Лёва Толстой- списыватель из мемуаров...
Из мемуаров Татьяны Пассек списан старый князь Болконский- с отца Герцена, Ивана Алексеевича Яковлева
В четыре часа мы пошли наверх обедать. Иван Алексеевич, с видом человека, озабоченного делами, ускоренными шагами ходил рундом по комнатам, куря трубочку и притворяясь, что нас не замечает, несколько раз пробежал мимо.
Когда поставили на стол кушанье, тогда только, принимаясь разливать суп, он сделал вид, что нас увидали раскланялся. Луиза Ивановна, досадуя на эту комедию, сказала:
-- Что вы здороваетесь, точно видимся сегодня в первый раз.
-- Ах, извините, пожалуйста, глуп, стар, -- начал было обычную историю старик
Про первый бал Наташи, списанный с первого бала Татьяны Пассек-все знали, кроме меня. Это потому, что я не читаю "литературоведческую" литературу, а только мемуары.
Первый бал Татьяны Пассек проходил не в Петербурге, а в уездном городе Кирсанове Тамбовской губернии, где она жила в то время.
ГЛАВА 10. НАКВАСИНО 1824-1825.
Между тем наступила осень. В Кашине готовились собранья. Толки о нарядах выступили на первый план. Мне приготовили к первому балу белое дымковое платье и полураспустившуюся розу к поясу.
В день бала весь дом сбился с ног долой, пока не уехали. Сильно морозило. Мы отправились в Кашин с утра, в четырехместном возке, обитом внутри мехом. Там остановились в приготовленной квартире. Вечером, когда все были одеты, бабушка часто смотрела на часы, чтобы не приехать слишком рано, даже посылала человека в дом собрания, узнать, съезжаются ли. Я весь день была как в лихорадке. В десять часов мы отправились. Подъезжая к ярко освещенному дому, я думала: что-то ждет меня на бале, я никого не знаю, возьмет ли меня кто танцевать, а как хорошо я танцую и как люблю танцевать. Поднимаясь по лестнице, куда долетали безотчетные звуки музыки, я замирала от волнения до того, что, войдя в залу, ничего не могла отличить ясно: видела только свет, блеск, толпу, газ, цветы, бриллианты, обнаженные плечи и руки, золотые эполеты, черные фраки. Танцевали французскую кадриль. Мы сели у стены среди нетанцующих. Бабушка представила меня некоторым дамам и почтительно подходившим к ней пожилым кавалерам. Между прочими к ней развязно подбежал кашинский почтмейстер, бабушкин кум; расшаркавшись, приложился к ее ручке, взглянул на меня и, улыбнувшись бабушке, поцеловал кончики пальцев правой руки, проговоривши: "Розанчик". Я с неудовольствием отвернулась. Кадриль кончилась. Танцевавшие вмешались в толпу, видно было, что все друг друга знают, все как свои. Я чувствовала себя чужою. Раздался вальс, кавалеры стали приглашать дам, торопливо проходили мимо меня; неужели я весь бал просижу у стенки, думала я, и чуть не плакала. Пары легко понеслись по паркету. У меня занималось дыханье. Против нас, у окна, какой-то молодой человек из егерей разговаривал с очень хорошо одетой дамой; он внимательно посмотрел на меня, наклонился к говорившей с ним даме, как бы с вопросом, потом встал, подошел ко мне и пригласил на вальс. Я до того обрадовалась, что, в порыве благодарности, не сказавши ни слова, торопливо положила ему руку на плечо, и мы понеслись. Сделавши несколько кругов по зале, кавалер мой посадил меня на стул и сам сел подле меня. Отдохнувши, сказавши друг другу несколько слов, мы опять стали вальсировать. С легкой руки моего кавалера, меня начали приглашать наперерыв. Я была в упоенье, я была счастлива.
-- Кто это первый танцевал со мною, -- спросила я хорошенькую блондинку с незабудками в волосах, с которой меня познакомили, и я сразу полюбила ее.
-- Это Е. -- один из наших лучших кавалеров; вот также из хороших, видите, адъютант, это сын полкового генерала Сутгоф
Мазурку я танцевала с Е. ...
Слава о моем танцевальном искусстве долетела до карточных столов. Чтобы посмотреть в мазурке на пансионерку, как меня называли, вставали из-за карт.
Оставляя бал, я закутывалась в шубу в толпе уезжавших, веселая, счастливая. При разъезде увидала подле нашего возка Е.; помогая мне садиться в экипаж, он тихонько пожал мне руку.
Я обмерла, поспешно вспрыгнула в дверцы, прижалась в уголке и еще больше перетревожилась, заметивши, что бабушка сидит надувшись и в воздухе веет чем-то зловещим.
Гроза разразилась на другой день.
Когда я вошла к бабушке поутру поздороваться, она грозно посмотрела на меня и сказала:
-- Хорошо ты вела себя вчера в собранье, благодарю! Этому-то вас учат в пансионах? Как ты не постыдилась, как смела почти весь вечер танцевать с одним Е.! Менялась с ним взглядами, улыбками, приманила к карете.
Не чувствуя за собой ни одной вины из тех многих, в которых меня укоряли, я было раскрыла рот, чтобы сказать несколько слов в свое оправдание, как бабушка крикнула: "Молчать, кокетка!"
Слово кокетка так поразило меня, что я не вдруг образумилась. Оно показалось мне верхом позора и гибели.
Я онемела; бледная, как мне после сказывали, широко раскрыв глаза, я смотрела на бабушку и, стараясь припомнить свои вины, вспомнила, что Е. пожал мне руку у экипажа. В уме моем мелькнуло предположение, что она это заметила и за это обвиняет меня. Залившись слезами, я бросилась на колени и почти вне себя сказала:
-- Простите меня, я в этом не виновата.
Бабушка с сердцем рванула меня с пола за руку, осыпала оскорбительными названиями и, сказавши, что позориться со мной не намерена, поэтому в собранье мне больше не бывать, -- выгнала вон.
Я сочла милосердием божиим, что меня выгнали; за дверью образумилась немного.
Таков был результат моего первого выезда на уездный бал.
***
"Наконец наступил этот знаменательный день, это было, если не ошибаюсь, в феврале месяце 1838 года.
С самого утра царило у нас большое оживление и суета. Я с волнением ожидала вечера и беспрестанно примеряла свое белое кисейное платье с розовыми бантами и розой в волосах. Наконец часы пробили девять, и мы отправились на бал. Войдя в зал, я оробела и не знала, что делать сначала, но тетушка подвела меня к хозяйке, которая ласково приветствовала меня и велела танцевать. Кавалеры тотчас окружили меня, приглашая на танцы, и я закружилась в вихре вальса, чувствуя себя самой счастливой. Это был незабываемый вечер, полный волнения, радости и надежд".
В четыре часа мы пошли наверх обедать. Иван Алексеевич, с видом человека, озабоченного делами, ускоренными шагами ходил рундом по комнатам, куря трубочку и притворяясь, что нас не замечает, несколько раз пробежал мимо.
Когда поставили на стол кушанье, тогда только, принимаясь разливать суп, он сделал вид, что нас увидали раскланялся. Луиза Ивановна, досадуя на эту комедию, сказала:
-- Что вы здороваетесь, точно видимся сегодня в первый раз.
-- Ах, извините, пожалуйста, глуп, стар, -- начал было обычную историю старик
Про первый бал Наташи, списанный с первого бала Татьяны Пассек-все знали, кроме меня. Это потому, что я не читаю "литературоведческую" литературу, а только мемуары.
Первый бал Татьяны Пассек проходил не в Петербурге, а в уездном городе Кирсанове Тамбовской губернии, где она жила в то время.
ГЛАВА 10. НАКВАСИНО 1824-1825.
Между тем наступила осень. В Кашине готовились собранья. Толки о нарядах выступили на первый план. Мне приготовили к первому балу белое дымковое платье и полураспустившуюся розу к поясу.
В день бала весь дом сбился с ног долой, пока не уехали. Сильно морозило. Мы отправились в Кашин с утра, в четырехместном возке, обитом внутри мехом. Там остановились в приготовленной квартире. Вечером, когда все были одеты, бабушка часто смотрела на часы, чтобы не приехать слишком рано, даже посылала человека в дом собрания, узнать, съезжаются ли. Я весь день была как в лихорадке. В десять часов мы отправились. Подъезжая к ярко освещенному дому, я думала: что-то ждет меня на бале, я никого не знаю, возьмет ли меня кто танцевать, а как хорошо я танцую и как люблю танцевать. Поднимаясь по лестнице, куда долетали безотчетные звуки музыки, я замирала от волнения до того, что, войдя в залу, ничего не могла отличить ясно: видела только свет, блеск, толпу, газ, цветы, бриллианты, обнаженные плечи и руки, золотые эполеты, черные фраки. Танцевали французскую кадриль. Мы сели у стены среди нетанцующих. Бабушка представила меня некоторым дамам и почтительно подходившим к ней пожилым кавалерам. Между прочими к ней развязно подбежал кашинский почтмейстер, бабушкин кум; расшаркавшись, приложился к ее ручке, взглянул на меня и, улыбнувшись бабушке, поцеловал кончики пальцев правой руки, проговоривши: "Розанчик". Я с неудовольствием отвернулась. Кадриль кончилась. Танцевавшие вмешались в толпу, видно было, что все друг друга знают, все как свои. Я чувствовала себя чужою. Раздался вальс, кавалеры стали приглашать дам, торопливо проходили мимо меня; неужели я весь бал просижу у стенки, думала я, и чуть не плакала. Пары легко понеслись по паркету. У меня занималось дыханье. Против нас, у окна, какой-то молодой человек из егерей разговаривал с очень хорошо одетой дамой; он внимательно посмотрел на меня, наклонился к говорившей с ним даме, как бы с вопросом, потом встал, подошел ко мне и пригласил на вальс. Я до того обрадовалась, что, в порыве благодарности, не сказавши ни слова, торопливо положила ему руку на плечо, и мы понеслись. Сделавши несколько кругов по зале, кавалер мой посадил меня на стул и сам сел подле меня. Отдохнувши, сказавши друг другу несколько слов, мы опять стали вальсировать. С легкой руки моего кавалера, меня начали приглашать наперерыв. Я была в упоенье, я была счастлива.
-- Кто это первый танцевал со мною, -- спросила я хорошенькую блондинку с незабудками в волосах, с которой меня познакомили, и я сразу полюбила ее.
-- Это Е. -- один из наших лучших кавалеров; вот также из хороших, видите, адъютант, это сын полкового генерала Сутгоф
Мазурку я танцевала с Е. ...
Слава о моем танцевальном искусстве долетела до карточных столов. Чтобы посмотреть в мазурке на пансионерку, как меня называли, вставали из-за карт.
Оставляя бал, я закутывалась в шубу в толпе уезжавших, веселая, счастливая. При разъезде увидала подле нашего возка Е.; помогая мне садиться в экипаж, он тихонько пожал мне руку.
Я обмерла, поспешно вспрыгнула в дверцы, прижалась в уголке и еще больше перетревожилась, заметивши, что бабушка сидит надувшись и в воздухе веет чем-то зловещим.
Гроза разразилась на другой день.
Когда я вошла к бабушке поутру поздороваться, она грозно посмотрела на меня и сказала:
-- Хорошо ты вела себя вчера в собранье, благодарю! Этому-то вас учат в пансионах? Как ты не постыдилась, как смела почти весь вечер танцевать с одним Е.! Менялась с ним взглядами, улыбками, приманила к карете.
Не чувствуя за собой ни одной вины из тех многих, в которых меня укоряли, я было раскрыла рот, чтобы сказать несколько слов в свое оправдание, как бабушка крикнула: "Молчать, кокетка!"
Слово кокетка так поразило меня, что я не вдруг образумилась. Оно показалось мне верхом позора и гибели.
Я онемела; бледная, как мне после сказывали, широко раскрыв глаза, я смотрела на бабушку и, стараясь припомнить свои вины, вспомнила, что Е. пожал мне руку у экипажа. В уме моем мелькнуло предположение, что она это заметила и за это обвиняет меня. Залившись слезами, я бросилась на колени и почти вне себя сказала:
-- Простите меня, я в этом не виновата.
Бабушка с сердцем рванула меня с пола за руку, осыпала оскорбительными названиями и, сказавши, что позориться со мной не намерена, поэтому в собранье мне больше не бывать, -- выгнала вон.
Я сочла милосердием божиим, что меня выгнали; за дверью образумилась немного.
Таков был результат моего первого выезда на уездный бал.
***
"Наконец наступил этот знаменательный день, это было, если не ошибаюсь, в феврале месяце 1838 года.
С самого утра царило у нас большое оживление и суета. Я с волнением ожидала вечера и беспрестанно примеряла свое белое кисейное платье с розовыми бантами и розой в волосах. Наконец часы пробили девять, и мы отправились на бал. Войдя в зал, я оробела и не знала, что делать сначала, но тетушка подвела меня к хозяйке, которая ласково приветствовала меня и велела танцевать. Кавалеры тотчас окружили меня, приглашая на танцы, и я закружилась в вихре вальса, чувствуя себя самой счастливой. Это был незабываемый вечер, полный волнения, радости и надежд".