Обсидиановая роза
(Эта "документальная недосказка" родилась исключительно благодаря Заповеднику Сказок и ее мудрому Смотрителю - иначе так и осталась бы пожелтелой страничкой на дне сундучка...)
...Кабы выдала фонтан слез, бормотала оправданья,- все было бы унизительней, но - иначе. А она проглотила слова - и получила все отмеренное. Кривя губы, он выговаривал ей: "Ты - не женщина, ты - камень. Имярек права, у тебя и души нет, один разум." Этим-то разумом она определила и приняла как есть нехитрую историю, коей тысячи лет: чья-то ревность, чья-то зависть, чей-то оговор. И вроде бы оттолкнулась сердцем,- но под кожей упорно бродил холодный жар. Картинки августа с невероятной глубиной резкости оседали в стихи, но ядовитый огонь из жил - не уходил. И путевка в горы - напару с тихой барышней из соседнего двора,- показалась если не панацеей, то - вполне приемлемой панацеечкой.
Первые дни - новые места и люди, храмы и музеи, незнакомый язык и когтистый шрифт на памятниках и в книгах, дневные походы и вечерние танцы,- хлестнули по мозгам как лихой коктейль,- красочная анестезия... И через пару недель она удивилась, обнаружив себя на берегу синющего ледяного озера, в группе туристов, лениво внимающих инструктору,- с рюкзаком за плечами и - все с тем же острым огнем под кожей.
Каменный, щебенчатый пляж был даже и не пляж, а самый краешек ледникового следа. Гигантский слизняк уполз, оставив блесткую полосу кремней. А метрах в двадцати, за серебристыми зарослями дикой маслины высился могучий базальтовый сброс, похожий разом и на крепостную стену, и на сомкнутый строй органных труб.
Она подошла к скале и положила не нее обе ладони. Камень, косо оштрихованный закатом, начинал отдавать дневное тепло, и казалось - стена гудит одним нутряным, глубинным выдохом: "Уммм..." - словно под шершавою кожей медленно остывала тяжелая кровь. Огненная, черная, дышащая... "Уммм..."
Когда разбили лагерь, инструктор сказал, омахнув рукою скалу: "Нет, сюда мы, конечно, не пойдем. Здесь надо работать,- с нажимом добавил он,- а вы - туристы..." "Вы - не пойдете,- подумала она.- А я здесь - останусь."
Около трех пополуночи ей плеснул в лицо ледяной ветер: пора. Она тихо выбралась из спальника и потянулась: хорошо. С озера тянуло тонким холодом, от склона - плотным теплом. Жар и лед словно вытекли у нее из-под кожи, ушли вовне, растворились в дыхании воды и камня. "Уммм..." - звала скала.
Не обуваясь, она осторожно прошла осыпь и приблизилась к стене. Коснулась - сперва руками, затем - лбом. Черная каменная кровь настойчиво звала ее - хотелось впечататься в зернистую поверхность, просочиться в ее поры, воссоединиться с глубинным гулом.
Она прижалась всем телом и пошла - ладонь-стопа-ладонь-стопа - сливаясь с мерцающим камнем, медленно, словно и не дыша,- и, пройдя уж немало, услышала собственный шепот:
...Ес атум эм ко анунё
вёр хервеле им лезви меч
пшатену пши нман... (*)
Каменная плоть постепенно становилась словно бы грубей. Это помогало вцепиться, но пальцы рук и ног отзывались так, будто стену оплели бесчисленные шипастые плети роз. Дыханья на шепот недоставало, и перевод звучал уже где-то меж бровей:
...Как ненавистно имя мне твое...
Оно - за мысли тайные расплата -
в мой жадный рот впилось, как острие,-
и в языке сидит остинкой пшата... (**)
Сорваться оказалось невозможно. Быть может, она бы и отпустила, как собиралась, пальцы под самым обвесом скалы - там, где сверху - темной на фоне сереющего неба бахромой - обрисовывалась поросль. Но колючие плети впились в ладони и в стопы, шипы вонзались сквозь футболку - в грудь и живот, сквозь легкие треники - в бедра, на каждом движении жгучей хваткой охлестывали тело в десятках мест, вжимая в базальтовое тепло, заставляя растворять дыхание в дыхании: "Уммм..."
Она втянулась наверх - или ее втянули раскаленные жгуты - полежала немного, не чувствуя тела, и встала. Глядя, как над озером наливается бледной зеленью будущий восход, поняла, что видит его словно всей поверхностью плато. Что не может отделить себя от скалы, своих стоп - от каменных выступов и борозд, свой кровоток - от упругого магмоворота в глубинах, с которыми шепталась по пути наверх. Что впереди - спуск, и что путь вниз - это тоже вперед.
На спуске не было слов - ни шепота, ни мыслей. На спуске не было ее - были только четыре конечности без кожи, жгучие объятия камня и - утробное, пронизывающее: "Уммм..."
У подножия сброса она с трудом оторвала себя от циклопической плоти и на подламывающихся ногах побрела к лагерю. Издали заметила темную фигурку у по-утреннему бледного костра. И - почти уже у самого бивака - запнулась под пристальным взглядом. Жабой, распластавшись, проехалась по камням. Встала, рефлекторно поднося ко рту расшибленный правый кулак... и обнаружила, что в нем зажат камень. Некрупный - ровнехонько под хват. Разогнула замлевшие пальцы менее ободранной левою рукой. На ладони, подплывающей свежей кровью, лежала черная роза - заостренный, матовый на сколах бутон. Похожий разом и на живой цветок, и на наконечник копья.
"Переверни,- прозвучало в тишине.- Переверни ее." Она перевернула розу - теперь на ладони было теплое, черное каменное сердце. "Твое сердце осталось здесь,- сказал инструктор.- А тебе горы отдали свое".
...Обсидиановая роза живет у меня до сих пор. Иногда я сжимаю ее в ладонях, и темное сердце земли негромко гудит: "Уммм..."
(*) Строфа из стихотворения Паруйра Севака
"Я ненавижу твое имя" (в русской транскрипции, как запомнила)
(**) Пшат - Elaeagnus angustifolia, лох серебристый - кустарник с узколанцетными, снизу серебристыми листьями и мелкими желтыми пахучими цветами; разводится в садах; на юге неправильно называется дикой маслиной (МЭС Бр. и Ефр.)
...Кабы выдала фонтан слез, бормотала оправданья,- все было бы унизительней, но - иначе. А она проглотила слова - и получила все отмеренное. Кривя губы, он выговаривал ей: "Ты - не женщина, ты - камень. Имярек права, у тебя и души нет, один разум." Этим-то разумом она определила и приняла как есть нехитрую историю, коей тысячи лет: чья-то ревность, чья-то зависть, чей-то оговор. И вроде бы оттолкнулась сердцем,- но под кожей упорно бродил холодный жар. Картинки августа с невероятной глубиной резкости оседали в стихи, но ядовитый огонь из жил - не уходил. И путевка в горы - напару с тихой барышней из соседнего двора,- показалась если не панацеей, то - вполне приемлемой панацеечкой.
Первые дни - новые места и люди, храмы и музеи, незнакомый язык и когтистый шрифт на памятниках и в книгах, дневные походы и вечерние танцы,- хлестнули по мозгам как лихой коктейль,- красочная анестезия... И через пару недель она удивилась, обнаружив себя на берегу синющего ледяного озера, в группе туристов, лениво внимающих инструктору,- с рюкзаком за плечами и - все с тем же острым огнем под кожей.
Каменный, щебенчатый пляж был даже и не пляж, а самый краешек ледникового следа. Гигантский слизняк уполз, оставив блесткую полосу кремней. А метрах в двадцати, за серебристыми зарослями дикой маслины высился могучий базальтовый сброс, похожий разом и на крепостную стену, и на сомкнутый строй органных труб.
Она подошла к скале и положила не нее обе ладони. Камень, косо оштрихованный закатом, начинал отдавать дневное тепло, и казалось - стена гудит одним нутряным, глубинным выдохом: "Уммм..." - словно под шершавою кожей медленно остывала тяжелая кровь. Огненная, черная, дышащая... "Уммм..."
Когда разбили лагерь, инструктор сказал, омахнув рукою скалу: "Нет, сюда мы, конечно, не пойдем. Здесь надо работать,- с нажимом добавил он,- а вы - туристы..." "Вы - не пойдете,- подумала она.- А я здесь - останусь."
Около трех пополуночи ей плеснул в лицо ледяной ветер: пора. Она тихо выбралась из спальника и потянулась: хорошо. С озера тянуло тонким холодом, от склона - плотным теплом. Жар и лед словно вытекли у нее из-под кожи, ушли вовне, растворились в дыхании воды и камня. "Уммм..." - звала скала.
Не обуваясь, она осторожно прошла осыпь и приблизилась к стене. Коснулась - сперва руками, затем - лбом. Черная каменная кровь настойчиво звала ее - хотелось впечататься в зернистую поверхность, просочиться в ее поры, воссоединиться с глубинным гулом.
Она прижалась всем телом и пошла - ладонь-стопа-ладонь-стопа - сливаясь с мерцающим камнем, медленно, словно и не дыша,- и, пройдя уж немало, услышала собственный шепот:
...Ес атум эм ко анунё
вёр хервеле им лезви меч
пшатену пши нман... (*)
Каменная плоть постепенно становилась словно бы грубей. Это помогало вцепиться, но пальцы рук и ног отзывались так, будто стену оплели бесчисленные шипастые плети роз. Дыханья на шепот недоставало, и перевод звучал уже где-то меж бровей:
...Как ненавистно имя мне твое...
Оно - за мысли тайные расплата -
в мой жадный рот впилось, как острие,-
и в языке сидит остинкой пшата... (**)
Сорваться оказалось невозможно. Быть может, она бы и отпустила, как собиралась, пальцы под самым обвесом скалы - там, где сверху - темной на фоне сереющего неба бахромой - обрисовывалась поросль. Но колючие плети впились в ладони и в стопы, шипы вонзались сквозь футболку - в грудь и живот, сквозь легкие треники - в бедра, на каждом движении жгучей хваткой охлестывали тело в десятках мест, вжимая в базальтовое тепло, заставляя растворять дыхание в дыхании: "Уммм..."
Она втянулась наверх - или ее втянули раскаленные жгуты - полежала немного, не чувствуя тела, и встала. Глядя, как над озером наливается бледной зеленью будущий восход, поняла, что видит его словно всей поверхностью плато. Что не может отделить себя от скалы, своих стоп - от каменных выступов и борозд, свой кровоток - от упругого магмоворота в глубинах, с которыми шепталась по пути наверх. Что впереди - спуск, и что путь вниз - это тоже вперед.
На спуске не было слов - ни шепота, ни мыслей. На спуске не было ее - были только четыре конечности без кожи, жгучие объятия камня и - утробное, пронизывающее: "Уммм..."
У подножия сброса она с трудом оторвала себя от циклопической плоти и на подламывающихся ногах побрела к лагерю. Издали заметила темную фигурку у по-утреннему бледного костра. И - почти уже у самого бивака - запнулась под пристальным взглядом. Жабой, распластавшись, проехалась по камням. Встала, рефлекторно поднося ко рту расшибленный правый кулак... и обнаружила, что в нем зажат камень. Некрупный - ровнехонько под хват. Разогнула замлевшие пальцы менее ободранной левою рукой. На ладони, подплывающей свежей кровью, лежала черная роза - заостренный, матовый на сколах бутон. Похожий разом и на живой цветок, и на наконечник копья.
"Переверни,- прозвучало в тишине.- Переверни ее." Она перевернула розу - теперь на ладони было теплое, черное каменное сердце. "Твое сердце осталось здесь,- сказал инструктор.- А тебе горы отдали свое".
...Обсидиановая роза живет у меня до сих пор. Иногда я сжимаю ее в ладонях, и темное сердце земли негромко гудит: "Уммм..."
(*) Строфа из стихотворения Паруйра Севака
"Я ненавижу твое имя" (в русской транскрипции, как запомнила)
(**) Пшат - Elaeagnus angustifolia, лох серебристый - кустарник с узколанцетными, снизу серебристыми листьями и мелкими желтыми пахучими цветами; разводится в садах; на юге неправильно называется дикой маслиной (МЭС Бр. и Ефр.)