Похоронные обряды, плачи, похороны, поминки
Вошла Никитишна. В одной руке несла стакан с водой, в другой кацею с
жаром и ладаном. Стакан поставила на раскрытое окно, было бы в чем
ополоснуться душе, как полетит она на небо... Кацеею трижды покадила
Никитишна посолонь перед иконами, потом над головой Насти. Вошла с книгой
канонница Евпраксея и, став у икон, вполголоса стала читать "канон на исход
души" -
Насилу выпроводила всех из светлицы Никитишна. Оставшись с канонницей
Евпраксеей да с Матренушкой, стала она готовить Настю "под святые",
обмывать, чесать и опрятывать' (Опрятывать- Облачать)
новопреставленную рабу божию девицу Анастасию.
* * *
Никитишна на все руки была мастерица, на всякие дела дошлая источница.
Похоронной обрядней тоже умела распорядиться, Евпраксея с Матренушкой были
ей на подмогу.
Только что обмыли покойницу, взяла Никитишна у Аксиньи Захаровны ключи
от сундуков и вынула, что нужно было для погребенья. Дала девицам кусок
тонкого батиста на шитье савана, а первые три стежка заставила сделать
самое Аксинью Захаровну.
Под венец ли девицу сряжать, во гроб ли класть
ее,- всякое шитье мать должна зачинать - так повелось на Руси...
Достала Никитишна нового полотна обернуть ноги покойнице, новое
недержанное полотенце дать ей в руки, было бы чем отереть с лица пот в день
страшного суда Христова. Обмыли, причесали Настю. Чистую сорочку на нее
надели, в саван окутали, спеленали новым разрезным полотном и положили в
моленной на столе... А на том столе загодя наложили соломы и покрыли ее
чистой простыней. Парчи наготове не явилось, зато нашелся кусок голубого
веницейского бархата; готовили его в приданое Насте. На тот бархат из
золотого позумента нашили большой осмиконечный крест с копием, с тростию и
с подножием и покрыли им тело покойницы. Канонница Евпраксеюшка достала из
книжного шкафа моленной бумажный венец старой московской печати с
надписанием молитвы "Святый боже", Аксинья Захаровна положила тот венец на
охладевшее чело дочери. Зажгли свечи перед всеми иконами, поставили
подсвечники с ослопными свечами вкруг тела, и канонница Евпраксея, окадив
образа и покойницу, начала псалтырь читать.
Никитишна сама и мерку для гроба сняла, сама и постель Настину в
курятник вынесла, чтоб там ее по три ночи петухи опели... Управившись с
этим, она снаружи того окна, в которое вылетела душа покойницы, привесила
чистое полотенце, а стакан с водой с места не тронула. Ведь души покойников
шесть недель витают на земле и до самых похорон прилетают на место, где
разлучились с телом. И всякий раз душа тут умывается, утирается.
И тем Никитишна распорядилась, чтоб на похоронах как можно больше
девиц было. Молодость молодостью что под венец, что в могилу провожается.
Для того разослали работников по окольным деревням, ближним и дальным,
звать-позывать всех девиц проводить до вековечного жилья Настасью
Патаповну... И скитам иным повестили... Ждали гостей из Городца и даже из
города - повсюду разосланы были посыльные. А девицам всем дары были
заготовлены, которым по платку, которым по переднику, которым по ленте в
косу. За Волгой ведется обычай на девичьих похоронах, как на свадьбе, дары
раздавать.
Не забыла Никитишна послать за плакушами (Плакуши, плачеи, вопленницы
- женщины, которые по найму причитают и поют древние плачи на похоронах, на
поминках и на свадьбах.). Не пришлось отпраздновать Настину свадьбу, надо
справить ее погребение на славу, людям бы на долгое время памятно было
оно... Нарядила Никитишна подводу верст за сорок, в село Стародумово,
звать-позывать знаменитую "плачею" Устинью Клещиху, что по всему Заволжью
славилась плачами, причитаньями и свадебными песнями... Золото эта Клещиха
была. Свадьбу играют, заведет песню - седые старики вприсядку пойдут, на
похоронах "плач заведет" - каменный зарыдает... Кроме Устиньи, еще шесть
"вопленниц" позвала Никитишна, чтоб вся похоронная обрядня справлена была
чинно и стройно, как отцами, дедами заповедано.
А меж тем на улице перед домом Патапа Максимыча семеро домохозяев
сосновые доски тесали, домовину из них сколачивали (Делают гроб непременно
на улице, обыкновенно родственники умершего и непременно в нечетном числе.
За неимением родных, делают гроб домохозяева той деревни, где умер
покойник.). Изготовив, внесли его в сени и обили алым бархатом с
позументом, а стружки и обрубки бережно собрали и отдали Никитишне... Она
сама снесла их за околицу и там с молитвой пустила по живой воде,- в речку
кинула. Оборони господи, если малый какой остаток гроба в огонь угодит,-
жарко на том свете покойнику будет... В гроб девушки, как под брачное ложе,
ржаных снопов настлали и потом все нутро новым белым полотном обили.
Хороша лежала в гробу Настенька... Строгое, думчивое лицо ее как
кипень бело, умильная улыбка недвижно лежит на поблеклых устах, кажется,
вот-вот откроет она глаза и осияет всех радостным взором... Во гроб пахучей
черемухи наклали... Приехала Марья Гавриловна, редких цветов с собой
привезла, обложила ими головку усопшей красавицы.
Фленушку Марья Гавриловна с собой привезла. Как увидела она Настю во
гробе, так и ринулась на пол без памяти... Хоть и не знала, отчего
приключилась ей смертная болезнь, но чуяла, что на душе ее грех лежит.
Приехала и Марья головщица со всем правым клиросом, мать Виринея, мать
Таифа... Еще собралось несколько матерей... Сама Манефа порывалась ехать,
хотелось ей проводить на вековечное жилье любимую племянницу, да сил у нее
не достало.
Сотня свечей горит в паникадиле и на подсвечниках в моленной Чапурина.
Клубами носится голубой кадильный дым росного ладана; тихо, уныло поют
певицы плачевные песни погребального канона. В головах гроба в длинной
соборной мантии, с лицом, покрытым черным крепом наметки, стоит мать Таифа
- она службу правит... Кругом родные и сторонние женщины, все в черных
сарафанах, с платками белого полотна на головах... Патап Максимыч у самого
гроба стоит, глаз не сводит с покойницы и только порой покачивает
головою... Покамест жива была Настя, терзался он, рыдал, как дитя,
заливался слезами, теперь никто не слышит его голоса - окаменел.
Допели канон. Дрогнул голос Марьюшки, как завела она запев прощальной
песни: "Приидите последнее дадим целование...". Первым прощаться подошел
Патап Максимыч. Истово сотворил он три поклона перед иконами, тихо подошел
ко гробу, трижды перекрестил покойницу, припал устами к холодному челу ее,
отступил и поклонился дочери в землю... Но как встал да взглянул на мертвое
лицо ее, затрясся весь и в порыве отчаянья вскрикнул:
- Родная!..
И расшибся бы на месте, если б сильные руки стоявшего
сзади Колышкина не поддержали его. Оглянулся Патап Максимыч.
- Сергей Андреич?.. Какими судьбами?- слабым голосом спросил он
прискакавшего в Осиповку уж во время отпеванья Колышкина.
- Узнал, крестный, про горе твое,- молвил он.- Как же
не приехать-то?
Горячо обнял его Патап Максимыч, сдерживая рыданья.
- Плачь, а ты, крестный, плачь, не крепись, слез не жалей - легче на
сердце будет,- говорил ему Колышкин... А у самого глаза тоже полнехоньки
слез.
После прощанья Аксинью Захаровну без чувств на руках из моленной
вынесли.
Кончились простины. Из дома вынесли гроб на холстах и, поставив на
черный "одёр" (Носилки, на которых носят покойников. За Волгой, особенно
между старообрядцами, носить покойников до кладбища на холстах или же
возить на лошадях почитается грехом. ), понесли на плечах. До кладбища было
версты две, несли, переменяясь, но Никифор как стал к племяннице под правое
плечо, так и шел до могилы, никому не уступая места.
Только что вынесли гроб за околицу, вдали запылилась дорога и
показалась пара добрых саврасок, заложенных в легкую тележку. Возвращался с
Ветлуги Алексей.
Своротил он с дороги, соскочил на землю... Видит гроб, крытый голубым
бархатом, видит много людей, и люди все знакомые. В смущении скинул он
шапку.
Приближался шедший впереди подросток лет четырнадцати, в черном
суконном кафтанчике, с двумя полотенцами, перевязанными крестом через оба
плеча. В руках на большой батистовой пелене нес он благословенную икону в
золотой ризе, ярко горевшей под лучами полуденного солнца.
- Кого это хоронят? - спросил у него Алексей.
- Настасью Патаповну,- вполголоса ответил мальчик.
Так и остолбенел Алексей... Даже лба перекрестить не догадался.
Как в сонном виденье проносятся перед ним смутные образы знакомых и
незнакомых людей. Вот двое высокорослых молодцов несут на головах гробовую
крышу. Смотрит на нее Алексей... Алый бархат... алый... И вспоминается ему
точно такой же алый шелковый платок на Настиной головке, когда она, пышная,
цветущая красой и молодостью, резво и весело вбежала к отцу в подклет и,
впервые увидев Алексея, потупила звездистые очи... Аленькой гробок,
аленькой гробок!.. В таком же алом тафтяном сарафане с пышными белоснежными
рукавами одета была Настя, когда он по приказу Патапа Максимыча впервые
пришел к ней в светлицу... когда, улыбаясь сквозь слезы, она страстно
взглянула ему в очи и в порыве любви кинулась на грудь его... Вот "певчая
стая" Манефиных крылошанок, впереди знакомая головщица Марьюшка. Она знает,
что покойница любила его, Фленушка ей о том сказывала. Тихо певицы поют:
"Христос воскресе из мертвых, смертию на смерть наступи...". Тут только
вспомнил Алексей, что следует перекреститься... А вот четверо несут "одёр"
на плечах... В головах твердой поступью идет Никифор... Показалось Алексею,
что он злобно взглянул на него... От мерных шагов носильщиков гроб слегка
покачивается, и колышется на нем голубой бархатный покров... Сил не стало у
Алексея, потупил глаза и низко преклонился перед покойницей...
Вот ведут под руки убитую горем Аксинью Захаровну... Вот неровными
шагами, склонив голову, идет Патап Максимыч... как похудел он, сердечный,
как поседел!.. Вот Параша, Фленушка... Увидя Алексея, она закрыла глаза
передником, громко зарыдала и пошатнулась... Кто-то подхватил ее под
руки... Звезды небесные!.. Да это она - Марья Гавриловна!.. Вот взглянула
молодая вдова на Алексея, сама зарделась, как маков цвет, и стыдливо
опустила искрометные очи... Света не взвидел Алексей, и в глазах и в уме
помутилось... Видит пеструю толпу - мужчины, женщины, дети, много, много
народу... Слышит голосистые, за душу тянущие причитанья вопленниц:
Не утай, скажи, касатка моя, ластушка. Ты чего, моя
касатушка, спужалася? Отчего ты в могилушку
сряжалася? Знать, того ты спужалася, моя ластушка,
Что ноне годочки пошли все слезовые, Молодые людушки
пошли все обманные, Холосты ребята пошли нонь
бессовестные...
Как ножом по сердцу полоснуло Алексея от этих слов старорусского
"жального плача"... Заговорила в нем совесть, ноги подкосились, и как
осиновый лист он затрясся... Мельтешит перед ним длинный поезд кибиток,
таратаек, крестьянских телег; шагом едут они за покойницей...
Жалко ему стало ту, за которую так недавно с радостью сложил бы
голову... Мутится в уме, двоятся мысли... То покойница вспоминается, то
Марья Гавриловна на память идет.
Опомнился Алексей. Вскочив в тележку, во весь опор
помчался за похоронным поездом и, догнав, поехал сзади
всех... Влекло вперед, хотелось взглянуть на Марью
Гавриловну, но гроб не допускал.
- Ефрем,- окликнул он красильщика, ехавшего в задней телеге.
- Чего? - откликнулся тот.
- От чего померла?
- Знамо, от смерти,- ухмыльнувшись, ответил Ефрем.
- Делом говори...- строго прикрикнул Алексей.
- Хворала, болела, ну и померла,- встряхнув головой, молвил Ефрем.
- Долго ль хворала? - спросил Алексей.
- Недели с полторы, не то и боле,- отвечал красильщик.- Лекаря из
городу привозили, вечор только уехал... Лечил тоже, да, видно, на роду ей
писано помереть... Тут уж, брат, ничего не поделаешь.
- А что за болезнь была?- перебил Ефрема Алексей.
- А кто ее знат, дело хозяйское,- почесав в затылке, молвил
красильщик.- Без памяти, слышь, лежала, без языка.
- Без языка? - быстро спросил Алексей.
- Ни словечка, слышь, не вымолвила с самых тех пор, как с нею
попритчилось.
- А что ж с ней такое попритчилось? - продолжал свои расспросы
Алексей.
- Кто их знат... Дело хозяйское!.. Мы до того не доходим,- сказал
Ефрем, но тотчас же добавил: - Болтают по деревне, что собралась она в
Комаров ехать, уложились, коней запрягать велели, а она, сердечная, хвать о
пол, ровно громом ее сразило.
"Коли так, все как осенний след запало",- подумал Алексей.
Стал Ефрем рассказывать, что у Патапа Максимыча гостей на похороны
наехало видимо-невидимо; что угощенье будет богатое; что "строят" столы во
всю улицу; что каждому будет по три подноса вина, а пива и браги пей,
сколько в душу влезет, что на поминки наварено, настряпано, чего и приесть
нельзя; что во всех восемнадцати избах деревни Осиповки бабы блины пекут,
чтоб на всех поминальщиков стало горяченьких.
Мимо ушей пропускал Алексей рассказы несмолкавшего Ефрема... Много в
те минуты дум у него было передумано.
* * *
Погребальные "плачи" веют стариной отдаленной. То древняя обрядня,
останки старорусской тризны, при совершении которой близкие к покойнику,
особенно женщины, плакали "плачем великим". Повсюду на Руси сохранились эти
песни, вылившиеся из пораженной тяжким горем души. По наслуху переходили
они в течение веков из одного поколенья в другое, несмотря на запрещенья
церковных пастырей творить языческие плачи над христианскими телами...
Нигде так не сбереглись эти отголоски старины, как в лесах Заволжья и
вообще на Севере, где по недостатку церквей народ меньше, чем в других
местностях, подвергся влиянию духовенства. Плачеи и вопленницы - эти
истолковательницы чужой печали - прямые преемницы тех вещих жен, что
"великими плачами" справляли тризны над нашими предками. Погребальные
обряды совершаются ими чинно и стройно, по уставу, изустно передаваемому из
рода в род. На богатых похоронах вопленницы справляют плачи в виде драмы:
главная "заводит плач", другие, составляя хор, отвечают ей... Особые бывают
плачи при выносе покойника из дому, особые во время переноса его на
кладбище, особые на только что зарытой могиле, особые за похоронным столом,
особые при раздаче даров, если помрет молодая девушка. Одни плачи поются от
лица мужа или жены, другие от лица матери или отца, брата или сестры, и
обращаются то к покойнику, то к родным его, то к знакомым и соседям... и на
все свой порядок, на все свой устав... Таким образом, одновременно
справляется двое похорон: одни церковные, другие древние старорусские,
веющие той стариной, когда предки наши еще поклонялись Облаку ходячему,
потом Солнцу высокому, потом Грому Гремучему и Матери Сырой Земле (В
глубокой древности наши предки поклонялись ходячему небу или ходячему
облаку - это Сварог. Потом стали поклоняться солнцу - это Дажбог, и,
наконец, грому - это Перун пли Гром Гремучий. То же самое было и у древних
эллинов: сначала поклонение Урану (небо), потом Кроносу (время, которое
показывается ходом солнца) и, наконец, Зевсу (грому), что у эллинов Кивилла
- то у нас Мать Сыра Земля ).
Вот за гробом Насти, вслед за родными, идут с поникшими головами семь
женщин. Все в синих крашенинных сарафанах с черными рукавами и белыми
платками на головах.- Впереди выступает главная "плачея" Устинья Клещиха.
Хоронят девушку, оттого в руках у ней зеленая ветка, обернутая в красный
платок.
Завела Устинья плач от лица матери, вопленницы хором повторяют каждый
стих... Далеко по полю разносятся голосистые причитанья, заглушая тихое
пение воскресного тропаря идущими впереди певицами.
На полете летит белая лебедушка,
На быстром несется касатка-ластушка.
Ты куда, куда летишь, лебедь белая,
Ты куда несешься, моя касатушка?..
Не утай, скажи, дитя мое родное...
Ты в какой же путь снарядилася,
Во которую путь-дороженьку,
В каки гости незнакомые,
Незнакомые, нежеланные?
Собралася ты, снарядилася
На вечное житье, бесконечное.
Как пчела в меду, у меня ты купалася,
Как скатной жемчуг, на золоте блюде рассыпалася.
Уж как зарились удалы добры молодцы
На твою красоту ненаглядную,
Говорили ж тебе советны милы подруженьки:
"Уж счастлива ж ты, девица таланная,
Цветным платьем ты изнавешана,
Тяжелой работой ты не огружена,
Бранным словечушком не огрублена".
Не чаялась я, горюша, не надеялась
Глядеть на тебя во гробу да в дубовом.
Уж как встану я, бывало, по раннему по утрышку,
Потихонечку приду ко твоей ко кроватушке,
Сотворю над тобой молитву Исусову,
Принакрою тебя соболиным одеяльчиком,
Я поглажу тебя по младой по головушке:
"Да ты спи же, усни, моя бела лебедушка,
Во своем во прекрасном во девичестве.
На мягкой на пуховой на перинушке".
Не утай, скажи, дитятко мое удатное,
Чем, победная горюша, тебя я погневала,
Коим словом тебя я согрубила?
Что не солнышко за облачком потерялося,
Не светёл месяц за тучку закатался.
Не ясна звезда со небушка скатилася -
Отлетала моя доченька родная
За горушки она да за высокие,
За те ли за леса да за дремучие,
За те ли облака да за ходячие,
Ко красному солнышку на беседушку,
Ко светлому месяцу на супрядки,
Ко частыим звездушкам в хоровод играть.
Приносили на погост девушку, укрывали белое лицо гробовой доской,
опускали ее в могилу глубокую, отдавали Матери Сырой Земле, засыпали
рудожелтым песком.
Стоит у могилки Аксинья Захаровна, ронит слезы горькие по лицу
бледному, не хочется расставаться ей с новосельем милой доченьки... А отец
стоит: скрестил руки, склонил голову, сизой тучей скорбь покрыла лицо
его... Все родные, подруги, знакомые стоят у могилы, слезами обливаючись...
И только что певицы келейные пропели "вечную память", Устинья над свежей
могилою новый плач завела, обращаясь к покойнице:
Я кляну да свою буйну головушку,
Я корю свое печально скорбно сердечушко!
Ах, завейте, завейте-тка, ветры буйные,
Вы развейте, развейте-тка желты пески,
Что на новой, на свежей на могилушке.
Расколите, расколите гробову доску,
Разверните, разверните золоту парчу.
Разверните, разверните бел тонкой саван,
Размахни ты, моя голубонька, ручки белые,
Разомкни ты, моя ластушка, очи звездистые.
Распечатай, моя лебедушка, уста сахарные,
Посмотри на меня, на горюшу победную,
Ты промолви-ка мне хоть едино словечушко...
Я надеялась на тебя крепкой надеждушкой:
Ро стила до хорошего до возрасту,
Научала уму-разуму
И всякому рукодельицу.
Не судил мне господь с тобой пожить,
Покидала ты меня, горюшу, раным-ранешенько,
Миновалася жизнь моя хорошая,
Наступило горько, слезовое времечко...
Один по одному разошлись с погоста. Выпрягли и потом вновь запрягли
коней и поехали в деревню. Без этого обряда нельзя с кладбища ехать - не то
другую смерть в дом привезешь.
Опустела Настина могилка, все ее покинули, один не покинул. До
позднего вечера, обливаясь слезами, пролежал на ней Никифор. Хоть Аксинья
Захаровна и говорила, что остался он на кладбище, чтоб удалиться от
искушения, что предстало бы ему на поминальной трапезе, но неправду про
брата сказала она. Хоть виду не подавал, хоть ни единым словом никогда
никому не высказывал, но с раннего детства Насти горячо он любил ее
преданной и беззаветной любовью. Нежданная смерть племянницы так поразила
его, что он совсем переродился. Душа-то у него всегда была хороша, губила
ее только чара зелена вина.
Дня потом не проходило, чтоб Никифор по нескольку часов не просиживал
на дорогой могилке. На девятый день пришли на кладбище покойницу помянуть
и, как водится, дерном могилу окласть, а она уж обложена и крест поставлен
на ней. Пришли на поминки в двадцатый день, могилка вся в цветиках.
* * *
Проводив за околицу крестницу и предоставив дальнейшую погребальную
обрядню Устинье Клещихе, Никитишна воротилась в дом Патапа Максимыча и там
с помощью работниц и позванных деревенских молодух все привела в порядок...
Вымыли и мокрыми тряпицами подтерли полы во всех горницах и в моленной.
Тряпицы, веники, весь сор, солому, на которой до положения во гроб лежала
покойница, горшок, из которого ее обмывали, гребень, которым расчесывали ей
волосы,- все собрала Никитишна, с молитвой вынесла за околицу и бросила там
на распутье... После того, умывшись и переодевшись во все чистое, принялась
она вместе с приспешницами "помины строить". Во всех горницах накрыли столы
и расставили на них канун, кутью и другие поминальные снеди. Вдоль улицы,
как во время осенних и троицких "кормов", длинным рядом выстроили столы и
покрыли их столешниками (Скатерть. ). На столах явились блюда с кутьей и
кануном, деревянные жбаны с сыченой брагой и баклаги с медовой сытой для
поминального овсяного киселя.
К возврату с погоста досужая Никитишна успела все обрядить, как
следует. Гости как на двор, так и за стол... Устинья Клещиха, взойдя в
большую горницу, положила перед святыми три поклона, взяла "с красного
стола" (Главный стол, приготовленный для почетных гостей. ) блюдо с кутьей,
сначала поднесла отцу с матерью, потом родным и знакомым. На улице за
столами уселось больше двухсот человек мужчин, баб, девок и подростков; там
вопленницы тем же порядком всем кутью разносили. Ели ее в молчании, так
стародавним обычаем установлено.
После кутьи в горницах родные и почетные гости чай пили, а на улице
всех обносили вином, а непьющих баб, девок и подростков ренским потчевали.
Только что сели за стол, плачеи стали под окнами дома... Устинья завела
"поминальный плач", обращаясь от лица матери к покойнице с зовом ее на
погребальную тризну.
Родимая моя доченька,
Любимое мое дитятко,
Настасья свет Патаповна,
Тебе добро принять пожаловать
Стакан да пива пьяного,
Чарочку да зелена вина,
От меня, от горюши победныя.
С моего ли пива пьяного
Не болит буйна головушка,
Не щемит да ретиво сердце;
Весело да напиватися
И легко да просыпатися.
Ты пожалуй, бела лебедушка,
Хлеба-соли покушати:
Дубовы столы порасставлены,
Яства сахарны наношены.
На улице подавали народу поминальные яства в изобилии. Изо всех
восемнадцати домов деревни вынесли гречневы блины с маслом и сметаной, а
блины были мерные, добрые, в каждый блин ломоть завернуть. За блинами
угощали народ пирогами-столовиками (Круглый пирог из сочней, с начинкой из
молочных блинов и репы. ), щами с солониной, лапшой со свининой, пряженцами
с яйцами, а в конце стола подан был овсяный кисель с сытой. Вином по-трижды
обносили, пива и сыченой браги пили, сколько хотели, без угощенья. После
киселя покойницу "тризной" помянули: выпили по доброму стакану смеси из
пива, меду и ставленной браги (Эту смесь, в которую прибавляется также и
виноградное вино, зовут "тризной", а также "чашей". Поповское или
семинарское ее названье - "пивомедие".). В хоромах за красным столом
кушанья были отборные: там и дорогие вина подавали, и мерных стерлядей, и
жирных индюков, и разную дичину. Но блины, кисель и тризна, как
принадлежности похоронной трапезы, и за красным столом были ставлены.
Только что отобедали, раздача даров началась. Сначала в горницах
заменявшая место сестры Параша раздала оставшиеся после покойницы наряды
Фленушке, Марьюшке, крылошанкам и некоторым деревенским девицам. А затем
вместе с отцом, матерью и почетными гостями вышла она на улицу. На десяти
больших подносах вынесли за Парашей дары. Устинья стала возле нее, и одна,
без вопленниц, пропела к людям "причет":
Вы ступайте, люди добрые,
Люди добрые, крещеные.
Принимайте дары великие,
А великие да почетные
От Настасьи свет Патаповны:
Красны девицы по шириночке,
Молоды молодки по передничку,
Добры молодцы по опоясочке.
Да не будьте вы крикливые,
Да не будьте вы ломливые,
А будьте вы милостивы,
Еще милостивы да жалостливы,
Жалостливы да приступливы.
Спервоначалу девицы одна за другой подходили к Параше и получали из
рук ее: кто платок, кто ситцу на рукава аль на передник. После девиц
молодицы подходили, потом холостые парни: их дарили платками, кушаками,
опоясками. Не остались без даров ни старики со старухами, ни подростки с
малыми ребятами. Всех одарила щедрая рука Патапа Максимыча: поминали б
дорогую его Настеньку, молились бы богу за упокой души ее. А во время
раздачи даров Устинья с вопленницами пела:
Не была я, горюша, забытлива*,
Не была, победна головушка, беспамятна,
Поспрошать родное свое детище,
Как раздать кому ее одеженьку.
Ведь сотлеют в сундуках платья цветные.
Потускнеют в скрыне камни самоцветные,
Забусеет в ларце скатной жемчуг.
Говорила же мне бела лебедушка,
Что Настасья свет Патаповна:
"Я кладу жемчужны поднизи
И все камни самоцветные
Ко иконе пречистой богородицы,
Я своей душе кладу на спасенье
И на вечное поминание.
А все алы, цветны ленточки
По душам раздам по красным девушкам,
Поминали б меня, девицу,
На веселых своих на беседушках.
Сарафаны свои мелкоскладные
Я раздам молодым молодушкам,
Поминали б меня, красну девицу.
А шелковые платочки атласные
Раздарю удалым добрым молодцам,
Пусть-ка носят их по праздникам
Вокруг шеи молодецкия,
Поминаючи меня, красну девицу".
* То есть забывчива.
А милостыню по нищей братии раздавали шесть недель каждый божий день.
А в Городецкую часовню и по всем обителям Керженским и Чернораменским
разосланы были великие подаяния на службы соборные, на свечи негасимые и на
большие кормы по трапезам... Хорошо, по всем порядкам, устроил душу своей
дочери Патап Максимыч.
И ходила про то молва великая, и были говоры многие по всему Заволжью
и по всем лесам Керженским и Чернораменским. Все похваляли и возносили
Патапа Максимыча за доброе его устроение. Хоть и тысячник, хоть и
бархатник, а, дочку хороня, справил все по-старому, по-заветному, как
отцами-дедами святорусскому люду заповедано.
жаром и ладаном. Стакан поставила на раскрытое окно, было бы в чем
ополоснуться душе, как полетит она на небо... Кацеею трижды покадила
Никитишна посолонь перед иконами, потом над головой Насти. Вошла с книгой
канонница Евпраксея и, став у икон, вполголоса стала читать "канон на исход
души" -
Насилу выпроводила всех из светлицы Никитишна. Оставшись с канонницей
Евпраксеей да с Матренушкой, стала она готовить Настю "под святые",
обмывать, чесать и опрятывать' (Опрятывать- Облачать)
новопреставленную рабу божию девицу Анастасию.
* * *
Никитишна на все руки была мастерица, на всякие дела дошлая источница.
Похоронной обрядней тоже умела распорядиться, Евпраксея с Матренушкой были
ей на подмогу.
Только что обмыли покойницу, взяла Никитишна у Аксиньи Захаровны ключи
от сундуков и вынула, что нужно было для погребенья. Дала девицам кусок
тонкого батиста на шитье савана, а первые три стежка заставила сделать
самое Аксинью Захаровну.
Под венец ли девицу сряжать, во гроб ли класть
ее,- всякое шитье мать должна зачинать - так повелось на Руси...
Достала Никитишна нового полотна обернуть ноги покойнице, новое
недержанное полотенце дать ей в руки, было бы чем отереть с лица пот в день
страшного суда Христова. Обмыли, причесали Настю. Чистую сорочку на нее
надели, в саван окутали, спеленали новым разрезным полотном и положили в
моленной на столе... А на том столе загодя наложили соломы и покрыли ее
чистой простыней. Парчи наготове не явилось, зато нашелся кусок голубого
веницейского бархата; готовили его в приданое Насте. На тот бархат из
золотого позумента нашили большой осмиконечный крест с копием, с тростию и
с подножием и покрыли им тело покойницы. Канонница Евпраксеюшка достала из
книжного шкафа моленной бумажный венец старой московской печати с
надписанием молитвы "Святый боже", Аксинья Захаровна положила тот венец на
охладевшее чело дочери. Зажгли свечи перед всеми иконами, поставили
подсвечники с ослопными свечами вкруг тела, и канонница Евпраксея, окадив
образа и покойницу, начала псалтырь читать.
Никитишна сама и мерку для гроба сняла, сама и постель Настину в
курятник вынесла, чтоб там ее по три ночи петухи опели... Управившись с
этим, она снаружи того окна, в которое вылетела душа покойницы, привесила
чистое полотенце, а стакан с водой с места не тронула. Ведь души покойников
шесть недель витают на земле и до самых похорон прилетают на место, где
разлучились с телом. И всякий раз душа тут умывается, утирается.
И тем Никитишна распорядилась, чтоб на похоронах как можно больше
девиц было. Молодость молодостью что под венец, что в могилу провожается.
Для того разослали работников по окольным деревням, ближним и дальным,
звать-позывать всех девиц проводить до вековечного жилья Настасью
Патаповну... И скитам иным повестили... Ждали гостей из Городца и даже из
города - повсюду разосланы были посыльные. А девицам всем дары были
заготовлены, которым по платку, которым по переднику, которым по ленте в
косу. За Волгой ведется обычай на девичьих похоронах, как на свадьбе, дары
раздавать.
Не забыла Никитишна послать за плакушами (Плакуши, плачеи, вопленницы
- женщины, которые по найму причитают и поют древние плачи на похоронах, на
поминках и на свадьбах.). Не пришлось отпраздновать Настину свадьбу, надо
справить ее погребение на славу, людям бы на долгое время памятно было
оно... Нарядила Никитишна подводу верст за сорок, в село Стародумово,
звать-позывать знаменитую "плачею" Устинью Клещиху, что по всему Заволжью
славилась плачами, причитаньями и свадебными песнями... Золото эта Клещиха
была. Свадьбу играют, заведет песню - седые старики вприсядку пойдут, на
похоронах "плач заведет" - каменный зарыдает... Кроме Устиньи, еще шесть
"вопленниц" позвала Никитишна, чтоб вся похоронная обрядня справлена была
чинно и стройно, как отцами, дедами заповедано.
А меж тем на улице перед домом Патапа Максимыча семеро домохозяев
сосновые доски тесали, домовину из них сколачивали (Делают гроб непременно
на улице, обыкновенно родственники умершего и непременно в нечетном числе.
За неимением родных, делают гроб домохозяева той деревни, где умер
покойник.). Изготовив, внесли его в сени и обили алым бархатом с
позументом, а стружки и обрубки бережно собрали и отдали Никитишне... Она
сама снесла их за околицу и там с молитвой пустила по живой воде,- в речку
кинула. Оборони господи, если малый какой остаток гроба в огонь угодит,-
жарко на том свете покойнику будет... В гроб девушки, как под брачное ложе,
ржаных снопов настлали и потом все нутро новым белым полотном обили.
Хороша лежала в гробу Настенька... Строгое, думчивое лицо ее как
кипень бело, умильная улыбка недвижно лежит на поблеклых устах, кажется,
вот-вот откроет она глаза и осияет всех радостным взором... Во гроб пахучей
черемухи наклали... Приехала Марья Гавриловна, редких цветов с собой
привезла, обложила ими головку усопшей красавицы.
Фленушку Марья Гавриловна с собой привезла. Как увидела она Настю во
гробе, так и ринулась на пол без памяти... Хоть и не знала, отчего
приключилась ей смертная болезнь, но чуяла, что на душе ее грех лежит.
Приехала и Марья головщица со всем правым клиросом, мать Виринея, мать
Таифа... Еще собралось несколько матерей... Сама Манефа порывалась ехать,
хотелось ей проводить на вековечное жилье любимую племянницу, да сил у нее
не достало.
Сотня свечей горит в паникадиле и на подсвечниках в моленной Чапурина.
Клубами носится голубой кадильный дым росного ладана; тихо, уныло поют
певицы плачевные песни погребального канона. В головах гроба в длинной
соборной мантии, с лицом, покрытым черным крепом наметки, стоит мать Таифа
- она службу правит... Кругом родные и сторонние женщины, все в черных
сарафанах, с платками белого полотна на головах... Патап Максимыч у самого
гроба стоит, глаз не сводит с покойницы и только порой покачивает
головою... Покамест жива была Настя, терзался он, рыдал, как дитя,
заливался слезами, теперь никто не слышит его голоса - окаменел.
Допели канон. Дрогнул голос Марьюшки, как завела она запев прощальной
песни: "Приидите последнее дадим целование...". Первым прощаться подошел
Патап Максимыч. Истово сотворил он три поклона перед иконами, тихо подошел
ко гробу, трижды перекрестил покойницу, припал устами к холодному челу ее,
отступил и поклонился дочери в землю... Но как встал да взглянул на мертвое
лицо ее, затрясся весь и в порыве отчаянья вскрикнул:
- Родная!..
И расшибся бы на месте, если б сильные руки стоявшего
сзади Колышкина не поддержали его. Оглянулся Патап Максимыч.
- Сергей Андреич?.. Какими судьбами?- слабым голосом спросил он
прискакавшего в Осиповку уж во время отпеванья Колышкина.
- Узнал, крестный, про горе твое,- молвил он.- Как же
не приехать-то?
Горячо обнял его Патап Максимыч, сдерживая рыданья.
- Плачь, а ты, крестный, плачь, не крепись, слез не жалей - легче на
сердце будет,- говорил ему Колышкин... А у самого глаза тоже полнехоньки
слез.
После прощанья Аксинью Захаровну без чувств на руках из моленной
вынесли.
Кончились простины. Из дома вынесли гроб на холстах и, поставив на
черный "одёр" (Носилки, на которых носят покойников. За Волгой, особенно
между старообрядцами, носить покойников до кладбища на холстах или же
возить на лошадях почитается грехом. ), понесли на плечах. До кладбища было
версты две, несли, переменяясь, но Никифор как стал к племяннице под правое
плечо, так и шел до могилы, никому не уступая места.
Только что вынесли гроб за околицу, вдали запылилась дорога и
показалась пара добрых саврасок, заложенных в легкую тележку. Возвращался с
Ветлуги Алексей.
Своротил он с дороги, соскочил на землю... Видит гроб, крытый голубым
бархатом, видит много людей, и люди все знакомые. В смущении скинул он
шапку.
Приближался шедший впереди подросток лет четырнадцати, в черном
суконном кафтанчике, с двумя полотенцами, перевязанными крестом через оба
плеча. В руках на большой батистовой пелене нес он благословенную икону в
золотой ризе, ярко горевшей под лучами полуденного солнца.
- Кого это хоронят? - спросил у него Алексей.
- Настасью Патаповну,- вполголоса ответил мальчик.
Так и остолбенел Алексей... Даже лба перекрестить не догадался.
Как в сонном виденье проносятся перед ним смутные образы знакомых и
незнакомых людей. Вот двое высокорослых молодцов несут на головах гробовую
крышу. Смотрит на нее Алексей... Алый бархат... алый... И вспоминается ему
точно такой же алый шелковый платок на Настиной головке, когда она, пышная,
цветущая красой и молодостью, резво и весело вбежала к отцу в подклет и,
впервые увидев Алексея, потупила звездистые очи... Аленькой гробок,
аленькой гробок!.. В таком же алом тафтяном сарафане с пышными белоснежными
рукавами одета была Настя, когда он по приказу Патапа Максимыча впервые
пришел к ней в светлицу... когда, улыбаясь сквозь слезы, она страстно
взглянула ему в очи и в порыве любви кинулась на грудь его... Вот "певчая
стая" Манефиных крылошанок, впереди знакомая головщица Марьюшка. Она знает,
что покойница любила его, Фленушка ей о том сказывала. Тихо певицы поют:
"Христос воскресе из мертвых, смертию на смерть наступи...". Тут только
вспомнил Алексей, что следует перекреститься... А вот четверо несут "одёр"
на плечах... В головах твердой поступью идет Никифор... Показалось Алексею,
что он злобно взглянул на него... От мерных шагов носильщиков гроб слегка
покачивается, и колышется на нем голубой бархатный покров... Сил не стало у
Алексея, потупил глаза и низко преклонился перед покойницей...
Вот ведут под руки убитую горем Аксинью Захаровну... Вот неровными
шагами, склонив голову, идет Патап Максимыч... как похудел он, сердечный,
как поседел!.. Вот Параша, Фленушка... Увидя Алексея, она закрыла глаза
передником, громко зарыдала и пошатнулась... Кто-то подхватил ее под
руки... Звезды небесные!.. Да это она - Марья Гавриловна!.. Вот взглянула
молодая вдова на Алексея, сама зарделась, как маков цвет, и стыдливо
опустила искрометные очи... Света не взвидел Алексей, и в глазах и в уме
помутилось... Видит пеструю толпу - мужчины, женщины, дети, много, много
народу... Слышит голосистые, за душу тянущие причитанья вопленниц:
Не утай, скажи, касатка моя, ластушка. Ты чего, моя
касатушка, спужалася? Отчего ты в могилушку
сряжалася? Знать, того ты спужалася, моя ластушка,
Что ноне годочки пошли все слезовые, Молодые людушки
пошли все обманные, Холосты ребята пошли нонь
бессовестные...
Как ножом по сердцу полоснуло Алексея от этих слов старорусского
"жального плача"... Заговорила в нем совесть, ноги подкосились, и как
осиновый лист он затрясся... Мельтешит перед ним длинный поезд кибиток,
таратаек, крестьянских телег; шагом едут они за покойницей...
Жалко ему стало ту, за которую так недавно с радостью сложил бы
голову... Мутится в уме, двоятся мысли... То покойница вспоминается, то
Марья Гавриловна на память идет.
Опомнился Алексей. Вскочив в тележку, во весь опор
помчался за похоронным поездом и, догнав, поехал сзади
всех... Влекло вперед, хотелось взглянуть на Марью
Гавриловну, но гроб не допускал.
- Ефрем,- окликнул он красильщика, ехавшего в задней телеге.
- Чего? - откликнулся тот.
- От чего померла?
- Знамо, от смерти,- ухмыльнувшись, ответил Ефрем.
- Делом говори...- строго прикрикнул Алексей.
- Хворала, болела, ну и померла,- встряхнув головой, молвил Ефрем.
- Долго ль хворала? - спросил Алексей.
- Недели с полторы, не то и боле,- отвечал красильщик.- Лекаря из
городу привозили, вечор только уехал... Лечил тоже, да, видно, на роду ей
писано помереть... Тут уж, брат, ничего не поделаешь.
- А что за болезнь была?- перебил Ефрема Алексей.
- А кто ее знат, дело хозяйское,- почесав в затылке, молвил
красильщик.- Без памяти, слышь, лежала, без языка.
- Без языка? - быстро спросил Алексей.
- Ни словечка, слышь, не вымолвила с самых тех пор, как с нею
попритчилось.
- А что ж с ней такое попритчилось? - продолжал свои расспросы
Алексей.
- Кто их знат... Дело хозяйское!.. Мы до того не доходим,- сказал
Ефрем, но тотчас же добавил: - Болтают по деревне, что собралась она в
Комаров ехать, уложились, коней запрягать велели, а она, сердечная, хвать о
пол, ровно громом ее сразило.
"Коли так, все как осенний след запало",- подумал Алексей.
Стал Ефрем рассказывать, что у Патапа Максимыча гостей на похороны
наехало видимо-невидимо; что угощенье будет богатое; что "строят" столы во
всю улицу; что каждому будет по три подноса вина, а пива и браги пей,
сколько в душу влезет, что на поминки наварено, настряпано, чего и приесть
нельзя; что во всех восемнадцати избах деревни Осиповки бабы блины пекут,
чтоб на всех поминальщиков стало горяченьких.
Мимо ушей пропускал Алексей рассказы несмолкавшего Ефрема... Много в
те минуты дум у него было передумано.
* * *
Погребальные "плачи" веют стариной отдаленной. То древняя обрядня,
останки старорусской тризны, при совершении которой близкие к покойнику,
особенно женщины, плакали "плачем великим". Повсюду на Руси сохранились эти
песни, вылившиеся из пораженной тяжким горем души. По наслуху переходили
они в течение веков из одного поколенья в другое, несмотря на запрещенья
церковных пастырей творить языческие плачи над христианскими телами...
Нигде так не сбереглись эти отголоски старины, как в лесах Заволжья и
вообще на Севере, где по недостатку церквей народ меньше, чем в других
местностях, подвергся влиянию духовенства. Плачеи и вопленницы - эти
истолковательницы чужой печали - прямые преемницы тех вещих жен, что
"великими плачами" справляли тризны над нашими предками. Погребальные
обряды совершаются ими чинно и стройно, по уставу, изустно передаваемому из
рода в род. На богатых похоронах вопленницы справляют плачи в виде драмы:
главная "заводит плач", другие, составляя хор, отвечают ей... Особые бывают
плачи при выносе покойника из дому, особые во время переноса его на
кладбище, особые на только что зарытой могиле, особые за похоронным столом,
особые при раздаче даров, если помрет молодая девушка. Одни плачи поются от
лица мужа или жены, другие от лица матери или отца, брата или сестры, и
обращаются то к покойнику, то к родным его, то к знакомым и соседям... и на
все свой порядок, на все свой устав... Таким образом, одновременно
справляется двое похорон: одни церковные, другие древние старорусские,
веющие той стариной, когда предки наши еще поклонялись Облаку ходячему,
потом Солнцу высокому, потом Грому Гремучему и Матери Сырой Земле (В
глубокой древности наши предки поклонялись ходячему небу или ходячему
облаку - это Сварог. Потом стали поклоняться солнцу - это Дажбог, и,
наконец, грому - это Перун пли Гром Гремучий. То же самое было и у древних
эллинов: сначала поклонение Урану (небо), потом Кроносу (время, которое
показывается ходом солнца) и, наконец, Зевсу (грому), что у эллинов Кивилла
- то у нас Мать Сыра Земля ).
Вот за гробом Насти, вслед за родными, идут с поникшими головами семь
женщин. Все в синих крашенинных сарафанах с черными рукавами и белыми
платками на головах.- Впереди выступает главная "плачея" Устинья Клещиха.
Хоронят девушку, оттого в руках у ней зеленая ветка, обернутая в красный
платок.
Завела Устинья плач от лица матери, вопленницы хором повторяют каждый
стих... Далеко по полю разносятся голосистые причитанья, заглушая тихое
пение воскресного тропаря идущими впереди певицами.
На полете летит белая лебедушка,
На быстром несется касатка-ластушка.
Ты куда, куда летишь, лебедь белая,
Ты куда несешься, моя касатушка?..
Не утай, скажи, дитя мое родное...
Ты в какой же путь снарядилася,
Во которую путь-дороженьку,
В каки гости незнакомые,
Незнакомые, нежеланные?
Собралася ты, снарядилася
На вечное житье, бесконечное.
Как пчела в меду, у меня ты купалася,
Как скатной жемчуг, на золоте блюде рассыпалася.
Уж как зарились удалы добры молодцы
На твою красоту ненаглядную,
Говорили ж тебе советны милы подруженьки:
"Уж счастлива ж ты, девица таланная,
Цветным платьем ты изнавешана,
Тяжелой работой ты не огружена,
Бранным словечушком не огрублена".
Не чаялась я, горюша, не надеялась
Глядеть на тебя во гробу да в дубовом.
Уж как встану я, бывало, по раннему по утрышку,
Потихонечку приду ко твоей ко кроватушке,
Сотворю над тобой молитву Исусову,
Принакрою тебя соболиным одеяльчиком,
Я поглажу тебя по младой по головушке:
"Да ты спи же, усни, моя бела лебедушка,
Во своем во прекрасном во девичестве.
На мягкой на пуховой на перинушке".
Не утай, скажи, дитятко мое удатное,
Чем, победная горюша, тебя я погневала,
Коим словом тебя я согрубила?
Что не солнышко за облачком потерялося,
Не светёл месяц за тучку закатался.
Не ясна звезда со небушка скатилася -
Отлетала моя доченька родная
За горушки она да за высокие,
За те ли за леса да за дремучие,
За те ли облака да за ходячие,
Ко красному солнышку на беседушку,
Ко светлому месяцу на супрядки,
Ко частыим звездушкам в хоровод играть.
Приносили на погост девушку, укрывали белое лицо гробовой доской,
опускали ее в могилу глубокую, отдавали Матери Сырой Земле, засыпали
рудожелтым песком.
Стоит у могилки Аксинья Захаровна, ронит слезы горькие по лицу
бледному, не хочется расставаться ей с новосельем милой доченьки... А отец
стоит: скрестил руки, склонил голову, сизой тучей скорбь покрыла лицо
его... Все родные, подруги, знакомые стоят у могилы, слезами обливаючись...
И только что певицы келейные пропели "вечную память", Устинья над свежей
могилою новый плач завела, обращаясь к покойнице:
Я кляну да свою буйну головушку,
Я корю свое печально скорбно сердечушко!
Ах, завейте, завейте-тка, ветры буйные,
Вы развейте, развейте-тка желты пески,
Что на новой, на свежей на могилушке.
Расколите, расколите гробову доску,
Разверните, разверните золоту парчу.
Разверните, разверните бел тонкой саван,
Размахни ты, моя голубонька, ручки белые,
Разомкни ты, моя ластушка, очи звездистые.
Распечатай, моя лебедушка, уста сахарные,
Посмотри на меня, на горюшу победную,
Ты промолви-ка мне хоть едино словечушко...
Я надеялась на тебя крепкой надеждушкой:
Ро стила до хорошего до возрасту,
Научала уму-разуму
И всякому рукодельицу.
Не судил мне господь с тобой пожить,
Покидала ты меня, горюшу, раным-ранешенько,
Миновалася жизнь моя хорошая,
Наступило горько, слезовое времечко...
Один по одному разошлись с погоста. Выпрягли и потом вновь запрягли
коней и поехали в деревню. Без этого обряда нельзя с кладбища ехать - не то
другую смерть в дом привезешь.
Опустела Настина могилка, все ее покинули, один не покинул. До
позднего вечера, обливаясь слезами, пролежал на ней Никифор. Хоть Аксинья
Захаровна и говорила, что остался он на кладбище, чтоб удалиться от
искушения, что предстало бы ему на поминальной трапезе, но неправду про
брата сказала она. Хоть виду не подавал, хоть ни единым словом никогда
никому не высказывал, но с раннего детства Насти горячо он любил ее
преданной и беззаветной любовью. Нежданная смерть племянницы так поразила
его, что он совсем переродился. Душа-то у него всегда была хороша, губила
ее только чара зелена вина.
Дня потом не проходило, чтоб Никифор по нескольку часов не просиживал
на дорогой могилке. На девятый день пришли на кладбище покойницу помянуть
и, как водится, дерном могилу окласть, а она уж обложена и крест поставлен
на ней. Пришли на поминки в двадцатый день, могилка вся в цветиках.
* * *
Проводив за околицу крестницу и предоставив дальнейшую погребальную
обрядню Устинье Клещихе, Никитишна воротилась в дом Патапа Максимыча и там
с помощью работниц и позванных деревенских молодух все привела в порядок...
Вымыли и мокрыми тряпицами подтерли полы во всех горницах и в моленной.
Тряпицы, веники, весь сор, солому, на которой до положения во гроб лежала
покойница, горшок, из которого ее обмывали, гребень, которым расчесывали ей
волосы,- все собрала Никитишна, с молитвой вынесла за околицу и бросила там
на распутье... После того, умывшись и переодевшись во все чистое, принялась
она вместе с приспешницами "помины строить". Во всех горницах накрыли столы
и расставили на них канун, кутью и другие поминальные снеди. Вдоль улицы,
как во время осенних и троицких "кормов", длинным рядом выстроили столы и
покрыли их столешниками (Скатерть. ). На столах явились блюда с кутьей и
кануном, деревянные жбаны с сыченой брагой и баклаги с медовой сытой для
поминального овсяного киселя.
К возврату с погоста досужая Никитишна успела все обрядить, как
следует. Гости как на двор, так и за стол... Устинья Клещиха, взойдя в
большую горницу, положила перед святыми три поклона, взяла "с красного
стола" (Главный стол, приготовленный для почетных гостей. ) блюдо с кутьей,
сначала поднесла отцу с матерью, потом родным и знакомым. На улице за
столами уселось больше двухсот человек мужчин, баб, девок и подростков; там
вопленницы тем же порядком всем кутью разносили. Ели ее в молчании, так
стародавним обычаем установлено.
После кутьи в горницах родные и почетные гости чай пили, а на улице
всех обносили вином, а непьющих баб, девок и подростков ренским потчевали.
Только что сели за стол, плачеи стали под окнами дома... Устинья завела
"поминальный плач", обращаясь от лица матери к покойнице с зовом ее на
погребальную тризну.
Родимая моя доченька,
Любимое мое дитятко,
Настасья свет Патаповна,
Тебе добро принять пожаловать
Стакан да пива пьяного,
Чарочку да зелена вина,
От меня, от горюши победныя.
С моего ли пива пьяного
Не болит буйна головушка,
Не щемит да ретиво сердце;
Весело да напиватися
И легко да просыпатися.
Ты пожалуй, бела лебедушка,
Хлеба-соли покушати:
Дубовы столы порасставлены,
Яства сахарны наношены.
На улице подавали народу поминальные яства в изобилии. Изо всех
восемнадцати домов деревни вынесли гречневы блины с маслом и сметаной, а
блины были мерные, добрые, в каждый блин ломоть завернуть. За блинами
угощали народ пирогами-столовиками (Круглый пирог из сочней, с начинкой из
молочных блинов и репы. ), щами с солониной, лапшой со свининой, пряженцами
с яйцами, а в конце стола подан был овсяный кисель с сытой. Вином по-трижды
обносили, пива и сыченой браги пили, сколько хотели, без угощенья. После
киселя покойницу "тризной" помянули: выпили по доброму стакану смеси из
пива, меду и ставленной браги (Эту смесь, в которую прибавляется также и
виноградное вино, зовут "тризной", а также "чашей". Поповское или
семинарское ее названье - "пивомедие".). В хоромах за красным столом
кушанья были отборные: там и дорогие вина подавали, и мерных стерлядей, и
жирных индюков, и разную дичину. Но блины, кисель и тризна, как
принадлежности похоронной трапезы, и за красным столом были ставлены.
Только что отобедали, раздача даров началась. Сначала в горницах
заменявшая место сестры Параша раздала оставшиеся после покойницы наряды
Фленушке, Марьюшке, крылошанкам и некоторым деревенским девицам. А затем
вместе с отцом, матерью и почетными гостями вышла она на улицу. На десяти
больших подносах вынесли за Парашей дары. Устинья стала возле нее, и одна,
без вопленниц, пропела к людям "причет":
Вы ступайте, люди добрые,
Люди добрые, крещеные.
Принимайте дары великие,
А великие да почетные
От Настасьи свет Патаповны:
Красны девицы по шириночке,
Молоды молодки по передничку,
Добры молодцы по опоясочке.
Да не будьте вы крикливые,
Да не будьте вы ломливые,
А будьте вы милостивы,
Еще милостивы да жалостливы,
Жалостливы да приступливы.
Спервоначалу девицы одна за другой подходили к Параше и получали из
рук ее: кто платок, кто ситцу на рукава аль на передник. После девиц
молодицы подходили, потом холостые парни: их дарили платками, кушаками,
опоясками. Не остались без даров ни старики со старухами, ни подростки с
малыми ребятами. Всех одарила щедрая рука Патапа Максимыча: поминали б
дорогую его Настеньку, молились бы богу за упокой души ее. А во время
раздачи даров Устинья с вопленницами пела:
Не была я, горюша, забытлива*,
Не была, победна головушка, беспамятна,
Поспрошать родное свое детище,
Как раздать кому ее одеженьку.
Ведь сотлеют в сундуках платья цветные.
Потускнеют в скрыне камни самоцветные,
Забусеет в ларце скатной жемчуг.
Говорила же мне бела лебедушка,
Что Настасья свет Патаповна:
"Я кладу жемчужны поднизи
И все камни самоцветные
Ко иконе пречистой богородицы,
Я своей душе кладу на спасенье
И на вечное поминание.
А все алы, цветны ленточки
По душам раздам по красным девушкам,
Поминали б меня, девицу,
На веселых своих на беседушках.
Сарафаны свои мелкоскладные
Я раздам молодым молодушкам,
Поминали б меня, красну девицу.
А шелковые платочки атласные
Раздарю удалым добрым молодцам,
Пусть-ка носят их по праздникам
Вокруг шеи молодецкия,
Поминаючи меня, красну девицу".
* То есть забывчива.
А милостыню по нищей братии раздавали шесть недель каждый божий день.
А в Городецкую часовню и по всем обителям Керженским и Чернораменским
разосланы были великие подаяния на службы соборные, на свечи негасимые и на
большие кормы по трапезам... Хорошо, по всем порядкам, устроил душу своей
дочери Патап Максимыч.
И ходила про то молва великая, и были говоры многие по всему Заволжью
и по всем лесам Керженским и Чернораменским. Все похваляли и возносили
Патапа Максимыча за доброе его устроение. Хоть и тысячник, хоть и
бархатник, а, дочку хороня, справил все по-старому, по-заветному, как
отцами-дедами святорусскому люду заповедано.