040720
С улиточной неторопливостью прошли с А. под ливнем - под цветущими липами и по всем лужам. Вместо скользящей прохлады подола - липнущий тяжёлый холод. Ожившие водостоки. Пузыри на лужах.
«Какая красота: дождь идёт,
я одна, на тротуарах пузыри,
я считаю их, я не знаю вас
больше».
Вечером смотрели «Самурая» Мельвиля, и меня - больше одиночества героя - интересовали средства слежения, отсутствие камер наблюдения, раций, мобильников и глушителей. Пока птичка лысела, я мысленно писала роман о том, как параноик или парафреник затягивает в свой мир нормального человека, и в конце романа невозможно было понять, что является реальностью - мир больных или мир здоровых людей. Ведь наведённые переживания так трудно отделить от собственных. А если нет времени подумать (или нет привычки думать), то чужое и не бывает чужим, а только - общим. Давай разделим отсутствие опыта и избыточность воображения, оставим обывателям котлеты и погрузимся в хаос последовательных переживаний. У кого-то дача, обязательная овощная программа, или море, карантинное, но йодированное, а у кого-то шпаги свист и вой картечи, антиутопии и кристальные сокровища бреда.
Совершенный набор юности сегодняшнего дня, который не может не понравиться: квартира-убежище (как нео-лофт с винтажной мебелью), птичка-индикатор (как цветок - лучший друг у Леона), шляпа, бежевый тренч, значительная немногословность, благозвучная музыка, одиночество и фатализм. А. прониклась, но ненадолго. Стоило прочитать, как Делон отреагировал на сценарий (на количество реплик), а потом узнать, что во втором фильме трилогии у него появляются усы, как были забыты и лофт, и тренч, и белые перчатки, и попятившийся официант.
Утром размышляла о невозможности возникновения понимания между теми, чей опыт не совпадает (н-р, опыт эмоционального переживания). О глубине сочувствия со стороны того, кто, к примеру, не прошёл через утрату дорогого человека, к тому, кто прошёл. О примерке всего на себя, когда чужие слова о личном опыте как бы проверяются на своём, после чего правдивость слов подвергается сомнению. О невозможности в таких случаях объясниться и быть понятым. О том, почему любые объяснения чаще всего принимаются окружающими за слабость. Ещё размышляла об остроте восприятия и ранимости, об ошибочности восприятия некоторых текстов, среди которых могут быть стихи об утрате или о любви. Кажется, что раз текст существует, то такое проговаривание далось легко, но при этом текст - единственно возможная неизменная форма существования переживаний сочинителя. В уме - всё уйдёт, забудется, обрастёт ошибками, скроется за пластами следующих переживаний. Вслух, тем более повторяемое - тоже скроется, а ещё утратит остроту. А так автор записывает и может отделить переживание, забыть о нём, постараться не возвращаться, желательно - не перечитывать, не проговаривать публично, чтобы не утратить часть себя, отделённую и отпущенную блуждать по миру, как в темноте памяти, но ничейной, с пассивными воспоминаниями, с отсутствующими связями - отсылками и прочим. И если для стихотворца стихи - форма, в которую он запирает своё переживание (со всей остротой и болезненностью его), то для композитора или музыканта такой формой будет музыка, для художника - живопись, а для обычного человека, наверное, истерика, битьё посуды, драка или что другое. Никто же не будет сомневаться в глубине переживания, в остроте его, в болезненности, когда плачет кто-то в страхе, унижении и отчаянии после избиения или беспомощно над утратой - не на виду у всего мира, а с приличествующей моменту интимностью - если и на виду, то на похоронах, если в кругу друзей, то знающих о произошедшем, и от того - на плече одного из них, и т. д. Стихотворение - пишу для себя, чтобы окончательно избавиться от сомнений в своём праве быть эмоциональной таким образом - пишется вообще-то не прилюдно (не будем сейчас об экспромтах, прозрачных и мелких), а в одиночестве, во внешнем или внутреннем уединении, в глубине себя, где от самого себя не скрыться.
«Какая красота: дождь идёт,
я одна, на тротуарах пузыри,
я считаю их, я не знаю вас
больше».
Вечером смотрели «Самурая» Мельвиля, и меня - больше одиночества героя - интересовали средства слежения, отсутствие камер наблюдения, раций, мобильников и глушителей. Пока птичка лысела, я мысленно писала роман о том, как параноик или парафреник затягивает в свой мир нормального человека, и в конце романа невозможно было понять, что является реальностью - мир больных или мир здоровых людей. Ведь наведённые переживания так трудно отделить от собственных. А если нет времени подумать (или нет привычки думать), то чужое и не бывает чужим, а только - общим. Давай разделим отсутствие опыта и избыточность воображения, оставим обывателям котлеты и погрузимся в хаос последовательных переживаний. У кого-то дача, обязательная овощная программа, или море, карантинное, но йодированное, а у кого-то шпаги свист и вой картечи, антиутопии и кристальные сокровища бреда.
Совершенный набор юности сегодняшнего дня, который не может не понравиться: квартира-убежище (как нео-лофт с винтажной мебелью), птичка-индикатор (как цветок - лучший друг у Леона), шляпа, бежевый тренч, значительная немногословность, благозвучная музыка, одиночество и фатализм. А. прониклась, но ненадолго. Стоило прочитать, как Делон отреагировал на сценарий (на количество реплик), а потом узнать, что во втором фильме трилогии у него появляются усы, как были забыты и лофт, и тренч, и белые перчатки, и попятившийся официант.
Утром размышляла о невозможности возникновения понимания между теми, чей опыт не совпадает (н-р, опыт эмоционального переживания). О глубине сочувствия со стороны того, кто, к примеру, не прошёл через утрату дорогого человека, к тому, кто прошёл. О примерке всего на себя, когда чужие слова о личном опыте как бы проверяются на своём, после чего правдивость слов подвергается сомнению. О невозможности в таких случаях объясниться и быть понятым. О том, почему любые объяснения чаще всего принимаются окружающими за слабость. Ещё размышляла об остроте восприятия и ранимости, об ошибочности восприятия некоторых текстов, среди которых могут быть стихи об утрате или о любви. Кажется, что раз текст существует, то такое проговаривание далось легко, но при этом текст - единственно возможная неизменная форма существования переживаний сочинителя. В уме - всё уйдёт, забудется, обрастёт ошибками, скроется за пластами следующих переживаний. Вслух, тем более повторяемое - тоже скроется, а ещё утратит остроту. А так автор записывает и может отделить переживание, забыть о нём, постараться не возвращаться, желательно - не перечитывать, не проговаривать публично, чтобы не утратить часть себя, отделённую и отпущенную блуждать по миру, как в темноте памяти, но ничейной, с пассивными воспоминаниями, с отсутствующими связями - отсылками и прочим. И если для стихотворца стихи - форма, в которую он запирает своё переживание (со всей остротой и болезненностью его), то для композитора или музыканта такой формой будет музыка, для художника - живопись, а для обычного человека, наверное, истерика, битьё посуды, драка или что другое. Никто же не будет сомневаться в глубине переживания, в остроте его, в болезненности, когда плачет кто-то в страхе, унижении и отчаянии после избиения или беспомощно над утратой - не на виду у всего мира, а с приличествующей моменту интимностью - если и на виду, то на похоронах, если в кругу друзей, то знающих о произошедшем, и от того - на плече одного из них, и т. д. Стихотворение - пишу для себя, чтобы окончательно избавиться от сомнений в своём праве быть эмоциональной таким образом - пишется вообще-то не прилюдно (не будем сейчас об экспромтах, прозрачных и мелких), а в одиночестве, во внешнем или внутреннем уединении, в глубине себя, где от самого себя не скрыться.