марк и аня
Больше всего на свете мне хотелось двух вещей: чтобы у меня появился настоящий друг и чтобы мне разрешили завести собаку. Конечно, первого хотелось гораздо больше. Весь мой опыт (состоящий из наблюдений, преимущественно за родственниками, подкрепленных книгами и фильмами, преимущественно советскими) говорил о том, что настоящее счастье и полноценная жизнь, возможны только в том случае, если у тебя есть «настоящий друг».
«Настоящий друг» отличался от просто друзей тем, что он был единственный. Это значило, что ему можно было не только рассказать все-все-все, но и то, что ему нравились ровно те вещи, от которых замирало сердце у тебя. Причем все и в той же мере (то есть и повесть Серой Совы «Саджо и ее бобры», и фильм «Д'Артаньян и три мушкетера», и забираться на чердак, когда идет дождь, и строить домики из стульев, столов и одеял, несмотря на то, что это - занятие для малышей, и пластинка «Питер Пэн и Венди», и картофельное пюре, и придумывать страны и народы, которые в этих странах живут, и земляничное варенье). В идеале он должен был не любить то же, что и ты (варенный лук и спряжение глаголов, стихотворения, посвященные описанию природы, и уроки труда, температуру и середину октября, когда кажется, что каникулы никогда не наступят, а простуды никогда не кончатся или не станут достаточно сильными, чтобы остаться дома и при этом не делать домашнее задание). С настоящим другом все любимые дела должны были стать еще слаще, а все нелюбимые - выносимее. Он бы точно мог разделить восторг, который переполнял после прочтения книги «Журавленок и молнии». (И восхитился бы тому, как я ее нашла, нет, даже открыла: совершенно случайно, ужасно жарким летним полднем, на дачном чердаке, листая старые, оставшиеся от сестры выпуски журнала «Пионер». Целое лето у меня было только три разрозненных отрывка, которые я почти выучила наизусть. И, конечно же, эта книга тоже, как и все хорошие книги, была про настоящую дружбу). С ним было бы не страшно скатить на велосипеде без рук с моста, на который с опаской и вожделением ты посматривала уже месяц. В общем, настоящий друг был непреложной необходимостью.
Когда я впервые увидела Аню, то не сразу поняла, что то, о чем я так долго мечтала, произошло. Это случилось благодаря нашей первой учительнице, которая, коротко представившись, сразу принялась за формовку нового материала (то есть 1 «А»), ей доставшегося. Формовка состояла в выстраивании по парам: определении того, кто будет чьей парой, и за кем эта пара будет стоять. Передвигаться по школьным коридорам (полным опасностей, то есть детей, закончившихся начальную школу, которым, по какому-то недоразумению, разрешили передвигаться самостоятельно, то есть неорганизованно) с ее точки зрения можно было только в идеально выверенном - все выстроены строго по росту, пары созданы по принципу «мальчик-девочка» - строю. К ее глубочайшему сожалению меня и Аню никак не удавалось вписать в созданную ею безупречную фигуру. Мы были слишком высокими, подходящих нам по росту мальчиков не было. Поэтому каким-то из гармонических принципов («мальчик-девочка»/ «идеально соответствие роста») нужно было пожертвовать. Учительница горестно вздохнула (как любой художник, осознавший, что ему не суждено преодолеть сопротивление грубой материи) и составила пару из двух долговязых девочек - черной и белой. Подтолкнув нас, она раздраженно велела: «Ну же! Беритесь за руки!».
В этот момент мы посмотрели друг на друга. Я - настороженно и исподлобья, потому что страшно стеснялась, Аня - прямо и с улыбкой, потому что (как я узнаю уже очень скоро) и про стеснение, и про страх она знала только из книжек. У Ани были густые волосы совершенно невероятного цвета. Когда на ее толстую черную косу падал свет, она начинала золотиться: под черным скрывался рыжий. Вернее, они сосуществовали (больше всего это было похоже на угли, подернутые золой - пламя под теплым и темным пеплом). А еще зелено-рыжие глаза как у рыси, которую я видела в передаче в «Мире животных». Другими словами, Аня была абсолютной красавицей - брюнеткой с зелеными глазами (то есть совмещала самые лучшие черты самых красивых на свете людей - моей бабушки и моей тетушки)! И вот абсолютная красавица протянула мне руку и сказала: «Меня зовут Аня. Будем дружить?».
В этот момент я почувствовала ровно то, что, должно быть, чувствовал гадкий утенок, когда, после всех тех ужасов, которые он считал само собой разумеющимися для такого урода, как он, его признали за своего лебеди. Я сглотнула, поправила свои дурацкие волосы (то есть на самом деле постаралась прикрыть ими дурацкие - потому что торчат и постоянно в самый ненужный момент краснеют - уши) и хрипло сказала: «Давай!».
С этого момента моя жизнь изменилась. Все оказалось даже лучше, чем я себе представляла. (Втайне я глубоко сомневалась, что даже мушкетерам или гардемаринам, не говоря о героях «Кортика» или «Приключений Электроника», было так хорошо друг с другом). Мало того, что нам нравились одни и те же книжки и занятия. Оказалось, что у каждой есть накопленное прекрасное, чтобы делиться, радуясь восторгу, с которым друг твой дар принимал. (Так, к примеру, Аня никогда не видела диафильмов и не знала, как делать «секретики», а я - как из подручных средств изготавливать мыльные пузыри и плести венки из одуванчиков). Пустыри, заброшенные стройки, гаражи, заросшие речные берега, дворы и переулки - все те места, которые мы раньше исследовали в одиночестве, теперь стали общими владениями. Мы делились старыми находками, спрятанными сокровищами и тайными тропами (я - цветными стеклышками, которые собирала уже несколько месяцев и прятала на дне оврага, Аня - крошечными тайными песчаными отмелями, выйти к которым можно было только преодолев множество препятствий вроде свалки и гаражного кооператива). Совершали новые открытия (подвал, где живет кошка с новорожденными котятами, тополь с ветвями, растущими так удобно, что можно залезь почти на самую верхушку, качели, в одном из дворов, расположенных между моим и Аниным домом, на которых можно раскачаться так, что они сделают полный круг). А еще мы познакомились с семьями друг друга.
Анина семья была такая же невероятная, как Аня. Все они - мама и папа, бабушка и дедушка (как объяснила Аня) - были историками. Из объяснений Ани и того, как выглядел их дом, было понятно, что историки - это люди, у которых много книг, которые умеют (что совершенно логично) крайне увлекательно рассказывать разные истории, и невероятно отличаются от прочих людей. Невероятное отличие было настолько невероятно, что временами казалось мне магическим. Оно было настолько грандиозным, что я даже не сразу смогла в него поверить. Дело было в том, что вся Анина семья, включая ее саму, совершенно не знала, что такое «само собой разумеющееся невозможно». Что здесь есть какое-то волшебство, я начала подозревать почти сразу: в тот момент, когда Аня познакомила меня со своим дедушкой.
В их доме была специальная комната, которая называлась «кабинет». Она вся была завалена книгами, тетрадями, картами и какими-то бумагами. А еще там были совершенно невиданные и роскошные вещи - глобус и кресло-качалка. В этой комнате работал Анин дедушка. Когда мы приходили, он обычно сидел за столом и писал. Но стоило нам заглянуть, как он откладывал ручку и спрашивал, хотим ли мы послушать историю или чего-нибудь отведать. Обычно мы хотели и того, и другого. После того, как мы вдвоем залезали в кресло-качалку и, немного повопив и покачавшись, успокаивались, он начинал рассказывать: про трехсот спартанцев и рыцарей Круглого стола, про бургундское королевство и Вильгельма Завоевателя. Когда он заканчивал рассказывать, обычно спускались сумерки. Тогда дедушка зажигал настольную лампу и говорил, что пришло время последней истории. Обычно это были истории из его прошлой или будущей жизни. Мы больше любили последние. В них дедушка рассказывал, что когда-нибудь утром он проснется и поймет, что наступило время перемен. Тогда он перестанет учить студентов и писать статьи и станет «букинистом». (Таким специальным человеком, который дает приют старым книгам). Возможно, для этого придется уехать в другую страну, но что делать, если так нужно для осуществления мечты.
Особенно мы любили, когда он - в подробностях, которых нам всегда было мало - описывал, как будет выглядеть его книжный магазин. Дедушка рассказывал о полумраке, который будет там царить (потому что книги - это сокровища, а все настоящие сокровища любят уют и нежный сумрак), об особенном запахе (новые книги пахнут восхитительно - свежей типографской краской, то есть юным, еще не открытым миром, но старые книги, пояснял он, пахнут божественно - запахом времени, пылью дальних стран, именно этот запах отличает настоящие полностью созревшие истории) и о людях (самых разных), которые будут приходить к нему в магазин. Последние истории всегда сопровождались угощением (дедушка хранил его в ящике письменного стола). Это были сухофрукты - почему-то они всегда немного скрипели на зубах, как будто ешь сладкий песок. Однажды (вместо привычной кураги или чернослива) он дал нам то, что, по его словам, называлось «финик» - нездешне-сладкий и полный крошечных зернышек. Возможно, именно такой вкус имели созревшие истории из книг, которые нам всем, как твердо был уверен дедушка, предстояло прочесть.
Именно тогда я впервые задумалась о том, чем Анина семья отличалась от всех прочих. Для всех остальных существовали - даже не запреты или правила - а какое-то молчаливое и от этого особенно безусловное понимание того, что можно, а что нельзя делать. Они же, казалось, существовали за рамками этого понимания. Окончательно я осознала это в тот день, когда родился Анин брат. Она пришла в школу и, сияя, сообщила: «Мы решили назвать его «Марк». Потому что мы все любим Марка Твена, а дедушка еще Марка Аврелия». Я не могла поверить тому, что услышала. Это было потрясающее! Конечно, «Марк» - это отличное имя, но разве можно так назвать человека у нас и сейчас? В тот момент, когда Аня сказала: «Марк», я совершила первый (и самый сильный в своей жизни) экзистенциальный прорыв: я поняла, что такое «свобода». Это когда, ты точно знаешь, что можно. Что само собой разумеется это как раз «можно», а не «нельзя». Что в любой реальности (даже в той, где хождение по парам в столовую, правила правописания, уроки физкультуры, очередь за хлебом, тетрадки по талонам, одежда, которую ты всегда наследуешь за кем-то, и тщательно подшитая школьная форма, потому что на вырост, где тебе семь лет, а это значит, что ты не можешь почти ничего, а должен почти все) и с любой реальностью вообще-то можно делать все, что тебе угодно. Например, человека можно назвать «Марк». Не «Коля», «Володя» или «Петя», а «Марк»! «Марк», - в совершенно упоении, сначала про себя, потом вслух, чтобы окончательно в это поверить, произнесла я, - «Марк».
Это случилось, как всегда случается горе, внезапно. Однажды по дороге в школу Аня сказала: «Через месяц мы уезжаем. Насовсем. Там дедушка сможет открыть свой магазин. А еще там тепло, море и когда-то были крестоносцы». Конечно, я знала, что некоторые люди уезжают из нашей страны (несмотря на то, что она - как рассказывала учительница - лучшая на свете, несмотря на то, что на первой странице «Книги для чтения» напечатан гимн, который звучит очень красиво, и что вообще-то почти никто никогда не ездит в другие страны). Даже из нашего класса уехал один человек - мальчик Гриша Иерусалимский. Но все это, конечно, было не по-настоящему, ведь это никак не касалось и не могло коснуться меня. Поэтому я не заплакала. Заплакала Аня. Я взяла ее за руку. Мы как всегда пришли в школу раньше всех. (Мы любили приходить рано. Когда коридоры, обычно шумные и полные, пусты и тихи, когда в классах никого нет настолько, что даже слышно, как потрескивают лампочки, когда привычный мир еще не наступил и все другое - тихое, таинственное и безопасное). Только тогда, раздевшись и сев за парту, под пристальным взглядом всех бородатых классиков русской литературы сразу, перед еще пустой доской, покрытой грязными разводами, среди запаха мела и пыли я поняла, что произошло.
Они улетели в самый невыносимый месяц года - февраль - когда «кажется, зима никогда не кончится» превращается в «весна никогда не наступит». Я старалась не думать о них, но чем больше я не думала, тем (как выяснилось впоследствии) стремительнее росло то время и пространство, которое они занимали. Когда я в первый раз разрешила себе вспомнить, то поняла, насколько время растянулось, а пространство разрослось. Проведенные вместе дни теперь казались бесконечными, а места - непостижимо огромными. И они продолжали расти. Теперь, когда мне было грустно, я могла, вспоминая, к примеру, «кабинет», обнаруживать там все новые и новые закоулки. Как-то, сидя там на кресле-качалке и перебирая книги, я поняла, что когда-нибудь у меня родится Марк. Неважно, какое «здесь и сейчас» будет тогда и кем я в том «здесь и сейчас» буду. Мне было девять лет, и я точно знала, что так и будет. Настолько же точно, насколько Анин дедушка знал, что когда-нибудь он окажется в городе у моря, где будет пить кофе в окружении книг на всех возможных языках, написанных во все невозможные времена, книг с привкусом времени и фиников, книг, которые нам всем еще предстоит прочесть.
«Настоящий друг» отличался от просто друзей тем, что он был единственный. Это значило, что ему можно было не только рассказать все-все-все, но и то, что ему нравились ровно те вещи, от которых замирало сердце у тебя. Причем все и в той же мере (то есть и повесть Серой Совы «Саджо и ее бобры», и фильм «Д'Артаньян и три мушкетера», и забираться на чердак, когда идет дождь, и строить домики из стульев, столов и одеял, несмотря на то, что это - занятие для малышей, и пластинка «Питер Пэн и Венди», и картофельное пюре, и придумывать страны и народы, которые в этих странах живут, и земляничное варенье). В идеале он должен был не любить то же, что и ты (варенный лук и спряжение глаголов, стихотворения, посвященные описанию природы, и уроки труда, температуру и середину октября, когда кажется, что каникулы никогда не наступят, а простуды никогда не кончатся или не станут достаточно сильными, чтобы остаться дома и при этом не делать домашнее задание). С настоящим другом все любимые дела должны были стать еще слаще, а все нелюбимые - выносимее. Он бы точно мог разделить восторг, который переполнял после прочтения книги «Журавленок и молнии». (И восхитился бы тому, как я ее нашла, нет, даже открыла: совершенно случайно, ужасно жарким летним полднем, на дачном чердаке, листая старые, оставшиеся от сестры выпуски журнала «Пионер». Целое лето у меня было только три разрозненных отрывка, которые я почти выучила наизусть. И, конечно же, эта книга тоже, как и все хорошие книги, была про настоящую дружбу). С ним было бы не страшно скатить на велосипеде без рук с моста, на который с опаской и вожделением ты посматривала уже месяц. В общем, настоящий друг был непреложной необходимостью.
Когда я впервые увидела Аню, то не сразу поняла, что то, о чем я так долго мечтала, произошло. Это случилось благодаря нашей первой учительнице, которая, коротко представившись, сразу принялась за формовку нового материала (то есть 1 «А»), ей доставшегося. Формовка состояла в выстраивании по парам: определении того, кто будет чьей парой, и за кем эта пара будет стоять. Передвигаться по школьным коридорам (полным опасностей, то есть детей, закончившихся начальную школу, которым, по какому-то недоразумению, разрешили передвигаться самостоятельно, то есть неорганизованно) с ее точки зрения можно было только в идеально выверенном - все выстроены строго по росту, пары созданы по принципу «мальчик-девочка» - строю. К ее глубочайшему сожалению меня и Аню никак не удавалось вписать в созданную ею безупречную фигуру. Мы были слишком высокими, подходящих нам по росту мальчиков не было. Поэтому каким-то из гармонических принципов («мальчик-девочка»/ «идеально соответствие роста») нужно было пожертвовать. Учительница горестно вздохнула (как любой художник, осознавший, что ему не суждено преодолеть сопротивление грубой материи) и составила пару из двух долговязых девочек - черной и белой. Подтолкнув нас, она раздраженно велела: «Ну же! Беритесь за руки!».
В этот момент мы посмотрели друг на друга. Я - настороженно и исподлобья, потому что страшно стеснялась, Аня - прямо и с улыбкой, потому что (как я узнаю уже очень скоро) и про стеснение, и про страх она знала только из книжек. У Ани были густые волосы совершенно невероятного цвета. Когда на ее толстую черную косу падал свет, она начинала золотиться: под черным скрывался рыжий. Вернее, они сосуществовали (больше всего это было похоже на угли, подернутые золой - пламя под теплым и темным пеплом). А еще зелено-рыжие глаза как у рыси, которую я видела в передаче в «Мире животных». Другими словами, Аня была абсолютной красавицей - брюнеткой с зелеными глазами (то есть совмещала самые лучшие черты самых красивых на свете людей - моей бабушки и моей тетушки)! И вот абсолютная красавица протянула мне руку и сказала: «Меня зовут Аня. Будем дружить?».
В этот момент я почувствовала ровно то, что, должно быть, чувствовал гадкий утенок, когда, после всех тех ужасов, которые он считал само собой разумеющимися для такого урода, как он, его признали за своего лебеди. Я сглотнула, поправила свои дурацкие волосы (то есть на самом деле постаралась прикрыть ими дурацкие - потому что торчат и постоянно в самый ненужный момент краснеют - уши) и хрипло сказала: «Давай!».
С этого момента моя жизнь изменилась. Все оказалось даже лучше, чем я себе представляла. (Втайне я глубоко сомневалась, что даже мушкетерам или гардемаринам, не говоря о героях «Кортика» или «Приключений Электроника», было так хорошо друг с другом). Мало того, что нам нравились одни и те же книжки и занятия. Оказалось, что у каждой есть накопленное прекрасное, чтобы делиться, радуясь восторгу, с которым друг твой дар принимал. (Так, к примеру, Аня никогда не видела диафильмов и не знала, как делать «секретики», а я - как из подручных средств изготавливать мыльные пузыри и плести венки из одуванчиков). Пустыри, заброшенные стройки, гаражи, заросшие речные берега, дворы и переулки - все те места, которые мы раньше исследовали в одиночестве, теперь стали общими владениями. Мы делились старыми находками, спрятанными сокровищами и тайными тропами (я - цветными стеклышками, которые собирала уже несколько месяцев и прятала на дне оврага, Аня - крошечными тайными песчаными отмелями, выйти к которым можно было только преодолев множество препятствий вроде свалки и гаражного кооператива). Совершали новые открытия (подвал, где живет кошка с новорожденными котятами, тополь с ветвями, растущими так удобно, что можно залезь почти на самую верхушку, качели, в одном из дворов, расположенных между моим и Аниным домом, на которых можно раскачаться так, что они сделают полный круг). А еще мы познакомились с семьями друг друга.
Анина семья была такая же невероятная, как Аня. Все они - мама и папа, бабушка и дедушка (как объяснила Аня) - были историками. Из объяснений Ани и того, как выглядел их дом, было понятно, что историки - это люди, у которых много книг, которые умеют (что совершенно логично) крайне увлекательно рассказывать разные истории, и невероятно отличаются от прочих людей. Невероятное отличие было настолько невероятно, что временами казалось мне магическим. Оно было настолько грандиозным, что я даже не сразу смогла в него поверить. Дело было в том, что вся Анина семья, включая ее саму, совершенно не знала, что такое «само собой разумеющееся невозможно». Что здесь есть какое-то волшебство, я начала подозревать почти сразу: в тот момент, когда Аня познакомила меня со своим дедушкой.
В их доме была специальная комната, которая называлась «кабинет». Она вся была завалена книгами, тетрадями, картами и какими-то бумагами. А еще там были совершенно невиданные и роскошные вещи - глобус и кресло-качалка. В этой комнате работал Анин дедушка. Когда мы приходили, он обычно сидел за столом и писал. Но стоило нам заглянуть, как он откладывал ручку и спрашивал, хотим ли мы послушать историю или чего-нибудь отведать. Обычно мы хотели и того, и другого. После того, как мы вдвоем залезали в кресло-качалку и, немного повопив и покачавшись, успокаивались, он начинал рассказывать: про трехсот спартанцев и рыцарей Круглого стола, про бургундское королевство и Вильгельма Завоевателя. Когда он заканчивал рассказывать, обычно спускались сумерки. Тогда дедушка зажигал настольную лампу и говорил, что пришло время последней истории. Обычно это были истории из его прошлой или будущей жизни. Мы больше любили последние. В них дедушка рассказывал, что когда-нибудь утром он проснется и поймет, что наступило время перемен. Тогда он перестанет учить студентов и писать статьи и станет «букинистом». (Таким специальным человеком, который дает приют старым книгам). Возможно, для этого придется уехать в другую страну, но что делать, если так нужно для осуществления мечты.
Особенно мы любили, когда он - в подробностях, которых нам всегда было мало - описывал, как будет выглядеть его книжный магазин. Дедушка рассказывал о полумраке, который будет там царить (потому что книги - это сокровища, а все настоящие сокровища любят уют и нежный сумрак), об особенном запахе (новые книги пахнут восхитительно - свежей типографской краской, то есть юным, еще не открытым миром, но старые книги, пояснял он, пахнут божественно - запахом времени, пылью дальних стран, именно этот запах отличает настоящие полностью созревшие истории) и о людях (самых разных), которые будут приходить к нему в магазин. Последние истории всегда сопровождались угощением (дедушка хранил его в ящике письменного стола). Это были сухофрукты - почему-то они всегда немного скрипели на зубах, как будто ешь сладкий песок. Однажды (вместо привычной кураги или чернослива) он дал нам то, что, по его словам, называлось «финик» - нездешне-сладкий и полный крошечных зернышек. Возможно, именно такой вкус имели созревшие истории из книг, которые нам всем, как твердо был уверен дедушка, предстояло прочесть.
Именно тогда я впервые задумалась о том, чем Анина семья отличалась от всех прочих. Для всех остальных существовали - даже не запреты или правила - а какое-то молчаливое и от этого особенно безусловное понимание того, что можно, а что нельзя делать. Они же, казалось, существовали за рамками этого понимания. Окончательно я осознала это в тот день, когда родился Анин брат. Она пришла в школу и, сияя, сообщила: «Мы решили назвать его «Марк». Потому что мы все любим Марка Твена, а дедушка еще Марка Аврелия». Я не могла поверить тому, что услышала. Это было потрясающее! Конечно, «Марк» - это отличное имя, но разве можно так назвать человека у нас и сейчас? В тот момент, когда Аня сказала: «Марк», я совершила первый (и самый сильный в своей жизни) экзистенциальный прорыв: я поняла, что такое «свобода». Это когда, ты точно знаешь, что можно. Что само собой разумеется это как раз «можно», а не «нельзя». Что в любой реальности (даже в той, где хождение по парам в столовую, правила правописания, уроки физкультуры, очередь за хлебом, тетрадки по талонам, одежда, которую ты всегда наследуешь за кем-то, и тщательно подшитая школьная форма, потому что на вырост, где тебе семь лет, а это значит, что ты не можешь почти ничего, а должен почти все) и с любой реальностью вообще-то можно делать все, что тебе угодно. Например, человека можно назвать «Марк». Не «Коля», «Володя» или «Петя», а «Марк»! «Марк», - в совершенно упоении, сначала про себя, потом вслух, чтобы окончательно в это поверить, произнесла я, - «Марк».
Это случилось, как всегда случается горе, внезапно. Однажды по дороге в школу Аня сказала: «Через месяц мы уезжаем. Насовсем. Там дедушка сможет открыть свой магазин. А еще там тепло, море и когда-то были крестоносцы». Конечно, я знала, что некоторые люди уезжают из нашей страны (несмотря на то, что она - как рассказывала учительница - лучшая на свете, несмотря на то, что на первой странице «Книги для чтения» напечатан гимн, который звучит очень красиво, и что вообще-то почти никто никогда не ездит в другие страны). Даже из нашего класса уехал один человек - мальчик Гриша Иерусалимский. Но все это, конечно, было не по-настоящему, ведь это никак не касалось и не могло коснуться меня. Поэтому я не заплакала. Заплакала Аня. Я взяла ее за руку. Мы как всегда пришли в школу раньше всех. (Мы любили приходить рано. Когда коридоры, обычно шумные и полные, пусты и тихи, когда в классах никого нет настолько, что даже слышно, как потрескивают лампочки, когда привычный мир еще не наступил и все другое - тихое, таинственное и безопасное). Только тогда, раздевшись и сев за парту, под пристальным взглядом всех бородатых классиков русской литературы сразу, перед еще пустой доской, покрытой грязными разводами, среди запаха мела и пыли я поняла, что произошло.
Они улетели в самый невыносимый месяц года - февраль - когда «кажется, зима никогда не кончится» превращается в «весна никогда не наступит». Я старалась не думать о них, но чем больше я не думала, тем (как выяснилось впоследствии) стремительнее росло то время и пространство, которое они занимали. Когда я в первый раз разрешила себе вспомнить, то поняла, насколько время растянулось, а пространство разрослось. Проведенные вместе дни теперь казались бесконечными, а места - непостижимо огромными. И они продолжали расти. Теперь, когда мне было грустно, я могла, вспоминая, к примеру, «кабинет», обнаруживать там все новые и новые закоулки. Как-то, сидя там на кресле-качалке и перебирая книги, я поняла, что когда-нибудь у меня родится Марк. Неважно, какое «здесь и сейчас» будет тогда и кем я в том «здесь и сейчас» буду. Мне было девять лет, и я точно знала, что так и будет. Настолько же точно, насколько Анин дедушка знал, что когда-нибудь он окажется в городе у моря, где будет пить кофе в окружении книг на всех возможных языках, написанных во все невозможные времена, книг с привкусом времени и фиников, книг, которые нам всем еще предстоит прочесть.