Право на недвижимость
Алексей Цветков
"...сегодняшний кризис с его территориальными притязаниями - эхо событий начала 30-х. Стоить напомнить, что убийство хозяев не предоставляет автоматического права на бесхозную недвижимость."
[Spoiler (click to open)]
Когда я был еще болезненным подростком, судьба - точнее, путевка, которую раздобыли мать с отцом, - занесла меня на месяц в некий санаторий в окрестностях Одессы, и там у меня состоялось первое неожиданное свидание с историей. Эта пробоина в причесанной версии школьных учебников дохнула незнакомым ужасом, несмотря на мой тогдашний деликатный возраст, слишком уж силен был контраст с привычным пионерским оптимизмом. Одна из медсестер, родившаяся и выросшая еще в досоветской Бессарабии, рассказывала нам на ночь разные увеселительные и страшные истории из собственной жизни - в частности, из ее наивных рассказов явствовало, что в Румынии жилось гораздо лучше. Именно она, хотя вряд ли из собственного опыта (скорее, с чужих слов), впервые рассказала о голоде в Украине в начале 30-х, не жалея жутких подробностей - трупы на обочинах, безлюдные села, каннибализм. Задним числом я сегодня понимаю, что у нее, воспитанной за пределами социалистического благоденствия, советский инстинкт молчания и умалчивания был недоразвит.
В ту пору ничего особенного из этого не произросло: хотя исторический ликбез с годами набирал обороты при посредстве «самиздата», его авторы в первую очередь уделяли внимание чекистскому произволу первых лет советской власти, ужасам коллективизации и сталинскому террору, а Голодомор присутствовал в лучшем случае в качестве фона - ни в анализ, ни в подробности никто не углублялся. О голоде упоминали, но лишь как о повсеместном результате коллективизации и раскулачивания, он ведь на самом деле поразил в те времена не только Украину, но также многие собственно российские территории и Казахстан, и Украину никто особенно не выделял.
Второе свидание с историей состоялось уже в США, в 80-х годах прошлого столетия, когда в Конгрессе США работала созданная по инициативе украинской диаспоры комиссия по расследованию Голодомора. По некоторому стечению обстоятельств в работе этой комиссии принимала участие моя тогдашняя жена, а научным консультантом был известный британский историк Роберт Конквест, автор книги «Большой террор», задолго до Солженицына открывшей многим на Западе глаза на изнанку коммунистического триумфа. Результатом расследования стала его новая книга «Жатва скорби», которая впервые привлекла широкое внимание к проблеме и вызвала ожесточенные споры. Хотя к этому времени действовавший в СССР запрет на упоминание о катастрофе был снят, в вопросе о том, следует ли ее считать геноцидом и целенаправленной акцией против украинского народа, мнения резко разошлись.
В отличие от «Жатвы скорби» книга йельского профессора истории Тимоти Снайдера «Кровавые земли», о которой я здесь уже писал, пока не переведена на русский язык (хотя почин был сделан сайтом «Гефтер») и неясно, прорвется ли она целиком через цензурные рогатки, выставляемые Госдумой, в частности меры по борьбе с «фальсификацией» российской истории. Эта книга посвящена серии катастроф, постигших в XX веке, в основном по вине Сталина и Гитлера, территорию от Балтийского до Черного моря, которая включает в себя Украину, Польшу, балтийские республики и часть западной территории нынешней России. Голодомор в ней - лишь один из эпизодов, хотя и самых чудовищных, но неожиданно напоминание оказалось очень своевременным. Так уж оно сложилось за долгие десятилетия, что нелицеприятная российская история - почти исключительно импорт.
Описывать эти годы кошмара в коротком эссе почти бессмысленно, но упускать возможность напомнить не хочется. Коллективизация началась на следующий год после рекордного урожая, и поэтому требования к поставкам были изначально резко завышенными, у крестьян отнимали не только все, что они вырастили, но даже семенной фонд, как в худшие годы продразверстки. Украина в этом смысле оказалась особенно уязвимой именно по той парадоксальной причине, что она была главной житницей СССР, и ставка тамошних крестьян в противостоянии коллективизации была выше.
В результате страна за два года превратилась в настоящую фабрику трупов. Их подбирали на дорогах и просто на полях, их хоронили односельчане, пока у них оставались собственные силы и не пробил их собственный час. Снайдер пишет о крестьянине, который из последних сил вырыл себе могилу, но обнаружил, что ее уже занял кто-то другой, и тогда вырыл новую, в которую и лег. Матери протягивали детей к окнам поездов в надежде, что их заберут проезжие. На подступах к большим городам были выставлены вооруженные кордоны, чтобы не пускать умирающих, но все равно умирающие и умершие на улицах стали обыденным фактом. Доходило до того, что власти отбирали у людей даже то немногое съестное, что им удавалось чудом раздобыть, поскольку само его наличие наводило на мысли о воровстве и преступлении.
Каннибализм в таких условиях был неизбежен, хотя именно это отчасти стало стимулом к последующему забвению и стыду - человеческое мясо проникало даже в государственную торговлю. Снайдер приводит воспоминание одной из свидетельниц о том, как мать, умирая, просила детей съесть ее. И совсем уже за гранью воображения сцена из детского приюта, где маленькие дети вдруг начали рвать на куски и есть своего сверстника, который сам тоже принял участие в пиршестве.
Число жертв Голодомора оценить трудно, поскольку никакой статистики не собирали, напротив, замалчивали даже те немногие цифры, которые удавалось установить. Снайдер полагает, что их было более трех миллионов - это ниже максималистских оценок, но и без попытки преуменьшить. Сюда не входит статистика сосланных в ходе коллективизации и раскулачивания, многие из которых были впоследствии расстреляны или скончались в лагерях и на поселении.
Нет оснований полагать, что этот апокалипсис был изначально задуман Сталиным как геноцид, скорее как операция по подавлению крестьянства и его инициативы по всей стране - в марксистском катехизисе для крестьян места не было. Но постепенно процесс стал приобретать новые черты. Украинские крестьяне с надеждой смотрели на Польшу и ожидали ее вмешательства, многие туда бежали, пока границу не заперли наглухо, и пытались заручиться поддержкой. Польша, не испытывавшая особой любви к России и Советскому Союзу, со своей стороны ожидала, что бедствие вызовет восстание и развал страны, но надежды крестьян рухнули после того, как в 1932 году СССР и Польша заключили договор о ненападении. Тем не менее Сталин, никогда не признававший за собой ошибок, убедил себя, что голод, который он рассматривал как крестьянский протест, был националистической акцией, инспирированной империалистическими кругами, заговором против СССР, в первую очередь со стороны Польши и Японии. В конечном счете он впал в уверенность, что украинцы голодают (и сотнями тысяч умирают) нарочно, чтобы скомпрометировать твердыню социализма, карательные акции стали приобретать отчетливо политическую окраску, и сталинские помошники стали видеть в умирающих от голода преступников, одержимых националистическим безумием. Косвенным свидетельством этой эволюции стало уничтожение сорока с лишним тысяч представителей украинской культуры по подозрению в буржуазном национализме и вдохновлении «протестов».
Таким образом акция, начатая с предположительно классовых позиций, переродилась в геноцид по национальному признаку, самое масштабное преступление этого рода до начала уничтожения Адольфом Гитлером европейского еврейства. Гитлер, кстати говоря, был одним из немногих западных лидеров, отлично осведомленных о масштабах украинского бедствия, но использовал свою осведомленность лишь в качестве оружия в борьбе с немецкими левыми партиями, коммунистами и социал-демократами, обличая звериную сущность марксизма. А попытка австрийского кардинала организовать международную помощь по образцу начала двадцатых была презрительно отвергнута Сталиным, заявившим, что в Советском Союзе нет «ни кардиналов, ни каннибалов» - по словам Снайдера, он был прав только наполовину.
Сомнения в том, что украинский Голодомор был намеренным геноцидом, по крайней мере в той степени, в какой эти сомнения искренни, обусловлены тем, что в Сталине по традиции видят марксистского доктринера, терроризировавшего население преимущественно по классовому признаку. Это, конечно же, чистый миф: только в 1937−1938 годах четверть миллиона человек были расстреляны исключительно по этническому признаку - тогда это в основном были поляки, граждане СССР. В области подобных репрессий (перечислять наказанные народы слишком долго) Советскому Союзу не было соперников в мировой истории - со времен, может быть, Ассирии, хотя Гитлер оказался способным учеником. И хотя поляки в процентном отношении пострадали больше всех, украинцы были многочисленнее, и три с лишним миллиона - слишком страшная цифра, чтобы просто списать ее на амортизацию.
У каждого преступления есть виновник, но не каждого виновника постигает наказание. Уничтожение нацистами шести миллионов евреев остается для большинства из нас эталоном бесчеловечности, а о геноциде армян в Турции уже сто лет не дают забыть по крайней мере усилия армянских активистов. Но хотя украинский Голодомор был наиболее вопиющим, за вычетом Холокоста, примером геноцида для Рафаэля Лемкина, автора самого термина «геноцид» и вдохновителя соответствующей Конвенции ООН, его по-прежнему относят к разряду чуть ли не стихийных бедствий, тогда как все признаки умышленного преступления налицо.
Можем ли мы смириться с тем, что виновные ушли от ответственности, и где их искать сегодня? Списывать все на личные качества Сталина так же бессмысленно и лицемерно, как если бы мы возлагали всю вину за Холокост исключительно на Гитлера. Но в России никогда не было даже такой паллиативной денацификации, какую попытались учинить американцы в побежденной Германии, и людей с рудиментарным чувством вины тут днем с огнем не сыщешь. Пока вина не будет коллективно признана, эти трупы так и будут оставаться на дорогах, кровь - на стенах, а человеческое мясо - в розничной продаже.
В заключение хотелось бы напомнить вот о чем. В результате Голодомора значительная часть Украины практически обезлюдела, но Кремль не мог позволить главной житнице страны оставаться без рабочих рук, и поэтому были приняты меры по массовому переселению в эти районы этнических русских -специалисты в то время обращали внимание на коренное изменение демографического состава в стране. Переселенцы вселялись в украинские дома, когда там еще лежали неубранные полуразложившиеся трупы, запах смерти порой не удавалось вывести месяцами. Остается только гадать, каким образом сегодняшний кризис с его территориальными притязаниями - эхо событий начала 30-х. Стоить напомнить, что убийство хозяев не предоставляет автоматического права на бесхозную недвижимость.