асимптота последняя
Эпитафическая эстафета продолжается (см. предыдущие выпуски).
Ни русских, ни евреев. Через весь
огромный пляж двухлетний археолог,
ушедший в свою собственную спесь,
бредет, зажав фаянсовый осколок.
И если сердце разорвется здесь,
то по-литовски писанный некролог
не превзойдет наклейки с коробка,
где брякают оставшиеся спички.
И солнце, наподобье колобка,
зайдет, на удивление синичке
на миг за кучевые облака
для траура, а может, по привычке.
Лишь море будет рокотать, скорбя
безлично - как бывает у артистов.
И. Бродский
Назвать наши отношения дружбой можно лишь отчасти: мы были враги. Я был его Мориарти или он моим - сейчас уже не скажешь, да и он не одобрил бы: исторические параллели ему всегда были интереснее литературных и кино-аллюзий. В нашем, с позволения выразиться, союзе можно было бы диагностировать, отдав дань современности, анэмбрионию, если бы не, скажем, одно но. До недавнего времени я тоже считал, что в нашей встрече или вовсе не было смысла, или было что-то такое, что мы пока не в состоянии расшифровать. Только сейчас мне ясно, как он открыл меня. Из отсутствия моей морали он вылепил, против воли или независимо от неё, примитивную этику. Он заставил меня понять, что уайльдово-фукодианское жизнетворчество не стоит у меня на первом месте, заслоняя фигуры любимых людей. Оказалось, я умею отличать любовь от anamour. Оказалось, я умею делать выбор. Оказалось, я могу не сомневаться в его правильности.
Этот перечень превратился бы в скучное самолюбование, если бы всё, что в него вошло, не касалось его впрямую. Потому что, оказалось, он на подобное не способен. И всё-таки он достоин называться великим из смертных - не за поприще профессора, не за универсальный ум и не за все свои грехи, коих тьма. Мой салют в его честь - за упорство, за волю к поражению. Ошибаться с таким постоянством, с таким изяществом, как он, возводить ошибку в правило; манипулировать чужими мнениями, заставляя то убеждаться в его порочности, то сомневаться в этой убёжденности; пересекать мыслимые рубежи дозволенного, совершая тем самым движение в вечность; делать из своей жизни дискурс - в этом, как мне кажется, состоял его проект, уникальный по замыслу, беспрецедентный по масштабу.
Он часто называл себя кадавром, я считал его пауком; не был же он ни тем, ни другим. Его привлекало всё, в десятках направлений он раскидывал свои виртуальные щупальца, и эта его способность исподволь ставить себя в центр или около любой дискуссии делает его человеком-сетью.
Может, вспоминая впоследствии, я не буду испытывать гордость от знакомства с ним; может, память о нём сотрётся, как он сам, - пройдя через знакомство с ним, я вышел обновлённым. За это хотя бы стоит его благодарить.
Мы знали друг друга пять лет, лично - около года. За это время я сменил три города и девять мест работы; через мою жизнь прошло немало прекрасных людей ("из любивших меня можно составить город: это будет город призраков); часто я предавал, бывал и предан; трижды мог стать отцом и, наконец, им стал; я побывал в трёх Индиях (выверт аутентичного "Хожения..."); я много раз менялся, был себе чужим, переживал рождение и смерть чудовищ, а после был достаточно вменяем, чтобы это описать; словом, большей части моей жизни (время памяти не равнозначно времени тела) он был косвенным или прямым свидетелем. Он говорил - хотя в последовательности его не заподозришь, - что нужно быть честным во всём. Он умел играть в игры так, что это не казалось искусством. А теперь Кирилл мёртв.