Заметки (воспоминания) гастрольбайтера - продолжение
Все никак не доберусь рассказать о концертах в Мексике (а теперь уже и в Америке), но почему-то вспомнилось много всего, связанного с моим первым визитом в Мексику, и не хочется это терять - когда-нибудь буду сидеть в кресле-качалке и перечитывать свой собственный блог…
Так вот, каждая из девяти недель этого самого летнего сезона 1976 в Мексике состояла из репетиций одной программы, которая потом исполнялась четыре раза. Последний из каждого цикла концертов проходил в огромном зале типа нашего “Олимпийского” человек тысяч на десять, в субботу или в воскресенье днем. Зал всегда был переполнен (как, впрочем, и на всех других концертах). Билеты были очень дешевыми, но все равно, это сильно впечатляло. Репертуар был вполне традиционный, во многом знакомый, хотя и попадались новые для меня произведения. Тогда я впервые познакомился с немецким дирижером Клаусом Тенштадтом - к сожалению, рано ушедшим из жизни. Это был по-настоящему великий музыкант с поразительным, магическим воздействием на оркестр. Я помню, что при первом прогоне Героической симфонии Бетховена, которая была в программе, мне не понравились ни темпы, ни другие аспекты его интерпретации. Видимо, сильно не совпадало с моими предыдущими исполнениями или представлениями. Но очень быстро я полностью попал под его чары и играл с огромным удовольствием. Я был ассистентом концертмейстера, т.е. сидел у него практически под носом, и, видимо, ему кто-то сказал, что я из России. Дружелюбно он на меня не смотрел, но не мог не видеть моего восхищения и энтузиазма, с которым я реагировал на его каждый жест, и он потеплел. Я осмелел и в антракте репетиции его о чем-то спросил. Клаус был “невозвращенцем” - гражданин ГДР (Восточной Германии, если кто-то забыл…), сбежавший во время гастролей на Западе. Почему-то ему захотелось со мной пообщаться, и мы долго разговаривали. Его английский был совсем корявым, я подозревал, что он свободно говорит по-русски (в ГДР в то время русский очень основательно учили на всех этапах образования), но по его первым же словам было ясно, что по-русски он говорить не будет. Несколько лет спустя я получил подтверждение того, что он владел русским языком. Я работал в Детройтском симфоническом оркестре, Тенштадт был дирижером для одной из программ, а солистом был советский музыкант, ныне здравствующий, так что имени я оглашать не буду. Этот человек ни слова не говорил по-английски, и, видимо, был на достаточно хорошем счету в органах, так как был один, без “переводчика в штатском”. Тенштадт на репетициях к нему практически не обращался, мне пришлось раз или два что-то перевести между ними, и это было все. Руководство оркестра обычно приглашает солистов и дирижеров на обед или что-то похожее, и тут им пришла в голову идея пригласить меня присоединиться и выступить в роли переводчика. Если во время репетиции Клаус был сухо-профессиональным с солистом и не выказывал никаких эмоций, то во время обеда он просто не смотрел в его сторону, всем своим видом демонстрируя свое к нему негативное отношение - результат отношения к стране или, скорее, ее влияния на ГДР - все это происходило либо в конце 70-х, либо в самом начале 80-х, но наверняка до 1985. Ситуация за столом была не из приятных.
Солист же либо ничего не замечал, либо все это умело игнорировал, и с упоением рассказывал о своей замечательной жизни. Между Клаусом и солистом мне ничего переводить не было нужно, и я по очереди беседовал то с одним, то с другим. И вот в какой-то момент моя беседа с солистом все-таки коснулась скользкого вопроса - выезд советских артистов на гастроли на Запад и их полная зависимость от целой цепочки людишек, которые могли легко все сломать. Солист распустил перья, произнес политкорректную тираду и закончил ее словами (помню буквально): “меня выпускают в любые страны”. Вот тут Клаус, как шпион в детективе, который в конце концов прокалывается, не выдержал, и его лицо расплылось в иронично-торжествующей улыбке. Он должно быть хорошо владел русским, чтобы так отреагировать на унизительнoe “выпускают”.
Так вот, каждая из девяти недель этого самого летнего сезона 1976 в Мексике состояла из репетиций одной программы, которая потом исполнялась четыре раза. Последний из каждого цикла концертов проходил в огромном зале типа нашего “Олимпийского” человек тысяч на десять, в субботу или в воскресенье днем. Зал всегда был переполнен (как, впрочем, и на всех других концертах). Билеты были очень дешевыми, но все равно, это сильно впечатляло. Репертуар был вполне традиционный, во многом знакомый, хотя и попадались новые для меня произведения. Тогда я впервые познакомился с немецким дирижером Клаусом Тенштадтом - к сожалению, рано ушедшим из жизни. Это был по-настоящему великий музыкант с поразительным, магическим воздействием на оркестр. Я помню, что при первом прогоне Героической симфонии Бетховена, которая была в программе, мне не понравились ни темпы, ни другие аспекты его интерпретации. Видимо, сильно не совпадало с моими предыдущими исполнениями или представлениями. Но очень быстро я полностью попал под его чары и играл с огромным удовольствием. Я был ассистентом концертмейстера, т.е. сидел у него практически под носом, и, видимо, ему кто-то сказал, что я из России. Дружелюбно он на меня не смотрел, но не мог не видеть моего восхищения и энтузиазма, с которым я реагировал на его каждый жест, и он потеплел. Я осмелел и в антракте репетиции его о чем-то спросил. Клаус был “невозвращенцем” - гражданин ГДР (Восточной Германии, если кто-то забыл…), сбежавший во время гастролей на Западе. Почему-то ему захотелось со мной пообщаться, и мы долго разговаривали. Его английский был совсем корявым, я подозревал, что он свободно говорит по-русски (в ГДР в то время русский очень основательно учили на всех этапах образования), но по его первым же словам было ясно, что по-русски он говорить не будет. Несколько лет спустя я получил подтверждение того, что он владел русским языком. Я работал в Детройтском симфоническом оркестре, Тенштадт был дирижером для одной из программ, а солистом был советский музыкант, ныне здравствующий, так что имени я оглашать не буду. Этот человек ни слова не говорил по-английски, и, видимо, был на достаточно хорошем счету в органах, так как был один, без “переводчика в штатском”. Тенштадт на репетициях к нему практически не обращался, мне пришлось раз или два что-то перевести между ними, и это было все. Руководство оркестра обычно приглашает солистов и дирижеров на обед или что-то похожее, и тут им пришла в голову идея пригласить меня присоединиться и выступить в роли переводчика. Если во время репетиции Клаус был сухо-профессиональным с солистом и не выказывал никаких эмоций, то во время обеда он просто не смотрел в его сторону, всем своим видом демонстрируя свое к нему негативное отношение - результат отношения к стране или, скорее, ее влияния на ГДР - все это происходило либо в конце 70-х, либо в самом начале 80-х, но наверняка до 1985. Ситуация за столом была не из приятных.
Солист же либо ничего не замечал, либо все это умело игнорировал, и с упоением рассказывал о своей замечательной жизни. Между Клаусом и солистом мне ничего переводить не было нужно, и я по очереди беседовал то с одним, то с другим. И вот в какой-то момент моя беседа с солистом все-таки коснулась скользкого вопроса - выезд советских артистов на гастроли на Запад и их полная зависимость от целой цепочки людишек, которые могли легко все сломать. Солист распустил перья, произнес политкорректную тираду и закончил ее словами (помню буквально): “меня выпускают в любые страны”. Вот тут Клаус, как шпион в детективе, который в конце концов прокалывается, не выдержал, и его лицо расплылось в иронично-торжествующей улыбке. Он должно быть хорошо владел русским, чтобы так отреагировать на унизительнoe “выпускают”.