два озарения
«...однажды я нашел в чулане два просаленных холста, покрытых толстой корой засохших масляных красок. Я начал их рассматривать, и вдруг грубые разноцветные мазки как‑то сами собой сложились в изображение синей эмалированной миски с полуочищенными картофелинами; картофельная шелуха спиралью сползала вниз с какого‑то предмета, оказавшегося кухонным ножом, и этот нож держала человеческая рука, а над всем этим склонилось человеческое - женское - лицо с опущенными выпуклыми веками, носом, губами и подбородком телесного цвета, написанными грубыми мазками, хранящими на своей затвердевшей поверхности следы жесткой кисти. Я понял, что это портрет женщины, чистящей картофель над синей эмалированной миской, поразившей меня своей похожестью, натуральностью, достоверностью - даже были отражавшиеся в синей эмали какие‑то светлые окна.
На другом холсте я рассмотрел берег, скалу, море.
Я сразу их узнал. Это был наш Ланжерон, также прямолинейно и грубо намазанный широкой жесткой кистью, вероятно сделанной из свиной щетины, так как одна щетинка даже прилипла к сине‑голубым полоскам полуденного моря, и я не смог ее отодрать, так крепко она присохла. Берег был светлого, несколько кремового, телесного цвета, от каждого написанного камушка ложилась короткая густая тень, и скала тоже отбрасывала лиловую короткую тень, так что во всем этом я ощущал полуденный приморский зной, как бы чувствовал раскаленную гальку и песок, обжигающий подошвы босых ног, даже слышал запах засохшей тины, и в море штиль, и одуряющее сияние.
Так передо мною впервые возникло чудо живописи.
Как я понимаю теперь, эти две картинки без рам попали к нам в дом случайно. Что‑то помнится, будто мама водила меня на Ланжерон и там два ученика художественного училища делали этюды, познакомились с нами и впоследствии подарили маме на память свои работы.»
- если (небезосновательно) предполагать, что автору было тогда от пяти до десяти лет, то это озарение случилось в 1902-1907 году.
Очень волнительно думать, что -
- а ведь оно могло бы произойти одновременно! День в день! - с
другим озарением.
«Сумерки надвигались. Я возвращался домой с этюда, еще углубленный в свою работу и в мечты о том, как следовало бы работать, как вдруг увидел перед собой неописуемо-прекрасную, пропитанную внутренним горением картину. Сначала я поразился, но сейчас же скорым шагом приблизился к этой загадочной картине, совершенно непонятной по внешнему содержанию и состоявшей исключительно из красочных пятен. И ключ к загадке был найден: это была моя собственная картина, прислоненная к стене и стоявшая на боку. Попытка на другой день при дневном свете вызвать то же впечатление удалась только наполовину: хотя картина стояла так же на боку, но я сейчас же различал на ней предметы, не хватало также и тонкой лессировки сумерек. В общем мне стало в этот день бесспорно ясно, что предметность вредна моим картинам».
Логичность, последовательность вывода, а также культурно-этическая его окраска - восхитительны.
Не «бесспорно ясно, что в той моей картине чуда превоплощения красочек в нечто совсем иное, нежели они сами, - не произошло»,
не «бесспорно ясно, что мне не под силу это чудо, эта основная задача художника - наполненная новыми смыслами имитация видимого мира»,
не «бесспорно ясно, что мне неинтересен и поэтому плохо удается предмет изображения»,
а, вишь, некая вредность его картинам детектыд. Примерно как «избыток уксуса вреден моему пищеварению». Его пищеварение, вот что важно, и урчание в кишке. А женщина, а синяя эмаль миски, а картошечка, а светлые окна, а в море штиль и одуряющее сияние, и вся эта разбитая жизнь и волшебный, волшебный, волшебный рог Оберона - мимо, мимо. Не надыть. Вредно.
Валентина Петровича Катаева очень люблю. В Раю мы опять будем гулять с ним по одному берегу одного моря.