Расселись мертвые в кружок...
.
.
.
Расселись мертвые в кружок, судачат о Поэте первом.
Зеленый светится рожок на небе, действует на нервы.
Плывут куда-то облака сквозь духоту и темень ночи,
И горизонт уже слегка багровой раной кровоточит.
Все курят. Времечко бежит. Как куклы, рядышком гитары
Заснули крепко. Сторожит их некто в черном. Очень старый
Потрепанный висит альбом Венеции на мертвой ветке,
И ударяет в небо гром чуть слышно, в качестве разведки.
Хотелось мне открыть глаза и убедиться, что не сплю я,
Что наливается гроза взаправду влагою июля,
Что те, кого люблю и чту, действительно, уйдут не скоро,
И что ловлю я на лету всю прелесть их ночного спора,
Где часто, как бы между строк, звучит высокое: «товарищ»,
И имена их слово «БОГ», где Бродский, Окуджава, Галич.
И я молчал , стоял впритык за неподвижными кустами,
И, как чужой, прилип язык к моей простуженной гортани.
30 сентября 2010 г.
.
.
Расселись мертвые в кружок, судачат о Поэте первом.
Зеленый светится рожок на небе, действует на нервы.
Плывут куда-то облака сквозь духоту и темень ночи,
И горизонт уже слегка багровой раной кровоточит.
Все курят. Времечко бежит. Как куклы, рядышком гитары
Заснули крепко. Сторожит их некто в черном. Очень старый
Потрепанный висит альбом Венеции на мертвой ветке,
И ударяет в небо гром чуть слышно, в качестве разведки.
Хотелось мне открыть глаза и убедиться, что не сплю я,
Что наливается гроза взаправду влагою июля,
Что те, кого люблю и чту, действительно, уйдут не скоро,
И что ловлю я на лету всю прелесть их ночного спора,
Где часто, как бы между строк, звучит высокое: «товарищ»,
И имена их слово «БОГ», где Бродский, Окуджава, Галич.
И я молчал , стоял впритык за неподвижными кустами,
И, как чужой, прилип язык к моей простуженной гортани.
30 сентября 2010 г.