продли шаги, продли страданья, пока кружится голова
Мы всегда на грани того, чтобы не писать, и все-таки мы пишем. Ян Андреа.
С такими пальцами, с такими губами, как у Билли Холидей, ты становишься моей возлюбленной; своими стихами, строки из которых записываешь, чтобы не забыть, на руках, своим безупречным, филологически нежным произношением ты влюбляешь меня в себя, и я уже на грани, стою, как танцор Пины Бауш, готовый упасть; как это говорится по-английски, fall in love. Мне неинтересно, что ты делаешь в данный момент (но может статься, лежишь на скамейке в порту с Нино Катамадзе в ушах), а я сижу на полу в пустой комнате, и никакой музыки, кроме ночного проспекта, здесь нет - потому мы так далеки, но потому мы ближе, чем ты можешь представить. Я пишу мелким почерком в каждой строчке, как ты любишь, и в этом - смысл, понятный тебе одной; но, если задуматься, что я могу тебе сказать, когда ты не просто в нескольких тысячах километров - когда ты, в отличие от меня, проживающего конкретное число конкретного месяца в конкретном году, пребываешь, застыв, в вечности, откуда тебя не вызволить, не спасти. И будешь пребывать, когда наступит завтра, и будешь пребывать, застыв, когда переменится век - для тебя время, наше, мое время не движется, но и в твоем наблюдаются сбои. К примеру, ты не станешь утверждать, будто помнишь, в котором часу и, главное, откуда пришла в этот порт, где я оставил тебя в нашу последнюю встречу; а также сколько именно часов или, между прочим, дней светит, не заходя, солнце; на многие вопросы ты не найдешь ответа, у меня же - есть все.
Я придумал тебя наполовину, сложил из пальцев Аюкавы, из стихов Василисы Кабан, из безупречной русской речи Джима и не без помощи десятков других воспоминаний, которые, дай я им волю, заполнили бы тебя всю, не оставив возможности для саморазвития. Но я - оцени благородство! - стреножил память, не поддался наплыву прошлого, я - провел эксперимент. Приняв в себя лучшее от всех, ты сочетала это в нужных пропорциях и нарастила недостающие грани, так что, когда я вернулся к тебе после долгой разлуки, - узнал, честно сказать, не сразу, но, узнав, - был поражен тем новым, той самостоятельностью, которые ты воспитала в себе за время моего отсутствия. Теперь ты окончательно готова, королева галатей, Элиза, немка, в совершенстве владеющая русским, переехавшая из Гамбурга в Петербург, погубившая моего Платона, отобравшая его, бедная, исстрадавшаяся, - когда я начинал (оправдание с натяжкой), мне и в голову не приходило, что все может обернуться так. Но тебе уже ничего не поделать - а что сделать мне, чтобы уберечь тебя от майора-импотента, от других людей в форме или без, от всех последствий, вызванных твоим отъездом (уговорил тебя я), вызванных сожженными шторами, вызванных бесповоротным сдвигом в платоновом сознании?
Но ты об этом не думаешь. Музыка играет в твоей голове, женщина поет, женщина, ходившая босиком, и ноги твои босы, а челка лезет в глаза, и мороженое уже растаяло, но ты, не отрываясь, читаешь - нет, не мое письмо: всего-навсего Катрин Милле, нашумевший ее роман, который возвращает твои мысли к Платону, как он там, принимает ли без тебя душ, ложится ли спать (он для тебя взрослый ребенок, по поводу чего не однажды состоялись разговоры, но что в себе ты не можешь или не смеешь побороть), и от этих мыслей от коцикса к затылку бежит волна и с шумом разбивается в висках. В какой-то момент ты понимаешь, что прочитанные страницы прочитаны зря, и садишься писать ему письмо. Которое он незамедлительно получает.
"Здравствуй, милый мой кашалот, это снова твоя рыба-прилипала…"
С такими пальцами, с такими губами, как у Билли Холидей, ты становишься моей возлюбленной; своими стихами, строки из которых записываешь, чтобы не забыть, на руках, своим безупречным, филологически нежным произношением ты влюбляешь меня в себя, и я уже на грани, стою, как танцор Пины Бауш, готовый упасть; как это говорится по-английски, fall in love. Мне неинтересно, что ты делаешь в данный момент (но может статься, лежишь на скамейке в порту с Нино Катамадзе в ушах), а я сижу на полу в пустой комнате, и никакой музыки, кроме ночного проспекта, здесь нет - потому мы так далеки, но потому мы ближе, чем ты можешь представить. Я пишу мелким почерком в каждой строчке, как ты любишь, и в этом - смысл, понятный тебе одной; но, если задуматься, что я могу тебе сказать, когда ты не просто в нескольких тысячах километров - когда ты, в отличие от меня, проживающего конкретное число конкретного месяца в конкретном году, пребываешь, застыв, в вечности, откуда тебя не вызволить, не спасти. И будешь пребывать, когда наступит завтра, и будешь пребывать, застыв, когда переменится век - для тебя время, наше, мое время не движется, но и в твоем наблюдаются сбои. К примеру, ты не станешь утверждать, будто помнишь, в котором часу и, главное, откуда пришла в этот порт, где я оставил тебя в нашу последнюю встречу; а также сколько именно часов или, между прочим, дней светит, не заходя, солнце; на многие вопросы ты не найдешь ответа, у меня же - есть все.
Я придумал тебя наполовину, сложил из пальцев Аюкавы, из стихов Василисы Кабан, из безупречной русской речи Джима и не без помощи десятков других воспоминаний, которые, дай я им волю, заполнили бы тебя всю, не оставив возможности для саморазвития. Но я - оцени благородство! - стреножил память, не поддался наплыву прошлого, я - провел эксперимент. Приняв в себя лучшее от всех, ты сочетала это в нужных пропорциях и нарастила недостающие грани, так что, когда я вернулся к тебе после долгой разлуки, - узнал, честно сказать, не сразу, но, узнав, - был поражен тем новым, той самостоятельностью, которые ты воспитала в себе за время моего отсутствия. Теперь ты окончательно готова, королева галатей, Элиза, немка, в совершенстве владеющая русским, переехавшая из Гамбурга в Петербург, погубившая моего Платона, отобравшая его, бедная, исстрадавшаяся, - когда я начинал (оправдание с натяжкой), мне и в голову не приходило, что все может обернуться так. Но тебе уже ничего не поделать - а что сделать мне, чтобы уберечь тебя от майора-импотента, от других людей в форме или без, от всех последствий, вызванных твоим отъездом (уговорил тебя я), вызванных сожженными шторами, вызванных бесповоротным сдвигом в платоновом сознании?
Но ты об этом не думаешь. Музыка играет в твоей голове, женщина поет, женщина, ходившая босиком, и ноги твои босы, а челка лезет в глаза, и мороженое уже растаяло, но ты, не отрываясь, читаешь - нет, не мое письмо: всего-навсего Катрин Милле, нашумевший ее роман, который возвращает твои мысли к Платону, как он там, принимает ли без тебя душ, ложится ли спать (он для тебя взрослый ребенок, по поводу чего не однажды состоялись разговоры, но что в себе ты не можешь или не смеешь побороть), и от этих мыслей от коцикса к затылку бежит волна и с шумом разбивается в висках. В какой-то момент ты понимаешь, что прочитанные страницы прочитаны зря, и садишься писать ему письмо. Которое он незамедлительно получает.
"Здравствуй, милый мой кашалот, это снова твоя рыба-прилипала…"