А что это, дядьшка, журнал?
Продолжая тему, вешаю гламурненького из своих фондов. Качественного.
Приходит она, этта, ко мне поутру, - говорил старший младшему, - раным-ранешенько, вся разодетая. «И что ты, говорю, передо мной лимонничаешь, чего ты передо мной, говорю, апельсинничаешь?» - «Я хочу, говорит, Тит Васильич, отныне, впредь в полной вашей воле состоять». Так вот оно как! А уж как разодета: журнал, просто журнал! - А что это, дядьшка, журнал? - спросил молодой. Он, очевидно, поучался у «дядьшки». - А журнал, это есть, братец ты мой, такие картинки, крашеные, и идут они сюда к здешним портным каждую субботу, по почте, из-за границы, с тем то есь, как кому одеваться, как мужскому, равномерно и женскому полу. Рисунок, значит. Мужской пол всё больше в бекешах пишется, а уж по женскому отделению такие, брат, суфлеры, что отдай ты мне всё, да и мало!
Газета Девиц,
дополненная, или расширенная,
Газетою Юных,
Журналом Девиц,
Газетою Девочек,
Вышивальщицею и Хорошим Тоном.
Я перевела эту абракадабру как могла - но не могу похвастаться, что знаю, чтО в точности она значит, потому что в этой доставшейся мне подшивке сшиты в кучку отдельные номера одного только издания, да и те довольно тоненькие и с самым небольшим числом рубрик. И вышивальщиц там нет никаких! один хороший тон.
Зато есть кучка-пачка вот этих самых модных картинок, на которые западал Тит Васильич.
Если их рассматривать под микроскопом, то они вот такие.
Безупречные в лубочности своей.
Часть их раскрашена от руки акварелию, довольно-таки тщательно.
И что я хочу сказать.
Эти журнальные гравюры, для своего времени, - самый низ профессиональной стилистики, балансирующий на грани между академизмом и примитивом. Их не только резали ремесленники, но и рисовали тоже ремесленники.
И в них тысячи погрешностей против перспективы и анатомии.
Вон, например, куда шея уехала! И вообще - где ротик и где кончик носа, и что за бюст идеальною подушкою, и что за пальчики-крючки?
О да, это апофеоз гламура, банальности и школярства. Это, собственно говоря, лубок.
Но сколько же в этом лубке очарования.
Сколько веры в свою образную, скажем так, идею.
И сколько школы. Придающей чарующую наглость уверенность руке художника, вселяющей в зрителя покой и безмятежность. Потому что художники этого направления, этого класса, этой ниши - искренне целились в покой и безмятежность, и в негу и благорастворение воздухов, и по прямой наследовали Пуссену и Миньяру, Буше и Ватто.
Тит Васильич мог рассматривать их бесконечно.
Эти иконы буржуазного рая, эти иконы блаженных эфирных созданий.
Плывущие не касаясь земли в кружевных рощах и перистых облаках.
Замирающие в ритуальных позах при канонических жестах.
Увитые послушными гирляндами и подсвеченные прозрачно-взволнованными небесами.
Безмолвно поющие о счастии непорочной любви и дружбы округленными своими членами, фарфоровой кожей и промытыми драгоценными глазками.
О нежное бесстрастие!
О ангельское кокетство!
Вот они нисколько не боялись быть банальными, гламурными и школьно-правильными. Честно наводили красоту так, как их научили. Нет, эта бесхитростная лубочная графика не выставлялась на олимпийских вершинах Салона, но пленяла тысячи сердец. И пусть те, кто бросает в неё камень, сперва докажут, что они умеют лучше.
Нет, не по апофатической линии не-банальности и не-гламурности. А по катафатической линии красоты и безмятежного счастья.
Приходит она, этта, ко мне поутру, - говорил старший младшему, - раным-ранешенько, вся разодетая. «И что ты, говорю, передо мной лимонничаешь, чего ты передо мной, говорю, апельсинничаешь?» - «Я хочу, говорит, Тит Васильич, отныне, впредь в полной вашей воле состоять». Так вот оно как! А уж как разодета: журнал, просто журнал! - А что это, дядьшка, журнал? - спросил молодой. Он, очевидно, поучался у «дядьшки». - А журнал, это есть, братец ты мой, такие картинки, крашеные, и идут они сюда к здешним портным каждую субботу, по почте, из-за границы, с тем то есь, как кому одеваться, как мужскому, равномерно и женскому полу. Рисунок, значит. Мужской пол всё больше в бекешах пишется, а уж по женскому отделению такие, брат, суфлеры, что отдай ты мне всё, да и мало!
Газета Девиц,
дополненная, или расширенная,
Газетою Юных,
Журналом Девиц,
Газетою Девочек,
Вышивальщицею и Хорошим Тоном.
Я перевела эту абракадабру как могла - но не могу похвастаться, что знаю, чтО в точности она значит, потому что в этой доставшейся мне подшивке сшиты в кучку отдельные номера одного только издания, да и те довольно тоненькие и с самым небольшим числом рубрик. И вышивальщиц там нет никаких! один хороший тон.
Зато есть кучка-пачка вот этих самых модных картинок, на которые западал Тит Васильич.
Если их рассматривать под микроскопом, то они вот такие.
Безупречные в лубочности своей.
Часть их раскрашена от руки акварелию, довольно-таки тщательно.
И что я хочу сказать.
Эти журнальные гравюры, для своего времени, - самый низ профессиональной стилистики, балансирующий на грани между академизмом и примитивом. Их не только резали ремесленники, но и рисовали тоже ремесленники.
И в них тысячи погрешностей против перспективы и анатомии.
Вон, например, куда шея уехала! И вообще - где ротик и где кончик носа, и что за бюст идеальною подушкою, и что за пальчики-крючки?
О да, это апофеоз гламура, банальности и школярства. Это, собственно говоря, лубок.
Но сколько же в этом лубке очарования.
Сколько веры в свою образную, скажем так, идею.
И сколько школы. Придающей чарующую наглость уверенность руке художника, вселяющей в зрителя покой и безмятежность. Потому что художники этого направления, этого класса, этой ниши - искренне целились в покой и безмятежность, и в негу и благорастворение воздухов, и по прямой наследовали Пуссену и Миньяру, Буше и Ватто.
Тит Васильич мог рассматривать их бесконечно.
Эти иконы буржуазного рая, эти иконы блаженных эфирных созданий.
Плывущие не касаясь земли в кружевных рощах и перистых облаках.
Замирающие в ритуальных позах при канонических жестах.
Увитые послушными гирляндами и подсвеченные прозрачно-взволнованными небесами.
Безмолвно поющие о счастии непорочной любви и дружбы округленными своими членами, фарфоровой кожей и промытыми драгоценными глазками.
О нежное бесстрастие!
О ангельское кокетство!
Вот они нисколько не боялись быть банальными, гламурными и школьно-правильными. Честно наводили красоту так, как их научили. Нет, эта бесхитростная лубочная графика не выставлялась на олимпийских вершинах Салона, но пленяла тысячи сердец. И пусть те, кто бросает в неё камень, сперва докажут, что они умеют лучше.
Нет, не по апофатической линии не-банальности и не-гламурности. А по катафатической линии красоты и безмятежного счастья.