220120
Днём на Вологду обрушилась короткая метель. Один мужчина обернулся так, как будто метель была у него за спиной, а не везде и всюду, и попробовал её сфотографировать. Потом дома я стояла у окна и пыталась если не охватить всё видимое (уже невидимое), то хотя бы застать момент затихания. А ведь ещё утром небо прояснилось настолько, что перехватило горло от мысли о редкости такого явления. Этой зимой не отпускает изматывающая тоска. Всё время пасмурно, и кажется, что до конца так и не рассветает. Город грязен. Люди жалуются на проблемы со сном. Я прислушиваюсь, потому что это и моя проблема. Видела сегодня уличную рекламу на светодиодном экране: где-то в городе со всеми такими проблемами нас ждёт сомнолог. У него семь ног, и живёт он в море. В море слёзных чернил.
Женщина в красном пальто, с круто завитыми кукольными кудрями кричит кому-то по телефону: «Ты что, совсем меня за игрушку держишь? Думаешь, поиграл, и можно бросить?..» Я рассказываю про эту женщину А. Мы идём через площадь, и А. как-то неловко и быстро ест пирожные, которые для неё за полчаса до этого мне дала Л. Можно было бы отдать дома, и мне не нравится, когда кто-то ест на ходу, но А. с курсов и не успела пообедать, так что я достала эти пирожные почти сразу же, как мы встретились. «Я ужасно люблю поесть, - говорит А., засунув нос в шуршащий на холоде пакет, - но ещё больше люблю вот все эти мелочи, которые ты каждый день делаешь для меня». Её щеки при жевании как-то особенно некрасиво вытягиваются, западают, и у меня щемит сердце от внезапной жалости, но не к ней, а вообще ко всем. Чтобы избавиться от этого разрушительного и давящего чувства, я начинаю нахваливать оставшиеся пирожные. Они показались мне вкуснее первых, и потому А. оставила их напоследок. Всё хорошо в этих пирожных. Но лучше всего - название. Я рассказываю А., как спросила у Л. про него, и так совпало, что во время этого вопроса Л. принесла показать мне свой подарок от дочери - мягкую игрушку, ламу. «Ой! Какая выразительная мордочка!» - воскликнула я. «Это Коврижка», - степенно ответила Л., и я минут десять восхищалась игрушечным именем, и повторяла его на все лады, и вертела бедную ламу, которая, каким боком её не поверни, всё так же смотрела на меня, как на недалёкую гостью из дикой России. Наконец, Л. не выдержала моих бурных восторгов, отняла игрушку и рявкнула: «Да не она коврижка, а пирожное!» Мы с А. смеёмся над моей невнимательностью и жалеем, что такое вжикающее-вьюжное имечко уплыло из наших рук, а потом смотрим на ёлку в сине-голубых огнях, и я опять вспоминаю утреннее небо. Тогда я любовалась столь редким сейчас солнцем и размышляла о том, что мог бы почувствовать человек, лишившийся из-за какой-нибудь катастрофы неба, вынужденный спуститься под землю лет на триста. Голуби, живущие на чердаке соседнего дома, сидели на обрешётке маленького слухового окна, а над окном были протянуты уходящие в разные стороны провода. Они покачивались от ветра. В солнечный день они всегда золотые, и это такое удовольствие - смотреть на колеблемые ветром, выгнутые слабыми дугами, как тонкие длинные ветки некоторых деревьев, лучи, - которым не поделиться. Это надо увидеть хотя бы раз. Даже мне - хотя бы раз среди этой зимы, чтобы не казалось, что всё это когда-то всего лишь приснилось.
Женщина в красном пальто, с круто завитыми кукольными кудрями кричит кому-то по телефону: «Ты что, совсем меня за игрушку держишь? Думаешь, поиграл, и можно бросить?..» Я рассказываю про эту женщину А. Мы идём через площадь, и А. как-то неловко и быстро ест пирожные, которые для неё за полчаса до этого мне дала Л. Можно было бы отдать дома, и мне не нравится, когда кто-то ест на ходу, но А. с курсов и не успела пообедать, так что я достала эти пирожные почти сразу же, как мы встретились. «Я ужасно люблю поесть, - говорит А., засунув нос в шуршащий на холоде пакет, - но ещё больше люблю вот все эти мелочи, которые ты каждый день делаешь для меня». Её щеки при жевании как-то особенно некрасиво вытягиваются, западают, и у меня щемит сердце от внезапной жалости, но не к ней, а вообще ко всем. Чтобы избавиться от этого разрушительного и давящего чувства, я начинаю нахваливать оставшиеся пирожные. Они показались мне вкуснее первых, и потому А. оставила их напоследок. Всё хорошо в этих пирожных. Но лучше всего - название. Я рассказываю А., как спросила у Л. про него, и так совпало, что во время этого вопроса Л. принесла показать мне свой подарок от дочери - мягкую игрушку, ламу. «Ой! Какая выразительная мордочка!» - воскликнула я. «Это Коврижка», - степенно ответила Л., и я минут десять восхищалась игрушечным именем, и повторяла его на все лады, и вертела бедную ламу, которая, каким боком её не поверни, всё так же смотрела на меня, как на недалёкую гостью из дикой России. Наконец, Л. не выдержала моих бурных восторгов, отняла игрушку и рявкнула: «Да не она коврижка, а пирожное!» Мы с А. смеёмся над моей невнимательностью и жалеем, что такое вжикающее-вьюжное имечко уплыло из наших рук, а потом смотрим на ёлку в сине-голубых огнях, и я опять вспоминаю утреннее небо. Тогда я любовалась столь редким сейчас солнцем и размышляла о том, что мог бы почувствовать человек, лишившийся из-за какой-нибудь катастрофы неба, вынужденный спуститься под землю лет на триста. Голуби, живущие на чердаке соседнего дома, сидели на обрешётке маленького слухового окна, а над окном были протянуты уходящие в разные стороны провода. Они покачивались от ветра. В солнечный день они всегда золотые, и это такое удовольствие - смотреть на колеблемые ветром, выгнутые слабыми дугами, как тонкие длинные ветки некоторых деревьев, лучи, - которым не поделиться. Это надо увидеть хотя бы раз. Даже мне - хотя бы раз среди этой зимы, чтобы не казалось, что всё это когда-то всего лишь приснилось.