27 января 1944
В доме моего детства никогда не выбрасывают старый хлеб.
В доме, где я никогда не был,
моя бабушка размачивает землю, перемешанную с углем, - сладка бадаевская вода.
В низком подвале дома, который будет разрушен за восемнадцать лет до моего рождения, девочка играет на скрипке.
Отбой тревоги заглушает аплодисменты.
Опустевшая голубятня стала мальчишеским штабом.
Голуби уже в другом небе, кошки тоже…
Мясо крысы похоже на кроличье.
На рисунке взрыв напоминает куст сирени.
Люди с ножами набрасываются на умирающую лошадь - остается лишь кровавый цветок на снегу.
Красные флажки вырастают там, где не разорвались бомба или снаряд.
Профессор консерватории бежит к зажигательной бомбе по жестяной крыше.
Шипение зажигалки не войдет в партитуру,
но останется фоном на старой пластинке.
Код черной двери на эту крышу все тот же: один девять четыре один.
Сытна старая горчица, и сладка бадаевская вода.
В полутьме двора моя бабушка спотыкается о труп девушки с вырезанной филейной частью.
Товарищ Жданов играет в теннис, чтобы сбросить вес.
Вес - не бомба: мячик бьется о стену и не взрывается.
Хлебная карточка - пропуск в жизнь, матрасы, полные сухарей, что легче облака, ждут грешников и праведников в послевоенном раю.
Женщина не спасла свою дочь: сосед, обезумев, убил и съел девочку.
Потом он плакал.
Душа девочки переселилась в щенка.
Возможно, это была единственная собака, пережившая блокаду.
«С чашей винною стоял я в светлый день в моем саду,
Пил я чашу слез кровавых, я в печали пил беду», -
переводчик Лебедев читает Навои,
слабый голос растекается по холодным залам Эрмитажа.
Лебедева принесли на руках друзья, его жизнь весит всего 125 грамм, но и те не удержать.
Прозрачная птица летит сквозь толстые стены дворца к серому небу.
В смольной столовке подают обед из трех блюд.
В студии Дома радио стучит молоток: приколачивают полку под микрофоном.
Теперь дикторы могут умереть стоя.
Хлеб - золото, водка - серебро,
горят книги в буржуйке: стихами Навои я согрею руки твои.
Пейте, дети, отвар из обоев: я клеила их на века, я клеила их с любовью.
Идет Ольга в Дом радио:
тюрьма справа,
голодная смерть - слева,
а навстречу - всенародная слава:
- Куда идешь, дева?
Нет у тебя уже ни детей, ни мужа,
впереди лишь тоска да ужас.
Полуторка по тонкому льду Ладоги везет весну. Дай бог ей не провалиться.
Но в Танином блокноте еще не все отмечены смерти.
Что ты там говоришь: «…Никто не забыт, ничто не забыто…»?
Дмитрий Григорьев