НаваЖ//Dение (рабочее название). Бета-версия (2)
2
Мы склонны предпочитать частное общему.
Идол значит больше, чем вера. Человек всегда лучше общества, которое его породило. Или хуже. А если жизнь катится в пропасть, то изменить что-то с завтрашнего дня гораздо проще, чем изменить что-то просто так.
Жаль, что это только кажется.
Последние дни Молодости проходят столь же бездарно, как и все предыдущие. Я вытачиваю стеклянные глаза для статуй в Саду Запахов взамен хрустальных, разбитых по случаю Апокалипсиса. На подоконнике медленно тает стопка бумаг. Скучные заказы на безделушки - иных не было уже давно. Мимо плетутся пустые бессонные ночи вдвоём с чашкой кофе и без единой мысли в голове.
А потом время снова выходит, и наступает последнее утро.
В глаза бьёт яркое солнце. Словно сейчас вовсе не гусуль - серое время дождя и ветра. Время очищения.
От дома до вокзала - рукой подать. Но я сворачиваю в Весенний Переулок и выхожу на Улицу Влюблённых. Ещё есть время вспомнить её бесчисленные цветы, текучие витражи окон и особый аромат этого места - почти неуловимый запах жизни и лёгкого безумия. Я покупаю у сонной продавщицы георгин. Он бумажный и пахнет дешёвым клеем. Читаю граффити на стене - "запомни, детка - это не Земля", - а потом задираю голову и слушаю пение механического соловья в клетке под козырьком одной из крыш. Оловянный клюв дёргается вверх-вниз.
- Фальшивишь, приятель, - шепчу я в никуда. В воздухе тает еле заметное облачко пара, солнце не мешает холоду. - Мы так не договаривались.
Лампоголовый дворник, сгребающий по углам размокший пралайский пепел, оборачивается и смотрит мне вслед. Я отправляюсь на Сплин-Авеню, в кафе "Бустер". Ставлю чемодан под столик на открытой веранде. Заказываю чашку плаунового кофе. Зачем? Неужели действительно хочу вспомнить проведённый здесь вечер, когда Урд поставила точку в затянувшейся трагикомедии?
Развивать мысль нет желания.
По улицам разносится эхо паровозных гудков. Я смотрю на плывущие в небе облака, словно облитые сусальным золотом. И далеко не сразу понимаю, что я здесь не один.
Нет, в кафе не так много людей, чтобы их совокупность можно было сравнивать с морем. Скорее - тихая заводь. В ней скользят рыбки слов, сами собой ловятся в сети сознания.
Большинство посетителей здесь по той же причине, что и я.
- Смена обстановки пойдёт...
- Всё успеть нельзя. Бывает.
- Главное - определиться. Не оказаться неудачником. Я слышала, что процентов тридцать лезут в петлю в первый же год. Естественный отбор.
Отпиваю кофе. На языке остаётся горечь с привкусом клопов.
Что ты делаешь с миром, память?
В бездну.
Я оставляю на столике недопитый кофе и роскошные чаевые в три билета.
Ступаю на привокзальную площадь под бой затейливых башенных часов. Здесь полно народа. Зычноголосые торговцы наперебой предлагают в дорогу пузырьки с молодыми чувствами. Пурпурная ненависть, янтарное безумие, серебристое мистическое откровение... Шарлатанство, конечно. Это знают все - но каждые несколько минут у прилавков возникают покупатели. В тени огромной статуи Безымянного Революционера собираются те, кто почитает себя местной интеллигенцией. Солнце играет на гладкой поверхности, которая заменяет лицо памятнику, сваренному из рельс. Революционер изображён перед смертью. Он приставляет к стальному виску гвоздемёт. Мне всегда виделась в этом некая посмертная ирония: словно скульптор знал, в чьём обществе его творению придётся регулярно проводить время.
Но сейчас на площади куда многолюднее, чем обычно. Все ждут поезд в завтра.
Я оглядываюсь в поисках Пенни.
- Купите газету! Свежие новости! - ко мне подбегает вихрастый паренёк, явно из новоприбывших. Такие глаза бывают лишь у тех, кто ещё не забыл, что такое восторг. - Всего один билет!
Я соглашаюсь в надежде скоротать время. Лениво просматриваю заголовки.
"...светская хроника... и о погоде... новые слухи о пришествии Обходчика..."
Им что, действительно не о чем писать? Если речь опять заходит о конце света - значит, с новостями действительно плохо.
Вдруг кто-то резко хватает меня за плечо.
- Давно ты здесь? - чуть хрипловатый голос из-за плеча.
- Привет, - я оборачиваюсь. - Вот, решил прогуляться перед отъездом.
Передо мной - уверенный в себе мужчина с живым лицом. Тёмные волосы с лёгкой рыжинкой, едва заметная щетина на подбородке, небрежно надетая униформа связиста-энтомолога. От Жола пахнет старой кожей и табаком.
- Хотелось попрощаться с городом? - его глаза - зелёные, с крапинкой, - смеются. Я киваю.
- И как?
- Наверное, долгие прощания в самом деле излишни.
- Ты сам это сказал, - Жол достаёт портсигар с любимым куревом "Поезд Скунс", затягивается, выпускает аккуратное колечко дыма. Указующе дёргает головой. - А вот и наша красотка.
Одетая в то же строгое платье, Пенни пробирается ко мне сквозь толпу - с огромным чемоданом в одной руке и поводком в другой. На другом конце поводка бредёт вразвалку странное существо - тяжёлый клюв, нелепые рудименты крыльев и удивительно надменное выражение морды.
Пенни замечает нас. Наши взгляды встречаются.
Как-то раз мы с Урд гуляли по Дегтярной Площади, и я заплатил уличному поэту, чтобы тот описал её глаза.
"Свет из глубин замёрзшего моря".
- Жаль, что краски так дороги. Художник был бы лучше. Даже кубист, - заметил я, когда мы отошли.
- Думаешь, визуальные метафоры лучше словесных?
- Художника можно ткнуть лицом в мольберт.
Её улыбка была мимолётной. Интересно, успела ли она к тому моменту отыскать на чердаке мою собственную мазню?
Сейчас Пенни улыбается совсем как она.
А подобранное поэтом сравнение идёт её глазам куда больше.
- О, ты здесь, милая, - принимая у неё чемодан, я пытаюсь делать вид, что мы прибыли вместе и ненадолго расстались по каким-то невеликим делам. - Знакомься - это Жол. Мы дружим с Детства. Жол, это...
- Пенни, просто Пенни, очень приятно, - она улыбается, не поднимая глаз. Поправив кепи, Жол вежливо отвечает лёгким поклоном. Но смотрит долго и цепко. - А его зовут Ницше, - девушка чешет своего странного питомца под клювом. - Дронт королевской породы.
Ницше довольно курлыкает и хлопает дурацкими обрубками крыльев. Одновременно косит на меня глаз-пуговицу с нескрываемым подозрением.
- Славный, - успеваю выдавить я. Впрочем, на дронта моя попытка войти в доверие явно не производит особого впечатления.
Затянувшуюся паузу прерывает протяжный гудок.
Поезд ничуть не походит на увозивший меня из Детства. Тот своим видом обещал доставить нас в сказку. Из тех, что так нравятся подросткам: красивую, страшную и жестокую. Готические барельефы на стенах, полумрак и тёмно-алые цветы электропроводящей лозы под потолком. Формально закрытые для посещения вагоны-лабиринты, куда убегали - и не всегда возвращались - первые отчаянные парочки. Проводник, поразивший всех нас тем, что оказался человеком. Когда я, под возбуждённое шушуканье соседей, охрипшим вдруг голосом заказал кружку пива, проводник сказал:
- Торопишься повзрослеть? У нас есть свежий сок мультифруктового дерева.
По его снисходительному взгляду я тогда сразу понял, что мой ответ он знает заранее.
Но всё равно помотал головой, взял пиво, отхлебнул и всеми силами постарался показать, что мне понравилось - хотя пиво пахло плесенью, а вкус соответствовал запаху. Зато я заслужил одобрительный взгляд Жола.
А сейчас я рассматриваю вагоны - простые коробки из серой стали с красной полосой под шеренгой окон. Скорее всего - более комфортабельные. Наверняка - более безопасные.
Самый обычный состав.
Ну, если не считать локомотива.
- Светлый Путь!... Кто это? - Пенни, похоже, видит поезд на душевной тяге впервые.
Стальную змею тащат пять объятых пламенем силуэтов. Сквозь огонь с трудом можно различить обожжённые скелеты, прикованные к составу тугоплавкими цепями. Души непрерывно стонут - не издавая ни звука, они распространяют вокруг знание о своём крике.
- Кто это? - повторяет Пенни. Она дрожит. - Кошмар...
- Преступники. Я слышал о подобной... экзеконструкции. Такое делают на Мосту, в Копоти. Ещё кое-где.
- Я слышал, в Копоти обычно вешают, - вмешивается Жол. - С Моста изгоняют. Интересно, что они совершили?
- Преступление против времени, - я пожимаю плечами. - Против причинности. А может, против смысла. Не знаю. Вряд ли это убийцы или воры... Нам пора.
Лампоголовый проводник коротко кивает, повертев в руках билеты. Изнутри вагон столь же утилитарен, как и снаружи. Сидячего типа, с потёртыми лавками и грязными окнами, он простирает над нами десятки ладоней - фресок, нарисованных на потолке. Линии жизни на ладонях горят ровным красноватым свечением.
Куда примечательнее выглядят наши попутчики. Многие пассажиры явно не с Молодости. Пробую угадывать. Эффектная женщина в алом кардигане не отражается в оконном стекле. Неужели она проделала путь от самой Платформы Немёртвый Километр? Качаю головой. Истинные немёртвые подражают живым, стараются не выделяться из толпы. Куда вероятнее, что красавица - с Потребления. Узнать прошлое остальных ещё сложнее. Статный мужчина в блестящем доспехе баюкает на коленях увесистый молот и громадный штангенциркуль. Угрюмый рыжий мальчик держит в руках табличку: "Да, меня зовут Дядя Фёдор. Нет, я не еду в Простоквашино. Такой станции вообще нет".
Как и полагается супругам, наши с Пенни места - соседние. Послав моей спутнице ещё один хищный взгляд, Жол проталкивается куда-то в дальний конец вагона. Пенни, склонившись, гладит Ницше по шее. Сейчас она похожа на маленькую девочку, которая играет с котёнком-переростком. Дронт выглядит вполне миролюбиво, но, стоит мне сделать неосторожное движение рукой, злобно щёлкает клювом, едва не отхватив мне палец.
С того памятного вечера мы с Пенни виделись всего однажды - на церемонии бракосочетания. Мы почти не разговаривали и не смотрели друг на друга - даже во время старинного обряда, когда встроенный в алтарь проектор-имаджинатор создал несколько наших копий, и мы должны были выбирать, "следуя зову сердца". Вместо этого и я, и моя наречённая поглядывали на чиновника, усталыми жестами дававшего подсказки. Потом нам вручили новые - уже семейные - билеты на Зрелость, и мы попрощались. Опять-таки без лишних слов.
Губы девушки шевелятся. "Всё хорошо. Всё получилось". Или что-то совсем другое. Не могу разобрать.
Что ж, у меня ещё будет время на расспросы. Если, конечно, Пенни не исчезнет, как только мы прибудем на Зрелость. Может статься и так.
В любом случае будет, что вспомнить. В конце концов, разве это не самое главное?
Поезд трогается. Кто-то подавленно молчит, кто-то принимается болтать без умолку, чтобы снять напряжение, кто-то липнет к окнам, пытаясь наглядеться на прошлое. Я закрываю глаза. Но всё же успеваю заметить, как неведомо откуда налетевшие тучи быстро заволакивают небо сплошной пеленой.
Через минуту по крыше вагона уже снотворно барабанит мелкий дождь.
- Теперь, наверное, до самого Элизиума, - бормочет кто-то.
Где-то по ту сторону опущенных век остаётся промышленная окраина. Не знаю, насколько уместно это слово, но другого всё равно нет. Бетонные заборы с колючкой поверху, пакгаузы, мануфактуры, перестроенные несметное множество раз. Храмы Природы, ставшие мастерскими. Запасные пути, по которым я гонял в нелегальных заездах - по ночам, при свете рассевшихся на проводах электрячков. Архитектурное попурри. А за ним - три блокпоста, защищающие станцию от одномерной пустоши. Слепые щели амбразур и полосатые шлагбаумы. Я не вижу, как лампоголовый страж за станковым отбойным молотом провожает поезд движением фонаря. Это время и эти места - уже не мои.
Меня будит хорошо поставленный, но неприятный голос.
- Человек равен контенту.
Неряшливый тип в тянутом свитере прокашливается, стоя в дверях тамбура.
Я молча прячу лицо в ладонях. Смотрю сквозь пальцы. Кое-что изменилось - пользуясь тем, что скамья напротив нас осталась свободной, туда перебрался Жол. Похоже, события развиваются стремительно. Настолько, что я не успеваю понять, что чувствую.
Пенни улыбается уголками губ. Очутившись в поезде, девушка заметно повеселела.
- Спорим, что я знаю его оппонентов? - спрашивает она, кивнув двух на тощих мужчин через ряд от нас. - Зашли десять минут назад.
- Мы не представляем интереса сами по себе, - продолжает странствующий философ. - Мы - то, что мы делаем. Писатель равен своим книгам, певец - песне. Никто не докажет обратного.
- А как же любовь? - раздаётся чей-то голос.
Я оглядываюсь. Пенни угадала.
Философ медленно бредёт по вагону, выставив мешочек для билетов.
- Любят не людей, - отвечает он. - Любят образы и ощущения. Любят свою любовь.
- Даже родители - детей? - упорствует один из тощих.
Пенни вдруг перестаёт улыбаться. В её глазах мелькает испуг. Или мне просто кажется?
- Они не признаются. Никогда.
Тощие кладут в мешочек пару билетов. Но пассажиры не торопятся следовать их примеру. Философу ничего не остаётся, как добавить во взор укоризны и встать рядом с нами.
- За что платить? Ведь контент уже кончился, - бросает Жол с вызовом.
Философ улыбается в бороду - этот вопрос он наверняка слышал не раз.
- Контент - это Ваша память. Память о моих словах. Только что Вы слышали хороший пример. Пока ребёнок мал, любить его просто. Выбор делают инстинкты. Но что дальше? Только память отца - о себе самом, об упущенных возможностях, об ошибках, которые можно исправить. Матери - о беззащитном и безответном маленьком существе. О гормональных всплесках.
Аргумент явно не убеждает Жола, но ситуацию спасает Пенни, сунув философу билет.
- Кажется, я знаю причину, по которой этот мешочек пуст. Вы не говорите людям то, что они хотят услышать, - произносит она с ноткой одобрения.
Бродяга ещё раз обводит нас взглядом, отвешивает неглубокий поклон и отправляется дальше.
- Спасибо, - говорю я искренне.
- Кто-то должен был сделать это, - снова улыбка. Но уже другая. Какая-то вымученная...
Я хочу спросить её, в чём дело, но боковым зрением замечаю, как покидающий вагон философ с кем-то сталкивается в дверях.
- Пора, ребята, - хлопаю ладонями по коленям. - Контролёры.
Все, кроме Пенни, лезут в карманы за билетами - похоже, девушка так и не выпускала свой из рук.
- Стоп, - Жол вдруг замирает и щурится. - Глядите. Что-то не так.
Я следую совету и быстро понимаю, о чём он.
Обычно контролёры выглядят как люди. Некоторые даже считают, что они на самом деле люди - хотя бы в прошлом.
Но сейчас, глядя на их боевые тела со смещённой мускулатурой, растущие из животов биокомпостеры, обеспечивающие круговой обзор тороиды глаз (один из контролёров моргает - как ни странно, совсем по-человечески), - мне очень сложно в это поверить. Бордовая униформа, рассчитанная на гуманоидов, растянута до предела и глухо потрескивает. По вагону катится волна тревожных возгласов.
- Облава на Зайцев? - мне остаётся только строить догадки.
- Может быть, - похоже, Жол не слишком верит в свои слова. - По крайней мере, взяток в этом виде они брать не станут.
Один из контролёров встаёт рядом с серебряным воином. Собирает и проверяет билеты. Качает уродливой головой. Амплитуда окружающего нас шума нарастает.
Я вытягиваю шею и привстаю. Пытаюсь понять, что происходит, когда над самым ухом, заставляя меня вздрогнуть, раздаётся бесцветное:
- Ваши билеты.
Оглядываюсь. Ещё одна бригада контролёров зашла в вагон с другого конца. Один смотрит на меня, второй поворачивается к Жолу и Пенни.
Откуда их столько?!
Запускаю руку во внутренний карман жилетки и извлекаю кошелёк. Контролёр не случайно употребил множественное число. Ему нужен не только билет с Молодости на Зрелость - именной, с удостоверением личности, распечатанный на дорогой бумаге чайного оттенка, - но и те невзрачные серые квадратики, которые так хорошо подходят на роль смысла жизни и основы экономики.
Отдавая билеты, я не могу отделаться от вопроса - и всё-таки какая именно из двух профессий не подходит для людей? Контролёр или налоговый инспектор?
Человек в доспехах встаёт - кувалда в одной руке, штангенциркуль в другой. Даже в боевой форме контролёр уступает ему ростом. Движения гиганта удивительно легки - то ли мужчина чудовищно силён, то ли доспехи всё-таки не из металла. Серебристый выплёвывает слова - резко, отрывисто. Слова тонут в общем гомоне. За окнами ничего не разобрать - моросящий дождь превратился в ливень.
"Мой" контролёр не спешит возвращать билеты, вертит их в кроваво-красной хитиновой клешне. Я какое-то время не могу взять в толк, почему омерзительно широкий зрачок по-прежнему нацелен на меня. Но затем контролёр повторяет то, что я не воспринял с первого раза.
- Недействительно.
Я трясу головой.
- Что недействительно?
- Ваши проездные документы. Все без исключения.
Я растерянно оглядываю спутников. Пенни что-то шепчет и слегка раскачивается на сидении взад-вперёд, крепко зажмурив глаза. А ты, Жол... Значит, молчишь? Вылитый Революционер... Да что же это?!
- Пассажиры под псевдонимами Один-Ремарк-Один, Пенелопа, Жол, - контролёр склоняет уродливую голову набок. - Вы обвиняетесь в фальшивобилетчестве. Прошу вас немедленно покинуть поезд.
С этими словами он защёлкивает клешню у меня на предплечье. Второй контролёр пытается проделать то же самое с Жолом, который успевает отдёрнуть руку.
- Это ошибка, - вставая, Жол пытается перекричать толпу - и у него неплохо получается. - Билеты были в порядке. Я пассажир Линии Жизни! Проверьте ещё раз!
Контролёр качает головой - и одним ртутным движением хватает Жола за плечи. Тот играет желваками, но подчиняется. Меня тянут вслед за ним. Я иду по проходу, пытаясь осознать происходящее. Нас разглядывают: кто-то с испугом, кто-то с любопытством, кто-то - с откровенной неприязнью. Голова кружится. Немёртвая девушка с Потребления со скучающим видом красит ногти в цвет мокрых шпал.
Уже у дверей тамбура Жол успевает произнести - на сей раз негромко, но так, чтобы все в вагоне услышали:
- Пассажиры! Следующие - вы!
Никакой истерики. Каждое слово - как удар молота.
Не знаю, как в этой ситуации можно сохранить достоинство, но похоже, что у него получается.
Поезд замедляет ход.
Через мгновение мне на лицо брызгает чем-то горячим. Моргаю - раз, другой. Справа вдруг шипит и булькает. Неожиданно уютный звук - как будто я снова забыл на плите мой старый кофейник, бронзовый, с чуть помятым боком, насквозь пропитанный запахом плауновых спор и листьев.
Вот только в моей квартире на Молодости уже хозяйничает кто-то другой.
И пахнет вовсе не плауновым кофе, а смазкой.
Потому что звук издаёт чёрная кровь, которая хлещет из глаза третьего контролёра. Того, который схватил Пенни. Девушка сгребает Ницше в охапку и бежит в другой конец вагона. Голова дронта безвольно мотается несколько секунд, потом птица приходит в себя и начинает вырываться с истошными воплями. На пол падают испачканные в чёрном маникюрные ножницы. Пенни бросается к одному из окон, люди по сторонам вжимаются в скамьи.
Я не знаю, на что рассчитывает Пенни и что собираюсь делать я сам, но всё-таки пытаюсь высвободиться - чтобы ощутить, как хватка клешни становится ещё сильнее. Меня выталкивают в тамбур, и я успеваю увидеть только ловчую сеть из живых проводов, хищно шевелящуюся в руках одного из контролёров.
Двери наружу распахиваются, лицо обдаёт свежим гусульским ветром. Жола вышвыривают наружу, не дожидаясь остановки поезда - похоже, у контролёров всё-таки есть эмоции, и Пенни разозлила их по-настоящему. Я лечу следом, раздирая штаны на коленках. Небо, земля, небо. Грёбаный калейдоскоп.
Мы склонны предпочитать частное общему.
Идол значит больше, чем вера. Человек всегда лучше общества, которое его породило. Или хуже. А если жизнь катится в пропасть, то изменить что-то с завтрашнего дня гораздо проще, чем изменить что-то просто так.
Жаль, что это только кажется.
Последние дни Молодости проходят столь же бездарно, как и все предыдущие. Я вытачиваю стеклянные глаза для статуй в Саду Запахов взамен хрустальных, разбитых по случаю Апокалипсиса. На подоконнике медленно тает стопка бумаг. Скучные заказы на безделушки - иных не было уже давно. Мимо плетутся пустые бессонные ночи вдвоём с чашкой кофе и без единой мысли в голове.
А потом время снова выходит, и наступает последнее утро.
В глаза бьёт яркое солнце. Словно сейчас вовсе не гусуль - серое время дождя и ветра. Время очищения.
От дома до вокзала - рукой подать. Но я сворачиваю в Весенний Переулок и выхожу на Улицу Влюблённых. Ещё есть время вспомнить её бесчисленные цветы, текучие витражи окон и особый аромат этого места - почти неуловимый запах жизни и лёгкого безумия. Я покупаю у сонной продавщицы георгин. Он бумажный и пахнет дешёвым клеем. Читаю граффити на стене - "запомни, детка - это не Земля", - а потом задираю голову и слушаю пение механического соловья в клетке под козырьком одной из крыш. Оловянный клюв дёргается вверх-вниз.
- Фальшивишь, приятель, - шепчу я в никуда. В воздухе тает еле заметное облачко пара, солнце не мешает холоду. - Мы так не договаривались.
Лампоголовый дворник, сгребающий по углам размокший пралайский пепел, оборачивается и смотрит мне вслед. Я отправляюсь на Сплин-Авеню, в кафе "Бустер". Ставлю чемодан под столик на открытой веранде. Заказываю чашку плаунового кофе. Зачем? Неужели действительно хочу вспомнить проведённый здесь вечер, когда Урд поставила точку в затянувшейся трагикомедии?
Развивать мысль нет желания.
По улицам разносится эхо паровозных гудков. Я смотрю на плывущие в небе облака, словно облитые сусальным золотом. И далеко не сразу понимаю, что я здесь не один.
Нет, в кафе не так много людей, чтобы их совокупность можно было сравнивать с морем. Скорее - тихая заводь. В ней скользят рыбки слов, сами собой ловятся в сети сознания.
Большинство посетителей здесь по той же причине, что и я.
- Смена обстановки пойдёт...
- Всё успеть нельзя. Бывает.
- Главное - определиться. Не оказаться неудачником. Я слышала, что процентов тридцать лезут в петлю в первый же год. Естественный отбор.
Отпиваю кофе. На языке остаётся горечь с привкусом клопов.
Что ты делаешь с миром, память?
В бездну.
Я оставляю на столике недопитый кофе и роскошные чаевые в три билета.
Ступаю на привокзальную площадь под бой затейливых башенных часов. Здесь полно народа. Зычноголосые торговцы наперебой предлагают в дорогу пузырьки с молодыми чувствами. Пурпурная ненависть, янтарное безумие, серебристое мистическое откровение... Шарлатанство, конечно. Это знают все - но каждые несколько минут у прилавков возникают покупатели. В тени огромной статуи Безымянного Революционера собираются те, кто почитает себя местной интеллигенцией. Солнце играет на гладкой поверхности, которая заменяет лицо памятнику, сваренному из рельс. Революционер изображён перед смертью. Он приставляет к стальному виску гвоздемёт. Мне всегда виделась в этом некая посмертная ирония: словно скульптор знал, в чьём обществе его творению придётся регулярно проводить время.
Но сейчас на площади куда многолюднее, чем обычно. Все ждут поезд в завтра.
Я оглядываюсь в поисках Пенни.
- Купите газету! Свежие новости! - ко мне подбегает вихрастый паренёк, явно из новоприбывших. Такие глаза бывают лишь у тех, кто ещё не забыл, что такое восторг. - Всего один билет!
Я соглашаюсь в надежде скоротать время. Лениво просматриваю заголовки.
"...светская хроника... и о погоде... новые слухи о пришествии Обходчика..."
Им что, действительно не о чем писать? Если речь опять заходит о конце света - значит, с новостями действительно плохо.
Вдруг кто-то резко хватает меня за плечо.
- Давно ты здесь? - чуть хрипловатый голос из-за плеча.
- Привет, - я оборачиваюсь. - Вот, решил прогуляться перед отъездом.
Передо мной - уверенный в себе мужчина с живым лицом. Тёмные волосы с лёгкой рыжинкой, едва заметная щетина на подбородке, небрежно надетая униформа связиста-энтомолога. От Жола пахнет старой кожей и табаком.
- Хотелось попрощаться с городом? - его глаза - зелёные, с крапинкой, - смеются. Я киваю.
- И как?
- Наверное, долгие прощания в самом деле излишни.
- Ты сам это сказал, - Жол достаёт портсигар с любимым куревом "Поезд Скунс", затягивается, выпускает аккуратное колечко дыма. Указующе дёргает головой. - А вот и наша красотка.
Одетая в то же строгое платье, Пенни пробирается ко мне сквозь толпу - с огромным чемоданом в одной руке и поводком в другой. На другом конце поводка бредёт вразвалку странное существо - тяжёлый клюв, нелепые рудименты крыльев и удивительно надменное выражение морды.
Пенни замечает нас. Наши взгляды встречаются.
Как-то раз мы с Урд гуляли по Дегтярной Площади, и я заплатил уличному поэту, чтобы тот описал её глаза.
"Свет из глубин замёрзшего моря".
- Жаль, что краски так дороги. Художник был бы лучше. Даже кубист, - заметил я, когда мы отошли.
- Думаешь, визуальные метафоры лучше словесных?
- Художника можно ткнуть лицом в мольберт.
Её улыбка была мимолётной. Интересно, успела ли она к тому моменту отыскать на чердаке мою собственную мазню?
Сейчас Пенни улыбается совсем как она.
А подобранное поэтом сравнение идёт её глазам куда больше.
- О, ты здесь, милая, - принимая у неё чемодан, я пытаюсь делать вид, что мы прибыли вместе и ненадолго расстались по каким-то невеликим делам. - Знакомься - это Жол. Мы дружим с Детства. Жол, это...
- Пенни, просто Пенни, очень приятно, - она улыбается, не поднимая глаз. Поправив кепи, Жол вежливо отвечает лёгким поклоном. Но смотрит долго и цепко. - А его зовут Ницше, - девушка чешет своего странного питомца под клювом. - Дронт королевской породы.
Ницше довольно курлыкает и хлопает дурацкими обрубками крыльев. Одновременно косит на меня глаз-пуговицу с нескрываемым подозрением.
- Славный, - успеваю выдавить я. Впрочем, на дронта моя попытка войти в доверие явно не производит особого впечатления.
Затянувшуюся паузу прерывает протяжный гудок.
Поезд ничуть не походит на увозивший меня из Детства. Тот своим видом обещал доставить нас в сказку. Из тех, что так нравятся подросткам: красивую, страшную и жестокую. Готические барельефы на стенах, полумрак и тёмно-алые цветы электропроводящей лозы под потолком. Формально закрытые для посещения вагоны-лабиринты, куда убегали - и не всегда возвращались - первые отчаянные парочки. Проводник, поразивший всех нас тем, что оказался человеком. Когда я, под возбуждённое шушуканье соседей, охрипшим вдруг голосом заказал кружку пива, проводник сказал:
- Торопишься повзрослеть? У нас есть свежий сок мультифруктового дерева.
По его снисходительному взгляду я тогда сразу понял, что мой ответ он знает заранее.
Но всё равно помотал головой, взял пиво, отхлебнул и всеми силами постарался показать, что мне понравилось - хотя пиво пахло плесенью, а вкус соответствовал запаху. Зато я заслужил одобрительный взгляд Жола.
А сейчас я рассматриваю вагоны - простые коробки из серой стали с красной полосой под шеренгой окон. Скорее всего - более комфортабельные. Наверняка - более безопасные.
Самый обычный состав.
Ну, если не считать локомотива.
- Светлый Путь!... Кто это? - Пенни, похоже, видит поезд на душевной тяге впервые.
Стальную змею тащат пять объятых пламенем силуэтов. Сквозь огонь с трудом можно различить обожжённые скелеты, прикованные к составу тугоплавкими цепями. Души непрерывно стонут - не издавая ни звука, они распространяют вокруг знание о своём крике.
- Кто это? - повторяет Пенни. Она дрожит. - Кошмар...
- Преступники. Я слышал о подобной... экзеконструкции. Такое делают на Мосту, в Копоти. Ещё кое-где.
- Я слышал, в Копоти обычно вешают, - вмешивается Жол. - С Моста изгоняют. Интересно, что они совершили?
- Преступление против времени, - я пожимаю плечами. - Против причинности. А может, против смысла. Не знаю. Вряд ли это убийцы или воры... Нам пора.
Лампоголовый проводник коротко кивает, повертев в руках билеты. Изнутри вагон столь же утилитарен, как и снаружи. Сидячего типа, с потёртыми лавками и грязными окнами, он простирает над нами десятки ладоней - фресок, нарисованных на потолке. Линии жизни на ладонях горят ровным красноватым свечением.
Куда примечательнее выглядят наши попутчики. Многие пассажиры явно не с Молодости. Пробую угадывать. Эффектная женщина в алом кардигане не отражается в оконном стекле. Неужели она проделала путь от самой Платформы Немёртвый Километр? Качаю головой. Истинные немёртвые подражают живым, стараются не выделяться из толпы. Куда вероятнее, что красавица - с Потребления. Узнать прошлое остальных ещё сложнее. Статный мужчина в блестящем доспехе баюкает на коленях увесистый молот и громадный штангенциркуль. Угрюмый рыжий мальчик держит в руках табличку: "Да, меня зовут Дядя Фёдор. Нет, я не еду в Простоквашино. Такой станции вообще нет".
Как и полагается супругам, наши с Пенни места - соседние. Послав моей спутнице ещё один хищный взгляд, Жол проталкивается куда-то в дальний конец вагона. Пенни, склонившись, гладит Ницше по шее. Сейчас она похожа на маленькую девочку, которая играет с котёнком-переростком. Дронт выглядит вполне миролюбиво, но, стоит мне сделать неосторожное движение рукой, злобно щёлкает клювом, едва не отхватив мне палец.
С того памятного вечера мы с Пенни виделись всего однажды - на церемонии бракосочетания. Мы почти не разговаривали и не смотрели друг на друга - даже во время старинного обряда, когда встроенный в алтарь проектор-имаджинатор создал несколько наших копий, и мы должны были выбирать, "следуя зову сердца". Вместо этого и я, и моя наречённая поглядывали на чиновника, усталыми жестами дававшего подсказки. Потом нам вручили новые - уже семейные - билеты на Зрелость, и мы попрощались. Опять-таки без лишних слов.
Губы девушки шевелятся. "Всё хорошо. Всё получилось". Или что-то совсем другое. Не могу разобрать.
Что ж, у меня ещё будет время на расспросы. Если, конечно, Пенни не исчезнет, как только мы прибудем на Зрелость. Может статься и так.
В любом случае будет, что вспомнить. В конце концов, разве это не самое главное?
Поезд трогается. Кто-то подавленно молчит, кто-то принимается болтать без умолку, чтобы снять напряжение, кто-то липнет к окнам, пытаясь наглядеться на прошлое. Я закрываю глаза. Но всё же успеваю заметить, как неведомо откуда налетевшие тучи быстро заволакивают небо сплошной пеленой.
Через минуту по крыше вагона уже снотворно барабанит мелкий дождь.
- Теперь, наверное, до самого Элизиума, - бормочет кто-то.
Где-то по ту сторону опущенных век остаётся промышленная окраина. Не знаю, насколько уместно это слово, но другого всё равно нет. Бетонные заборы с колючкой поверху, пакгаузы, мануфактуры, перестроенные несметное множество раз. Храмы Природы, ставшие мастерскими. Запасные пути, по которым я гонял в нелегальных заездах - по ночам, при свете рассевшихся на проводах электрячков. Архитектурное попурри. А за ним - три блокпоста, защищающие станцию от одномерной пустоши. Слепые щели амбразур и полосатые шлагбаумы. Я не вижу, как лампоголовый страж за станковым отбойным молотом провожает поезд движением фонаря. Это время и эти места - уже не мои.
Меня будит хорошо поставленный, но неприятный голос.
- Человек равен контенту.
Неряшливый тип в тянутом свитере прокашливается, стоя в дверях тамбура.
Я молча прячу лицо в ладонях. Смотрю сквозь пальцы. Кое-что изменилось - пользуясь тем, что скамья напротив нас осталась свободной, туда перебрался Жол. Похоже, события развиваются стремительно. Настолько, что я не успеваю понять, что чувствую.
Пенни улыбается уголками губ. Очутившись в поезде, девушка заметно повеселела.
- Спорим, что я знаю его оппонентов? - спрашивает она, кивнув двух на тощих мужчин через ряд от нас. - Зашли десять минут назад.
- Мы не представляем интереса сами по себе, - продолжает странствующий философ. - Мы - то, что мы делаем. Писатель равен своим книгам, певец - песне. Никто не докажет обратного.
- А как же любовь? - раздаётся чей-то голос.
Я оглядываюсь. Пенни угадала.
Философ медленно бредёт по вагону, выставив мешочек для билетов.
- Любят не людей, - отвечает он. - Любят образы и ощущения. Любят свою любовь.
- Даже родители - детей? - упорствует один из тощих.
Пенни вдруг перестаёт улыбаться. В её глазах мелькает испуг. Или мне просто кажется?
- Они не признаются. Никогда.
Тощие кладут в мешочек пару билетов. Но пассажиры не торопятся следовать их примеру. Философу ничего не остаётся, как добавить во взор укоризны и встать рядом с нами.
- За что платить? Ведь контент уже кончился, - бросает Жол с вызовом.
Философ улыбается в бороду - этот вопрос он наверняка слышал не раз.
- Контент - это Ваша память. Память о моих словах. Только что Вы слышали хороший пример. Пока ребёнок мал, любить его просто. Выбор делают инстинкты. Но что дальше? Только память отца - о себе самом, об упущенных возможностях, об ошибках, которые можно исправить. Матери - о беззащитном и безответном маленьком существе. О гормональных всплесках.
Аргумент явно не убеждает Жола, но ситуацию спасает Пенни, сунув философу билет.
- Кажется, я знаю причину, по которой этот мешочек пуст. Вы не говорите людям то, что они хотят услышать, - произносит она с ноткой одобрения.
Бродяга ещё раз обводит нас взглядом, отвешивает неглубокий поклон и отправляется дальше.
- Спасибо, - говорю я искренне.
- Кто-то должен был сделать это, - снова улыбка. Но уже другая. Какая-то вымученная...
Я хочу спросить её, в чём дело, но боковым зрением замечаю, как покидающий вагон философ с кем-то сталкивается в дверях.
- Пора, ребята, - хлопаю ладонями по коленям. - Контролёры.
Все, кроме Пенни, лезут в карманы за билетами - похоже, девушка так и не выпускала свой из рук.
- Стоп, - Жол вдруг замирает и щурится. - Глядите. Что-то не так.
Я следую совету и быстро понимаю, о чём он.
Обычно контролёры выглядят как люди. Некоторые даже считают, что они на самом деле люди - хотя бы в прошлом.
Но сейчас, глядя на их боевые тела со смещённой мускулатурой, растущие из животов биокомпостеры, обеспечивающие круговой обзор тороиды глаз (один из контролёров моргает - как ни странно, совсем по-человечески), - мне очень сложно в это поверить. Бордовая униформа, рассчитанная на гуманоидов, растянута до предела и глухо потрескивает. По вагону катится волна тревожных возгласов.
- Облава на Зайцев? - мне остаётся только строить догадки.
- Может быть, - похоже, Жол не слишком верит в свои слова. - По крайней мере, взяток в этом виде они брать не станут.
Один из контролёров встаёт рядом с серебряным воином. Собирает и проверяет билеты. Качает уродливой головой. Амплитуда окружающего нас шума нарастает.
Я вытягиваю шею и привстаю. Пытаюсь понять, что происходит, когда над самым ухом, заставляя меня вздрогнуть, раздаётся бесцветное:
- Ваши билеты.
Оглядываюсь. Ещё одна бригада контролёров зашла в вагон с другого конца. Один смотрит на меня, второй поворачивается к Жолу и Пенни.
Откуда их столько?!
Запускаю руку во внутренний карман жилетки и извлекаю кошелёк. Контролёр не случайно употребил множественное число. Ему нужен не только билет с Молодости на Зрелость - именной, с удостоверением личности, распечатанный на дорогой бумаге чайного оттенка, - но и те невзрачные серые квадратики, которые так хорошо подходят на роль смысла жизни и основы экономики.
Отдавая билеты, я не могу отделаться от вопроса - и всё-таки какая именно из двух профессий не подходит для людей? Контролёр или налоговый инспектор?
Человек в доспехах встаёт - кувалда в одной руке, штангенциркуль в другой. Даже в боевой форме контролёр уступает ему ростом. Движения гиганта удивительно легки - то ли мужчина чудовищно силён, то ли доспехи всё-таки не из металла. Серебристый выплёвывает слова - резко, отрывисто. Слова тонут в общем гомоне. За окнами ничего не разобрать - моросящий дождь превратился в ливень.
"Мой" контролёр не спешит возвращать билеты, вертит их в кроваво-красной хитиновой клешне. Я какое-то время не могу взять в толк, почему омерзительно широкий зрачок по-прежнему нацелен на меня. Но затем контролёр повторяет то, что я не воспринял с первого раза.
- Недействительно.
Я трясу головой.
- Что недействительно?
- Ваши проездные документы. Все без исключения.
Я растерянно оглядываю спутников. Пенни что-то шепчет и слегка раскачивается на сидении взад-вперёд, крепко зажмурив глаза. А ты, Жол... Значит, молчишь? Вылитый Революционер... Да что же это?!
- Пассажиры под псевдонимами Один-Ремарк-Один, Пенелопа, Жол, - контролёр склоняет уродливую голову набок. - Вы обвиняетесь в фальшивобилетчестве. Прошу вас немедленно покинуть поезд.
С этими словами он защёлкивает клешню у меня на предплечье. Второй контролёр пытается проделать то же самое с Жолом, который успевает отдёрнуть руку.
- Это ошибка, - вставая, Жол пытается перекричать толпу - и у него неплохо получается. - Билеты были в порядке. Я пассажир Линии Жизни! Проверьте ещё раз!
Контролёр качает головой - и одним ртутным движением хватает Жола за плечи. Тот играет желваками, но подчиняется. Меня тянут вслед за ним. Я иду по проходу, пытаясь осознать происходящее. Нас разглядывают: кто-то с испугом, кто-то с любопытством, кто-то - с откровенной неприязнью. Голова кружится. Немёртвая девушка с Потребления со скучающим видом красит ногти в цвет мокрых шпал.
Уже у дверей тамбура Жол успевает произнести - на сей раз негромко, но так, чтобы все в вагоне услышали:
- Пассажиры! Следующие - вы!
Никакой истерики. Каждое слово - как удар молота.
Не знаю, как в этой ситуации можно сохранить достоинство, но похоже, что у него получается.
Поезд замедляет ход.
Через мгновение мне на лицо брызгает чем-то горячим. Моргаю - раз, другой. Справа вдруг шипит и булькает. Неожиданно уютный звук - как будто я снова забыл на плите мой старый кофейник, бронзовый, с чуть помятым боком, насквозь пропитанный запахом плауновых спор и листьев.
Вот только в моей квартире на Молодости уже хозяйничает кто-то другой.
И пахнет вовсе не плауновым кофе, а смазкой.
Потому что звук издаёт чёрная кровь, которая хлещет из глаза третьего контролёра. Того, который схватил Пенни. Девушка сгребает Ницше в охапку и бежит в другой конец вагона. Голова дронта безвольно мотается несколько секунд, потом птица приходит в себя и начинает вырываться с истошными воплями. На пол падают испачканные в чёрном маникюрные ножницы. Пенни бросается к одному из окон, люди по сторонам вжимаются в скамьи.
Я не знаю, на что рассчитывает Пенни и что собираюсь делать я сам, но всё-таки пытаюсь высвободиться - чтобы ощутить, как хватка клешни становится ещё сильнее. Меня выталкивают в тамбур, и я успеваю увидеть только ловчую сеть из живых проводов, хищно шевелящуюся в руках одного из контролёров.
Двери наружу распахиваются, лицо обдаёт свежим гусульским ветром. Жола вышвыривают наружу, не дожидаясь остановки поезда - похоже, у контролёров всё-таки есть эмоции, и Пенни разозлила их по-настоящему. Я лечу следом, раздирая штаны на коленках. Небо, земля, небо. Грёбаный калейдоскоп.