Конкурсный текст: Половинка моя
Автор: anubis_amenti
Злой ветер мёл и мёл по асфальту жухлую листву, закручивая ее в маленькие смерчи, ерошил облетающие шевелюры деревьев, не обращая внимания на их недовольное шипение, забирался под картонные от крахмала скатерти, вздымая и забрасывая на столешницы не прихваченные белой бечевкой края. Ветер заставлял дрожать и жалобно позвякивать маленькую серебристую ложку, студил рябью поверхность черного кофе и трепал придавленную чашкой бумажную салфетку. Ветер хлопал полами песочного плаща, ворошил остатки неопрятных волос и валил на бок выложенную на стол всегда пустую курительную трубку с тяжелой округлой чашкой.
Он почувствовал ее, лишь только она повернула из-за угла на набережную. Она шла тонкая и прямая. Словно восклицательный знак, придвигающийся к его вопросительному. Словно дихотомическая черточка, непреклонно разделяющая мир на право и лево. На две половинки. Он длинно вдохнул, сколько хватило впалой груди, и опустил на глаза мятые шторки век.
Прошло пятьсот ударов сердца, потом железно заскрежетал отодвигаемый стул.
- Привет.
Как странно слышать ее голос. После девяти лет молчания. Чувство, что эти девять лет с ним вообще никто не говорил.
- Ты просил приехать. Я приехала.
- Меню? - это официант. Надо же обладать таким противным голосом. Препротивнейшим. «Менуюю..?» Его надо уволить за один только голос. Совершенно халдейский голос. Услышишь, и уже не хочется ничего заказывать.
- Латте с ванильным сиропом и чизкейк!
Как можно ванильный латте заедать чизкейком? И не толстеет ведь. Как она выметала пол холодильника в три часа ночи. Стоит, голая, попу свою восхитительную отставит, силуэт в холодильнике… и выгребает - семгу и пирожные, котлеты и апельсины, творог и холодные манты… И говорит застенчиво так:
- Я поем? Можно, да? Очень хочется…
Он застонал. Наружу вышел какой-то хрип.
- Ну наконец ты хоть что-то сказал. Не пойму только, что. Повторить сумеешь?
Язва. Вот язва.
- Ты плохо выглядишь. Лет на шестьдесят.
Вправду. Такой портрет Дориана Грея наоборот. Почему? Он задавал себе этот вопрос. Возможно, потому, что в числе человеческих пороков одним из самых главных Он считает трусость. Правда, это не Его слова…
- Ты так и не посмотришь на меня? Не бойся, я хорошо сохранилась.
Нет. Он и так совершенно точно знает. Как она сидит. Куда смотрит. Как двигаются ее тонкие пальцы. Как выглядит морщинка возле губ… Он не откроет глаза. Это будет чересчур для него. Пусть пока только голос. Как мучительно долго он от нее отвыкал! Если он откроет глаза, он так и останется в этом парке на набережной.
- Ах, какой я была девять лет тому назад… и кровь приливала к коже… почти как и двадцать семь тому… Я и сейчас ничего. Но ты-то что будешь со мной делать?! - она фыркнула и отвернулась. - Сейчас-то я тебе зачем…
Стукнули о стол блюдца. С чизкейком и латте.
- Я тебя обидела? - так же глядя в сторону, спросила она.
Он покачал головой.
- Твои письма… и почему ты потратил жизнь на составление официальных бумаг? Годы спустил в шредер… Я бы не приехала. Но ты так… искренен… в письмах… Как никогда не был искренен глаза в глаза.
Ветер взбесился. Он визжал и подпрыгивал, и забирался к нему на колени, и в ужасе мелко дрожала фаянсовая чашка.
- Нет. Был. Очень давно. Двадцать семь лет… очень давно.
«Двадцать восемь», поправил он.
- Ну не хочешь на меня смотреть - и не смотри. Пойдем?
Она взяла его под руку, и они медленно побрели по аллее. Ветер отчего-то стих, и лишь бросал иногда листья к их ногам.
- Подожди… что-то мне… присядем.
Они сели на скамью с удобной выгнутой спинкой. Она взяла его ладонь в свою.
- Я… Понимаешь… Так много лет… и твои письма… Мне… Ох, нет, это невозможно… - она нервно сцепила пальцы в замок, отвернулась. Сказала глухо:
- Мне надо ехать.
Истошно взвыл ветер, бешено завертев листву. Пересохшей глоткой он прохрипел:
- Почему?
Она обессилено опустила лоб в ладони.
- Я боюсь, что ты меня снова прогонишь, - быстро прошептала она. Поднялась и пошла прочь, почти побежала.
Мягкая лапа больно сжала сердце и выпустила когти. Апрельским сугробом он осел на скамейке и невидящим взглядом смотрел ей вслед. Она шагала тонкая и прямая. Как натянутая струна. Как восклицательный знак. Как дихотомическая черточка, скальпелем располовинившая мир. Его ладонь машинально искала в кармане заранее выложенные таблетки, но стиснула лишь расколотый надвое грецкий орех… нет - две съежившихся, засохших в камень половинки одного яблока. Аллея, где он медленно сползал по скамейке, в любое время пустынна, и первый прохожий появится здесь только через сорок минут. И если она сейчас не обернется…
***
- Андрей!!
Он обернулся. И никого не увидел в толпе.
- Андрей, - она уже стояла рядом и улыбалась. - Неужели я настолько изменилась?
- Ох… Янка… Я так рад тебя видеть.
- Я тебя тоже, - она тронула его за руку.
Он посмотрел на высокое даже вечером июльское солнце:
- Торопишься?
- Неа! - она улыбнулась.
- Посидим?
В ближайшем кабачке мест не оказалось. И в следующем. И в третьем.
- Прости, - он развел руками. - Пятница… Давай ко мне?
- Да, - просто ответила она.
- Надо вернуться - мы от машины уже на два квартала убежали.
...Как он переменился за семь лет. Дело даже не в лоснящемся шелковом костюме. Вон, как толпу раздвигает… только поспевай за ним, как барка за ледоколом… А на темечке-то поредело… Ему нынче… плюс один от ее - тридцать девять, значит… ступеньки-ступеньки-ступеньки!.. куда ж он так бежит?! такую чечетку оттарабанила… дробила я, дробила, валенки угробила…
- Прошу.
Сдержанная гордость джентльмена - он распахнул дверцу прилизанного черного кроссовера. …тут главное слово - сдержанная. Сдержанно ведет машину. Сдержанно ведет себя. Сдержанно ведет разговор. Это же он, он! пусть другой, но - тот же! Она же чувствует… А он такую херню несет! - какой-то обзор журнала «Максим»… Или это она уже не она? Она опустила козырек, посмотрела в зеркальце. С раздражением захлопнула. Да какая разница?!. разве это так важно… или важно?
- Прошу!
Господи, опять это «прошу!» Просто швейцар какой-то. А джентльмен будет сдержанно гордиться привратником в общем подъезде и обшитой деревом стальной дверью на двенадцатом этаже?..
- …из Марокко. А ванная - там.
Ванная сияла. У него все сияло - экономка отрабатывала свои деньги. Яна долго смотрела в зеркало, машинально ломая ладонью струю воды. Погладила виски мокрыми холодными пальцами. И под глазами.
- Прошу!
Тваю мать…
…чудовищный, подпирающий потолок гарнитур.
- На заказ. Я так хотел. А это друг привез. Из Австралии. А это уже я сам! Когда в Бразилии был, нам партнеры устроили круиз по Амазонке. Это из перышков колибри. Представляешь? Птичка величиной с бабочку. Нектаром питается. Такие короны носят только вожди с тридцатью подтвержденными великими предками. Не стоит… - он осторожно отвел ее ладонь. - Она облетит, понимаешь, если ее трогать. Мне здесь накрыть, или в кухне?
- Здесь.
- Да? Ладно. Просто было бы удобнее… Присаживайся. Дда… сюда тоже можно…
Было ясно, что сюда нельзя.
На столике явились бутылка белого, бутылка красного и бутылка шампанского, горячее мясо и холодная рыба, икра и салаты. Три. Салата.
- Понимаешь… тебе красного? …У меня тот возраст… (а то у нее другой!) …когда приоритеты и ценности должны быть уже не только поняты, но и осознаны. И кажется, мне это удалось. К сорока я понял ложность утверждения, что деньги решают все. Нет. Нет! Деньги - лишь средство. Горе тем, кто считает их целью! Настоящая цель - свобода! Ах, как счастлив свободный человек! Собственно, только он и есть человек. Свобода - это совокупность возможностей. И - да, большинство возможностей предоставляют именно деньги. Но! Надо быть внутренне свободным! Сколько ты знаешь людей, кто имеет деньги, чтобы бросить все и уехать на остаток жизни в Тибет? Массу! А кто реально уезжает? Да никто. Потому что помимо свободы внешней…
После стейка явились орешки и фрукты, и конфеты, и шоколад, и странная громоздкая хрустальная конструкция, уставленная кучей курительных трубок.
- Не трогай!! Мм… пожалуйста. Эта подставка дорога мне.
- Подарок?
- Нет, - глядя в потолок, он пустил из короткой (вишневой) трубки клуб дыма. - Сам…
Она смотрела на хрустальную плоскую вазу, утыканную разноплеменными курительными трубками, на эксклюзивный паркет, на стеллажи старательно подобранных книг, на идеально выведенный по уровню потолок, на этот вычурный инкрустированный столик…
- Андрей!
- …и когда я смотрел на Тадж-Махал… что?
- Мне надо ехать.
Он поднялся, присел рядом.
- Не останешься?
- Нет, мне пора.
- Оставайся… - он наклонился к ее уху, зацепил губой за мочку… он лжет, лжет, он лжет!..
- Ох... нет! Нет-нет, я поеду…
- Я вызову такси.
- Нет! Меня ждут уже. За углом тут…
- Нну смотри… а то оставайся.
Он подал палантин. Мягко щелкнул замок. Он вернулся в комнату. Съедено почти ничего не было: остались и салаты, и тарталетки с икрой, и ваза с фруктами… Он осторожно крутанул хрустальную подставку с трубками. Выбрал ясеневую. Разъял на две половины. Вынул фильтр. Трубка была идеально вычищена еще в прошлый раз. Собрал наново. Достал мягкий, сыроватый табак, вдумчиво и нежно упихал в чашку, спохватился спичек - искал-искал… Посреди стола таращилась в мир хрустальная подставка для курительных трубок. Он аккуратно подхватил ее в ладони, тяжелую, покачал…
- Ааыыхх!!. - разлетелись во все стороны трубки, и брызнули об пол осколки.
***
Грязно-серое снежное месиво было повсюду, и дорогу можно было и не выбирать. Она лишь старалась идти поближе к домам, подальше от заляпанных машин, с шипением разбрызгивающих холодную коричневую кашу на прохожих. Она все успела, разве в книжный еще…
- Яна! Алексеева!..
…ну и зачем она согласилась сюда зайти? Хоть бы уже официант пришел...
- Извини, у меня через три часа самолет. Мне надо ехать.
- Я вызову тебе такси. Или поймаю машину.
- Меню? - это официант. Надо же обладать таким противным голосом. Препротивнейшим. «Менуюю..?» Его надо уволить за один только голос. Совершенно халдейский голос. Услышишь, и уже не хочется ничего заказывать.
- Латте с ванильным сиропом и чизкейк!
- Ты все такая же сладкоежка…
Боже, как все же страшно он выглядит… какой дурацкий синий пуховик. А шапочка? Только буквы «М» не хватает.
- Ну, как ты? - вздохнув, выдавила она стандарт.
- Я? Я? Ничего в целом… живу вот…
- А.
- Недавно как раз о тебе вспоминал. Сегодня… И вчера…
- То-то мне икалось. Что вспоминал?
- Только хорошее!
- А было плохое?
- Ээ… черт, ты меня поддела! - он засмеялся - нервно и как-то противно. - Ты, Алексеева, всегда была язвой.
Она поморщилась:
- Я уже не Алексеева.
- Да? - он осунулся. - Ну… и… как?..
- Дочь. Три года.
- Ага. А я тут как раз о нас с тобой думал…
- Твои размышления опоздали ровно на одиннадцать лет.
- Яна, - он, наконец, посмотрел ей в глаза. - Глупость же вышла. Неправильно все.
- Что - неправильно? - она смотрела в стол.
- Ну… - он спрятал глаза. - Мы так расстались…
- Почему?
- Что - почему? - испугался он.
- Почему мы расстались.
Он замолк. Потом тяжело выдохнул. Откинулся назад. И на секунду… пять… стал таким, как раньше:
- Ты стала уходить. У тебя появились какие-то свои дела. Интересы. Друзья. Помимо меня. И… я понял, что ты меня вот-вот разлюбишь. Вот-вот, и тебе станет на меня наплевать. Я бы не перенес. Это было бы так… больно, - он посмотрел ей в глаза. - И я решил оставить тебя первым.
Она отвернулась к зеркальной витрине.
- Дурак.
- Дурак, - послушно согласился он.
- Разлюбить - это гораздо страшнее, чем если разлюбят тебя…
…Машина осторожно влилась в поток и понеслась по серым улицам. Яна неотрывно смотрела в окно. Водитель молчал, но его присутствие раздражало, и она не хотела видеть его даже краем глаза. К тому же неторопливый калейдоскоп городских декораций отвлекал. Они плавно притормозили и остановились.
- Почему стоим, - с неживой ненавистью автомата спросила она у окна.
- Светофор.
Это уже было непереносимо. Ей стало жарко. Она расстегнула шубу и сняла перчатки. Ей тут же стало холодно. Она видела, как подрагивают ее пальцы. Наконец, тронулись, но легче уже не стало. На грудь словно положили чугунную плиту. Она глубоко вздохнула. Плита приподнялась и опустилась снова. Она снова вздохнула. И снова.
- Мх, да что же это… - пробормотала она, опуская лоб в ладони. И опять вздохнула. - Остановите, пожалуйста. Меня, кажется, укачало.
Водитель послушно припарковался.
- А сигарета есть у вас?
Она вытянула из протянутой пачки сигарету, взяла зажигалку и вышагнула из машины в снежную кашу, провалившись выше щиколотки.
- Черт.
Она часто и мелко вдыхала влажный холодный воздух, потом прикурила сигарету и тут же с отвращением выбросила.
- Черт.
Город был гнусен. Не было возможности смотреть на него. Она опустила голову и увидела свою мгновенно раскисшую сигарету, еще более отвратительную теперь.
- Вот ведь черт… Черт! - она с ненавистью придавила сигарету каблуком. - Черт! - ударила каблуком по сигарете: - Черт! Черт!! Черт!! - еще, и еще, вколачивая ее в лед.
- Вам плохо? - водитель вышел и глядел на нее поверх машины.
- Да. Но это пройдет.
Она вдруг расхохоталась - так, что водитель вздрогнул.
***
Голая, она потянулась, прогнувшись, выставив вперед колено, щурясь и улыбаясь майскому солнцу в распахнутом окне.
Андрей прерывисто вздохнул, потом недоверчиво посмотрел на себя:
- Вот ведь… Ну-ка, Алексеева, прыгай немедленно обратно в койку!
- Уже?! - улыбаясь во весь рот, театрально изумилась она. Прижала к подоконнику свою восхитительную попу, завела руки назад, расставив хрупкие пальцы, и запрокинула голову: - А зачем? - лукаво спросила она у солнца. И слегка развела колени.
Андрей взглянул на длинную нежную шею, нагло выставленные вперед аккуратные груди и нетерпеливо завозился в постели:
- Зарраза… К сессии готовиться будем!
Яна расхохоталась.
- И вообще, отойди от окна - по улице, между прочим, люди ходят.
Яна воззрилась на него, старательно округляя блестящие смеющиеся глаза:
- А пойдем тоже по улице ходить! - заговорщически предложила она. - Голыми...
- Нимфоманка чертова, совсем с ума поехала! Ну-ка марш быстро сюда! - зарычал Андрей…
…Она посапывала ему в плечо, вцепившись тонкими пальцами ему в волосы и закинув на него прекрасную левую ногу. И прижавшись к его бедру прекрасной правой ногой. И выпятив восхитительную попу.
- Спишь? - шепнул он.
- Уу.
- Я люблю тебя.
- И я тебя люблю… - она потерлась длинным носом о его плечо. - Почему не у всех так? Пусть будет у всех…
Андрей пожал плечом:
- Потому что мы особенные?
Она положила голову ему на грудь, повела острым ногтем по его руке:
- Друг для друга. Друг для друга все особенные. А тогда почему?
Андрей задумался. Потом сказал:
- Люди обрастают панцирями. И особенностями. Как ракушки. Да-да, ракушки обрастают особенностями. На них громоздятся прекрасные и уродливые отростки… и они считают эти отростки собой. Они привыкают к этим отросткам, дорожат ими, не понимая, что индивидуальность не в том, с какого конца яйцо разбивать и во сколько чай пить. Боятся разрушить то, что имеют… словно не любящий что-то имеет… Кроме того, эти особенности-отростки - они часть защитного панциря. Каждый моллюск растит его всю жизнь, опасаясь, что его сожрут… Но в панцире не получится любить… и даже заниматься любовью. Надо все снять, и остаться голым. Многие просто стесняются - бородавок, животов, волосатых ног… Остаться голым, значит - остаться беззащитным. Открытым.
Он вздохнул:
- Многие боятся боли. Самую страшную боль причиняют любимые люди. И даже счастливые боятся - боятся, что все кончится… - Андрей непроизвольно вздрогнул. - И что же тогда любящий должен испытывать к любимому, кроме любви?
- Благодарность. Не надо бояться любить. Наказанием за такую трусость будет прохладный мир без цвета, без вкуса и без запаха.
Андрей взглянул на нее, на этот тонкий нос, и высокие скулы… и едва слышно заскулил от невыносимой нежности, и длинно вдохнул сколько хватило груди.
- Ты - чудо, - негромко сказал он. - И я счастлив, что это чудо случилось именно со мной.
Она приподняла голову, внимательно посмотрела ему в глаза и преувеличенно серьезно сказала:
- Я бы на твоем месте не рисковала называть наши занятия любовью случкой.
- Зарраза!! - Андрей сграбастал ее в охапку. - Тьфу на тебя, пошлячка! Вот я тебя укушу сейчас...
- Аа! Извращенец! - отбивалась она. - Только не за нос!..
- Все, - она вывернулась из его объятий и вскочила с постели. - Я от тебя ухожу.
- Куда?
- К столу. За яблоком.
- Хм… ты уходишь от меня к столу? Он же старый! Из-за какого-то яблока. Впрочем, ладно - если половинка моя!
Яна выудила из вазы крепкое красно-желтое яблоко и отыскала в хаосе тарелок, конфетных фантиков и бокалов нож, который с шипящим шелестом поделил яблоко надвое.
- Вот, - умостив восхитительную попу на постели, она отдала ему половинку яблока. - Тебе половина, и мне половина. И чего-то там лавина. Стой! - она отобрала его долю и сложила половинки. - Смотри, совсем как целое…
Андрей дернул плечом:
- В моем доме ножами можно бриться.
Яна не слушала.
- А на самом деле - нет…
- Брось. Иди ко мне… Иди ко мне…
Яблоко выпало из ее ладони, ударилось об пол, развалилось надвое, и не в такт закачались на желтом паркете две разделенные половинки.