ищу слово (апдейт - слово "высечки")
У меня опять вопрос к блогоноосфере. Может, кто-то из френдов всё-таки умнее ещё старше меня и что-то помнит?
Но сначала предоставим слово классику.
" Может быть, самая огромная, невознаградимая утрата в моей жизни - это исчезновение тетради, в которую мама наклеивала для меня картинки.
Мне было тогда, наверное, года два, но я прекрасно помню гуммиарабик в треугольном флаконе с оловянной крышечкой, из которой высовывалась рукоятка кисточки, покрытая затвердевшими белыми потеками гуммиарабика.
Мама вынимала эту плоскую кисточку из треугольного флакона, намазывала обратную сторону картинки клеем, а затем прикладывала картинку к чистому листу самодельной тетради, крепко сшитой белыми нитками, завязанными узелком.
Мама поглаживала лакированную поверхность разноцветной штампованной картинки своей милой, теплой ладонью с фруктовым запахом гуммиарабика.
Тетрадка была сшита из отличной канцелярской бумаги, которую откуда‑то приносил папа.
Прежде чем я увидел настоящую, цветущую на кусте гроздь сирени, я уже познакомился с ее изображением - таким ярким, нарядным, точным, выпуклым и неподвижным.
Прежде чем я увидел живую кошку, я уже видел картинку - изображение образцовой красавицы кошечки с зеркальными глазами и голубым бантом на белой шейке.
…Я увидел ангела со звездой на голове и белыми перистыми крыльями за спиной - чудное, неземное существо с локонами, как у хорошенькой девочки, и чистеньким белым лбом умного мальчика, облаченного в бледно‑голубые одежды, из‑под которых виднелись чистенькие босые телесные ножки…
Я увидел трубочиста в цилиндре, с лестничкой за плечом, стоящего на крыше рядом с какой‑то немецкой кирпичной трубой, из которой шел новогодний дым.
Я увидел корзинку с яблоками; павлина, распустившего хвост; кружевной веер во всю страницу и котильонные звезды и ордена на ярких лентах.
Все эти изображения поражали меня своей красотой, законченностью, рельефностью. Но в то же время их неподвижность и немота пугали меня, отталкивали.
Я перелистывал тетрадь, испытывая неудовлетворенность их преувеличенным, нереальным реализмом, как будто бы ел во сне что‑то вкусное, но не насыщавшее меня.
Чего‑то не хватало.
Мама внимательными глазами посмотрела на меня и поняла, чего мне не хватает.
Она принесла папину чернильницу, деревянную ручку со стальным калено‑синим пером марки «коссодо» и под каждой картинкой стала прилежно писать своим мелким женским почерком объяснения картинок, неторопливо и нежно повторяя их мне на ушко, как бы сообщая какую‑то приятную тайну:
…"Вот маленький пушистый котенок, потерявший свою маму и оставшийся один на улице под холодным дождем. Он весь вымок, проголодался, и стоял, дрожа в чужой подворотне, и жалобно мяукал. Дети увидели его, пожалели, принесли домой, высушили, напоили из блюдечка теплым молочком, а потом расчесали его нежную шерстку, распушили хвостик и надели на шейку голубой шелковый бант. Котенок повеселел, его глазки заблестели, и он стал облизывать мордочку розовым язычком, а потом зажмурился и замурлыкал: мур‑р… мур…р… Мур… р… р…р. Дети были очень рады, уложили котенка спать на мягкую подушку, а на другой день отнесли его кошке‑маме, которая жалобно мяукала в подворотне, зовя своего пропавшего котенка. Вот этот котенок. Не правда ли, какой он хорошенький?…"
Или:
…"Кто этот черный господин в высоком цилиндре и с лестницей за плечом? Это трубочист. Он залез на крышу для того, чтобы почистить трубу, а потом бросить в нее шоколадную бомбу в серебряной бумаге. Бомба полетит вниз по трубе и попадет прямо в чулок, повешенный на спинку кровати спящего
мальчика. Мальчик проснется утром, и - о радость! - оказывается, в чулке - шоколадная бомба в серебряной бумажке. Вот какой добрый, хороший трубочист, несмотря на то, что он снаружи черный‑пречерный, весь в саже. Зато душа у него добрая и светлая"…
…"Обрати внимание на этот испанский кружевной веер. Он вчера весь вечер провел на балу в руках у красивой дамы, которая обмахивалась им во время танцев и после танцев. Дама устала, и веер тоже устал. Но зато оба - дама и веер - придя домой, сразу же заснули сладким сном: дама в своей роскошной опочивальне, а веер в перед ней на подзеркальнике - как был, так и остался раскрытый, потому что ленивая красавица не успела его сложить, ей так хотелось спать! А теперь отгадай загадку: ветер дует - не иду я, а иду я - ветер дует, и тогда, когда иду я, ветер дует от меня… Что это такое? - спросила мама, загадочно мерцая глазами, и так как я не в силах был ответить на этот вопрос, а мама молча любовалась приклеенным к белой странице ажурным, кружевным бальным веером с серебряными пластинками, то, некоторое время помолчав, мама приложила ладонь к моей щечке и шепнула мне на ухо ответ на загадку: - Веер!…"
Каждый вечер мама наклеивала в тетрадку новые картинки и подписывала их, так что в конце концов получилась как бы самодельная книжка для рассмотрения и чтения.
Я очень полюбил эту книжку‑тетрадку, потому что, как я уже значительно позже понял, в ней удивительно гармонично сочеталось изобразительное с повествовательным, без чего не может существовать подлинное искусство.
…"Эта тетрадка, некогда такая новенькая, прочно сшитая льняными нитками, старела у меня на глазах: выцветали чернила, появлялись пятна от пролитого молока, отпечатки пальцев, размазанные кляксы, с картинок медленно сходил литографический глянец, некоторые из картинок отклеивались, бумага желтела, но каждый раз прикасаясь к этой тетрадке, я испытывал прекрасное, грустное чувство любви к моей сначала живой, а потом так рано умершей маме, которая с детства не только приучила меня любоваться миром, формами и красками окружавших меня предметов, но также дала им вторую жизнь, соединив их со словом, наполнив внутренним - подчас тайным - содержанием, движением мысли, как бы окунула их в бесконечную и безначальную стихию повествования…
После смерти мамы тетрадка хранилась у нас в семье в папином комоде, о котором я еще, наверное, кое‑что расскажу, до самой революции, а потом, после смерти папы, куда‑то девалась вместе с комодом.
Куда?… Ума не приложу!…
Но до сегодняшнего дня, когда я все это пишу уже старческой рукой, глядя на замерзшие окна, за которыми в наплывах льда зеленеет и синеет январский переделкинский пейзаж, залитый хрустально‑белым светом морозного солнца, мамина тетрадка так поразительно отчетливо, во всех подробностях живет в моей памяти, все еще продолжающей уничтожать Время."
.............................
Ну вот,
Ангелы Блошки подкинули мне как раз такую восхитительную тетрадку, правда, без повествовательного, но зато с отлично сохранившимся изобразительным, и я немножко поуничтожала Время. Но мне тоже чего-то не хватает, мне не хватает названия этих картинок.
Знает ли кто-нибудь, как они назывались по-русски? именно вот этот тип высечных рельефных картинок? Мне где-то в чьих-то мемуарах встречалось слово "налепные" (были переводные, и были налепные), но точно ли оно относилось к этим? Кто что знает об? Если известно название на других языках - тоже приветствуется.
Не может же быть, чтобы оне не назывались никак.
(я знаю, что есть слово "вырубка" и "вырубные картинки", но компетентный полиграфист уже сказал мне, что относить эти термины к изделью лёгкому довоенной Европы может только дикарь).
Но сначала предоставим слово классику.
" Может быть, самая огромная, невознаградимая утрата в моей жизни - это исчезновение тетради, в которую мама наклеивала для меня картинки.
Мне было тогда, наверное, года два, но я прекрасно помню гуммиарабик в треугольном флаконе с оловянной крышечкой, из которой высовывалась рукоятка кисточки, покрытая затвердевшими белыми потеками гуммиарабика.
Мама вынимала эту плоскую кисточку из треугольного флакона, намазывала обратную сторону картинки клеем, а затем прикладывала картинку к чистому листу самодельной тетради, крепко сшитой белыми нитками, завязанными узелком.
Мама поглаживала лакированную поверхность разноцветной штампованной картинки своей милой, теплой ладонью с фруктовым запахом гуммиарабика.
Тетрадка была сшита из отличной канцелярской бумаги, которую откуда‑то приносил папа.
Прежде чем я увидел настоящую, цветущую на кусте гроздь сирени, я уже познакомился с ее изображением - таким ярким, нарядным, точным, выпуклым и неподвижным.
Прежде чем я увидел живую кошку, я уже видел картинку - изображение образцовой красавицы кошечки с зеркальными глазами и голубым бантом на белой шейке.
…Я увидел ангела со звездой на голове и белыми перистыми крыльями за спиной - чудное, неземное существо с локонами, как у хорошенькой девочки, и чистеньким белым лбом умного мальчика, облаченного в бледно‑голубые одежды, из‑под которых виднелись чистенькие босые телесные ножки…
Я увидел трубочиста в цилиндре, с лестничкой за плечом, стоящего на крыше рядом с какой‑то немецкой кирпичной трубой, из которой шел новогодний дым.
Я увидел корзинку с яблоками; павлина, распустившего хвост; кружевной веер во всю страницу и котильонные звезды и ордена на ярких лентах.
Все эти изображения поражали меня своей красотой, законченностью, рельефностью. Но в то же время их неподвижность и немота пугали меня, отталкивали.
Я перелистывал тетрадь, испытывая неудовлетворенность их преувеличенным, нереальным реализмом, как будто бы ел во сне что‑то вкусное, но не насыщавшее меня.
Чего‑то не хватало.
Мама внимательными глазами посмотрела на меня и поняла, чего мне не хватает.
Она принесла папину чернильницу, деревянную ручку со стальным калено‑синим пером марки «коссодо» и под каждой картинкой стала прилежно писать своим мелким женским почерком объяснения картинок, неторопливо и нежно повторяя их мне на ушко, как бы сообщая какую‑то приятную тайну:
…"Вот маленький пушистый котенок, потерявший свою маму и оставшийся один на улице под холодным дождем. Он весь вымок, проголодался, и стоял, дрожа в чужой подворотне, и жалобно мяукал. Дети увидели его, пожалели, принесли домой, высушили, напоили из блюдечка теплым молочком, а потом расчесали его нежную шерстку, распушили хвостик и надели на шейку голубой шелковый бант. Котенок повеселел, его глазки заблестели, и он стал облизывать мордочку розовым язычком, а потом зажмурился и замурлыкал: мур‑р… мур…р… Мур… р… р…р. Дети были очень рады, уложили котенка спать на мягкую подушку, а на другой день отнесли его кошке‑маме, которая жалобно мяукала в подворотне, зовя своего пропавшего котенка. Вот этот котенок. Не правда ли, какой он хорошенький?…"
Или:
…"Кто этот черный господин в высоком цилиндре и с лестницей за плечом? Это трубочист. Он залез на крышу для того, чтобы почистить трубу, а потом бросить в нее шоколадную бомбу в серебряной бумаге. Бомба полетит вниз по трубе и попадет прямо в чулок, повешенный на спинку кровати спящего
мальчика. Мальчик проснется утром, и - о радость! - оказывается, в чулке - шоколадная бомба в серебряной бумажке. Вот какой добрый, хороший трубочист, несмотря на то, что он снаружи черный‑пречерный, весь в саже. Зато душа у него добрая и светлая"…
…"Обрати внимание на этот испанский кружевной веер. Он вчера весь вечер провел на балу в руках у красивой дамы, которая обмахивалась им во время танцев и после танцев. Дама устала, и веер тоже устал. Но зато оба - дама и веер - придя домой, сразу же заснули сладким сном: дама в своей роскошной опочивальне, а веер в перед ней на подзеркальнике - как был, так и остался раскрытый, потому что ленивая красавица не успела его сложить, ей так хотелось спать! А теперь отгадай загадку: ветер дует - не иду я, а иду я - ветер дует, и тогда, когда иду я, ветер дует от меня… Что это такое? - спросила мама, загадочно мерцая глазами, и так как я не в силах был ответить на этот вопрос, а мама молча любовалась приклеенным к белой странице ажурным, кружевным бальным веером с серебряными пластинками, то, некоторое время помолчав, мама приложила ладонь к моей щечке и шепнула мне на ухо ответ на загадку: - Веер!…"
Каждый вечер мама наклеивала в тетрадку новые картинки и подписывала их, так что в конце концов получилась как бы самодельная книжка для рассмотрения и чтения.
Я очень полюбил эту книжку‑тетрадку, потому что, как я уже значительно позже понял, в ней удивительно гармонично сочеталось изобразительное с повествовательным, без чего не может существовать подлинное искусство.
…"Эта тетрадка, некогда такая новенькая, прочно сшитая льняными нитками, старела у меня на глазах: выцветали чернила, появлялись пятна от пролитого молока, отпечатки пальцев, размазанные кляксы, с картинок медленно сходил литографический глянец, некоторые из картинок отклеивались, бумага желтела, но каждый раз прикасаясь к этой тетрадке, я испытывал прекрасное, грустное чувство любви к моей сначала живой, а потом так рано умершей маме, которая с детства не только приучила меня любоваться миром, формами и красками окружавших меня предметов, но также дала им вторую жизнь, соединив их со словом, наполнив внутренним - подчас тайным - содержанием, движением мысли, как бы окунула их в бесконечную и безначальную стихию повествования…
После смерти мамы тетрадка хранилась у нас в семье в папином комоде, о котором я еще, наверное, кое‑что расскажу, до самой революции, а потом, после смерти папы, куда‑то девалась вместе с комодом.
Куда?… Ума не приложу!…
Но до сегодняшнего дня, когда я все это пишу уже старческой рукой, глядя на замерзшие окна, за которыми в наплывах льда зеленеет и синеет январский переделкинский пейзаж, залитый хрустально‑белым светом морозного солнца, мамина тетрадка так поразительно отчетливо, во всех подробностях живет в моей памяти, все еще продолжающей уничтожать Время."
.............................
Ну вот,
Ангелы Блошки подкинули мне как раз такую восхитительную тетрадку, правда, без повествовательного, но зато с отлично сохранившимся изобразительным, и я немножко поуничтожала Время. Но мне тоже чего-то не хватает, мне не хватает названия этих картинок.
Знает ли кто-нибудь, как они назывались по-русски? именно вот этот тип высечных рельефных картинок? Мне где-то в чьих-то мемуарах встречалось слово "налепные" (были переводные, и были налепные), но точно ли оно относилось к этим? Кто что знает об? Если известно название на других языках - тоже приветствуется.
Не может же быть, чтобы оне не назывались никак.
(я знаю, что есть слово "вырубка" и "вырубные картинки", но компетентный полиграфист уже сказал мне, что относить эти термины к изделью лёгкому довоенной Европы может только дикарь).