслу и по игре, стоит смотреть из-за него одного.
Героиня, саамская девочка, ценой яростной решимости, выдающегося школьного прилежания и, наконец, серии обманов, подлогов и краж прорвавшаяся в мир цивилизованных шведов, на молодёжной вечеринке оказалась опознанной и публично обличённой как представительница дикой оленеводческой нации. Надо сказать, что никто от неё не шарахнулся, из гостиной не выгнал, и никто не побежал доносить куда следует, но зато этнографическое снисходительное любопытство тусовка проявила в полной мере. Саамка должна спеть им йойк! Пусть она не носит этого своего прикольного этнического прикида (гакти был ночью сожжён на пустыре, как только ей удалось украсть цивильное платьице) - но уж йойк она просто обязана им спеть, просим-просим, все сюда, сейчас настоящая саамка нам споёт настоящий йодль, то есть этот, как его, йойк.
И Элле-Марья, разоблачённая Кристина, зажатая в угол компанией чистеньких хорошо одетых богатеньких хорошо воспитанных шведов, вынуждена отчитаться. За свою кровь, так сказать. Она лет с двенадцати, с тех пор как её отдали в интернат, не слышала (не говоря о том, чтоб самой упражняться) этого национального гудения, помеси музыки-без правил с поэзией-без-правил, и она сделала всё возможное и невозможное, чтобы её забыть. Но не рассказывать же этого шведским студентам. И она, съёжившись и проваливаясь сквозь землю, заводит речитатив родимой тундры.
Анная, анная, анная, анная. Анная, анная, анная, анная. Анная, анная, анная, анная. Анная, анная, анная, анная.
Все смотрят на недоростка с неопрятной косой набекрень, и дико стыдно - всем. И студенткам антроположкам, чья была идея. И любопытным гостям. И хозяину, чей ДР празднуют и который, кстати, в ночь накануне лишил девицу ея единственного достояния. Все стараются сохранить лицо, выражая на нём ободрение, этнографический интерес и благосклонную политкорректность, но надо всеми висит оглушительная неловкость, и все попытки вежливо улыбаться застывают гримасами стыда, отвращения и ужаса.
Анная, анная, анная, анная. Анная, анная, анная, анная. Анная, анная, анная, анная. Анная, анная, анная - и, после паузы, совсем уже выдохшись и сломавшись, - анная.
А сама Элле-Марья проваливается сквозь землю хуже всех. Одновременно и оттого, что она саамка, и оттого, что она этого своего саамского - не умеет. Она ещё помнит, что йойк может обладать мощной музыкально-поэтической выразительностью, что этот ихний первобытный вой, шипение, лай и хохот и рычание и стон могут поднимать дыбом волосы и гонять мурашки по спине. Но она ненавидит мир, породивший такую выразительность, она сделала всё, чтобы вырваться из него, чтобы не говорить на его языке, и она потеряла способность к той, дикой, выразительности. А то, что осталось, то, на что она осталась способной - формально относящееся к культуре йойка - это такой мизер, такая очевидная тупая авласавлалакавла, такой невозможный позор, всё пропало непоправимо, она принадлежит к народу, у которого такие песни, и вот она стоит среди чужой гостиной и наглядней некуда показывает цивилизованной молодёжи, на какой ступеньке развития находится её народ.
У меня к этому вопрос, на который нет ответа - а вот если бы Элле-Марья спела им, скажем, каватину Розины, и спела бы хорошо, что бы они сказали?
Что это не йойк, нефканоне?
Там, впрочем, есть пронзительный эпизод, удачный и по замыслу и по игре, стоит смотреть из-за него одного.
Героиня, саамская девочка, ценой яростной решимости, выдающегося школьного прилежания и, наконец, серии обманов, подлогов и краж прорвавшаяся в мир цивилизованных шведов, на молодёжной вечеринке оказалась опознанной и публично обличённой как представительница дикой оленеводческой нации. Надо сказать, что никто от неё не шарахнулся, из гостиной не выгнал, и никто не побежал доносить куда следует, но зато этнографическое снисходительное любопытство тусовка проявила в полной мере. Саамка должна спеть им йойк! Пусть она не носит этого своего прикольного этнического прикида (гакти был ночью сожжён на пустыре, как только ей удалось украсть цивильное платьице) - но уж йойк она просто обязана им спеть, просим-просим, все сюда, сейчас настоящая саамка нам споёт настоящий йодль, то есть этот, как его, йойк.
И Элле-Марья, разоблачённая Кристина, зажатая в угол компанией чистеньких хорошо одетых богатеньких хорошо воспитанных шведов, вынуждена отчитаться. За свою кровь, так сказать. Она лет с двенадцати, с тех пор как её отдали в интернат, не слышала (не говоря о том, чтоб самой упражняться) этого национального гудения, помеси музыки-без правил с поэзией-без-правил, и она сделала всё возможное и невозможное, чтобы её забыть. Но не рассказывать же этого шведским студентам. И она, съёжившись и проваливаясь сквозь землю, заводит речитатив родимой тундры.
Анная, анная, анная, анная. Анная, анная, анная, анная. Анная, анная, анная, анная. Анная, анная, анная, анная.
Все смотрят на недоростка с неопрятной косой набекрень, и дико стыдно - всем. И студенткам антроположкам, чья была идея. И любопытным гостям. И хозяину, чей ДР празднуют и который, кстати, в ночь накануне лишил девицу ея единственного достояния. Все стараются сохранить лицо, выражая на нём ободрение, этнографический интерес и благосклонную политкорректность, но надо всеми висит оглушительная неловкость, и все попытки вежливо улыбаться застывают гримасами стыда, отвращения и ужаса.
Анная, анная, анная, анная. Анная, анная, анная, анная. Анная, анная, анная, анная. Анная, анная, анная - и, после паузы, совсем уже выдохшись и сломавшись, - анная.
А сама Элле-Марья проваливается сквозь землю хуже всех. Одновременно и оттого, что она саамка, и оттого, что она этого своего саамского - не умеет. Она ещё помнит, что йойк может обладать мощной музыкально-поэтической выразительностью, что этот ихний первобытный вой, шипение, лай и хохот и рычание и стон могут поднимать дыбом волосы и гонять мурашки по спине. Но она ненавидит мир, породивший такую выразительность, она сделала всё, чтобы вырваться из него, чтобы не говорить на его языке, и она потеряла способность к той, дикой, выразительности. А то, что осталось, то, на что она осталась способной - формально относящееся к культуре йойка - это такой мизер, такая очевидная тупая авласавлалакавла, такой невозможный позор, всё пропало непоправимо, она принадлежит к народу, у которого такие песни, и вот она стоит среди чужой гостиной и наглядней некуда показывает цивилизованной молодёжи, на какой ступеньке развития находится её народ.
У меня к этому вопрос, на который нет ответа - а вот если бы Элле-Марья спела им, скажем, каватину Розины, и спела бы хорошо, что бы они сказали?
Что это не йойк, нефканоне?