Бабочка цвета хаки.

[tamanoi]

Роман-гротеск (фрагмент)

Три звена подняты по тревоге. Из теплых постелек в холодные летные костюмы и, экипажи заняли места в кабинах, быстрые, как молния и скользкие, как шелк.
Экипажи…
Машины одноместные, так что мой экипаж это я. Быстрая, как молния и скользкая, как шелк.
Ночь.
Тишина.
Сумрак… Черт! На это слово уже есть копирайт. Его нельзя использовать.
Полумрак. Вот.
Полумрак бронеблистера.
Прожектор скользит по кустарнику вдали.
Звездный купол над головой.
Сводный экран индикации пестрит зелеными и голубыми созвездиями сигналов. Здесь все привычно. Все на своих местах. Мимолетного взгляда довольно чтобы оценить состояние и статус всех систем.
Под кожей летного костюма блуждают мягкие импульсы и толчки, будто массаж. Иногда бывает щекотно.
Изумительное ощущение…
Какое верное слово: изумительное…
Оно исходит из ума.
Ум знает, что сейчас будет.
И оно из головы теплом и холодом, свивающимися струями растекается по телу и концентрируется под сердцем, где-то за ушами, внизу живота, в пальцах рук и ног и еще, кажется где-то над головой, словно нимб разгорается тепло.
Летный костюм перестает ощущаться.
Ручки управления врастают в ладони.
Мгновение готовности.
Толчками пробуждается звериный охотничий мандраж и прокатывается по всему телу током.
Все!
Я готова.
Машина готова.
Наушник журчит бормотанием рутинных команд в ожидании главной.
И она раздается без повышения голоса и без предупреждения, вдруг:
- К взлету… Старт!
Пуск моторов.
Прогрев турбин.
Разгон роторов.
Четыре тахометра показывают парную синхронизацию несущих шайб. Звук поначалу вкрадчиво-негромкий. А потом полный газ - и рев разметает тишину ночи. Девять машин - три звена поднимаются и повисают над прижатой к земле травой.
Могучим дыханием легкие штурмовики пластают траву.
Легкие штурмовики.
Легкие они только по названию. Восемь тонн боевой нагрузки, не считая боезапаса к пушкам.
Матовый блеск камуфлированных бортов.
Грохот и сила!
В пронзительном свисте роторов пыль заволакивает летное поле.
Это временная база. Мы сюда не вернемся.
Мы искатели рая. Ужас предшествует нам, и ад следует за нами.
Тройки уходят в ночное небо.
Три равнобедренных треугольника позиционных огней сейчас видны с земли. Я знаю. Я сама много раз провожала в боевую работу подруг.
Ночные, плотоядные бабочки уходят на охоту.
Комариным писком звучит в наушнике сигнал, напоминающий о режиме радиомолчания.
Ну, ясно, ясно. Байки травить у бабочек не принято. По крайней мере, до боя.
Курсор ведет меня по карте. Я догадываюсь куда.
А вот и задание на мониторе.
Немногословно. И предсказуемо.
Черно-красные выдвинулись на перехват нашего конвоя. А нам нужно перехватить их.
Все просто.
Внутри у меня делается холодно и пусто.
Так и будет до тех пор, пока мы не схлестнемся с врагом. Тогда вернется и заполнит все существо азарт боя.
А пока так.
Холодно и пусто.
И так и должно быть.

Над моей головой черные падающие колонны. Это гряды облаков вытянутые с востока на запад. Меж ними вижу звездное небо.
Красиво.
Будто застывший на фотоснимке снегопад звезд.
Беру выше. Над облаками. Мое звено за мной.
Теперь черно-пепельные колонны внизу. Словно столбы дыма. А купол неба полон звезд. Исполнен звезд.
Ночь над миром.
И ночь внутри меня.
В наших силах сдернуть с неба надвечный занавес. Взорвать тьму и пустоту и расцветить ее.
Конвой уже виден впереди. Туши термопланов словно киты в морских волнах купаются в облачной массе. Их глянцевые в свете звезд спины величественны и беззащитны.
Писк сигнала в наушнике означает конец зоны радиомолчания.
Ну и правильно. Пусть враги знают, что мы уже здесь и гадают о том, где именно мы: сверху, снизу, справа слева.
Пусть вертят носатыми головами. Пусть ждут беды. Они дождутся. Они получат свою меру.
Конвой начал поворот «все вдруг» и пошел вниз, разгребая винтами облачную пену.
«Множественный курсовой контакт! - журчит наушник молодым взволнованным голосом, - меняю эшелон. Все цели ваши».
Нам туда. На этот голос.
Кольцекрылые драконы гасят позиционные огни и делаются незримы. Пока разрывы и пожары не зальют ртутным светом поле воздушного боя, и небо не взорвется.
Вспышки засверкали впереди в подоблачной зоне. Это охрана тяжелых транспортов ввязалась в бой. Наши воздушные танки схлестнулись с истребителями черно-красных.
Как же мы вовремя!
Разведка сработала точно. Влепим спесивым черно-красным из всего что есть. И пусть не уйдет не один. Сдуем врага с неба!
Вперед сквозь огонь!
Пусть шквал снарядов срывает обшивку. Я пронесусь сквозь огонь и посею смерть. И взращу, ее нежны всходы и соберу урожай!
Вперед сквозь огонь!
Ужас предшествует нам, и ад следует за нами!
Гибельный восторг охватывает меня.
Мое звено проносится над боем. Мы ныряем вниз и в вираж. Враг нас не видит. Мы позади последнего эшелона их атаки.
Могучие машины черно-красных растопырились впереди цепью уступом. Они поспешают ввязаться в карусель боя.
Наше второе звено уже вышло в лоб. На подмогу воздушным танкам. Третье звено вывалилось в бой с фланга. Но черно-красные не дрогнули. Последний эшелон еще не вступил в бой. Но мы уже вышли им в хвост и он так в бой и не вступит.
Цели распределены между нами по два вражеских истребителя на каждую.
- Огонь, - командую я, и добавляю уже под аккомпанемент стаккато скорострельных пушек, - если кому не ясно и так…
И через миг пролетаю через огненный шар, не опасаясь обломков врага: его разметало вперед и в стороны.
А трассеры пушек рисуют струны арфы в сверкающем небе.
Ночь будет искрометной.
Еще два черно-красных демонически красивых в своей скорой бесславной смерти обрушиваются вниз. Ночные бабочки не знают промаха. Быстрые, как молния и скользкие, как шелк!
Вспышки отражаются на колоннах облаков.
Небо горит. Все небо.
- Зароем их всех в землю! - кричу я.
- Пусть не уйдет не один! - отвечает мне срывающийся от ликования голос.
И начинается карусель.
- Конвой уходит без потерь, - журчит радостно наушник. - Арьергарду охраны конвоя в бой не вступать. Перестроится и сомкнуть ряды. Занять запасной эшелон.
Бой.
Мы не выпустим черно-красных из карусели. Не подпустим к транспортам.
- Разделяйте их пары. - Слышу я приказ.
- Обгоните небо! - кричу я.
Мое звено расходится трилистником и выходит на определенные заранее цели.
Пары черно-красных разделяются и ведомые не прикрывают ведущих. Время ракет.
Небо расчерчивается инверсионными следами. Пушки в этой свалке применять опасно. Аппараты повсюду, свои и чужие. Но ракеты работают только против чужих.
Ответный ракетный залп черно-красных.
Тучи ракет в разорванном взрывами небе.
- Внимание штурмовикам, - голос в наушнике уже не такой деловитый. - Внимание штурмовикам. Это ловушка. Имеем курсовой контакт с противником. Нуждаемся в помощи.
Ртутный свет на облаках.
Горят и валятся с небес черно-красные. Горят наши.
Поганки парашютов растут внизу.
- Первое звено уходит на помощь конвою! - командую я своим и докладываю одновременно.
Отработав шесть целей, без потерь мы действительно с чистой совестью и холодным сердцем можем уходить из карусели. Здесь справятся и без нас.
Мы вываливаемся, строимся, берем новый курс и крейсерский форсаж. Идем на выручку. Клубок смертоубийства остается за спиной, а новый бой на острие нашего курса.
Объясняю, для непонятливых…
Выполнив решающую боевую задачу в этом бою, по сути дела решив исход этой схватки (скромность плотоядным бабочкам не к лицу) мы, по неписаному кодексу имеем все права на призовую схватку. Девочки израсходовали боекомплект наполовину. Я чуть больше. Мы боеспособны. Способны, а значит должны врезать черно-красным из всего, что есть.
Мы вдохновенные кружевницы воздушных кружев. Пусть наше творчество не сохранится дольше, чем рассеиваются в небе инверсионные следы ракет. Но наша жизнь исполнена смысла. Наше искусство высоко и наша смерть не напрасна.
Дыхание смерти пахнуло в лицо. В сереющем рассвете, мы увидели строй тяжелых штурмовиков черно-красных, заходивших на конвой объемным строем - двойным уступом в два эшелона. Их было много.
Ясно, что лобовой перехват, который мы предотвратили, был только ловушкой. Теперь же конвой, не имевший возможности перейти на новый эшелон, не ломая строя, шел прямиком в клещи, которые, сомкнувшись, раздавят его, как горсть жалких скорлупок.
Откуда у черно-красных столько машин?
Их было много, очень много!
Край тысячи проклятий стал передо мною. Бой был, очевидно, безнадежен.
Нам не спасти конвой, лишенный половины машин боевого охранения. Нам не уйти от смерти. Но это знают и враги. Они знают, что мы вдесятеро опаснее, когда бьемся в меньшинстве. И они дрогнут. Они почувствуют свою сметь так близко, что не смогут дышать!
- Атака в лоб на первые машины! - командую я. - Развалим их строй. Зароем, сколько сможем. Обгоните небо!
Бронированные тяжелые штурмовики черно-красных спереди неуязвимы для пушек. Мы нет. Но спереди в нас непросто попасть. Ракеты уходят вперед, обгоняя кольцелетки. Пушистые следы, словно паучьи лапы с когтями ракет на концах, тянутся к врагу. И Черно-красные вынуждены совершать маневры уклонения, ломая строй атаки.
Вот пятеро из них уходят от ракет, кувыркнувшись и сваливаясь в пике. Они вернутся в бой, если уцелеют. Но пока о них можно не думать.
Еще ракетная атака.
Ой, у меня проблема! Последняя ракета не уходит. Захват цели есть. А отделения нет. Ой! Ой! Блокировка пуска двигателя ракеты не сработала.
Блокирую вручную…
Не сработало!
Край тысячи проклятий!
Кыш, кыш! Тупая ракета! Только не пуск!
И меня завертело как шутиху вокруг себя. Случай один на миллион. Эти ракеты проверены и надежны. Какой ползучий гад подвесил мне эту, превратившуюся в твердотопливный ускоритель.
Я верчусь. Я пытаюсь выровнять машину, и я влетаю в строй врага, как сумасшедшая юла.
Автоматика из последних сил стабилизирует меня, оберегая от опрокидывания. Но кольцелетка уж такой аппарат, что раскрутиться может очень легко, а вот остановиться…
Черные крылья и сизые брюшки черно-красных мелькают перед бронеблистером.
Я в гуще их строя. Они отворачивают, как я догадываюсь, кто куда.
Такое и присниться не должно. Не то, что в жизни приключиться.
И в бессильной ярости я вжимаю обе гашетки.
Безумная спираль трассеров окружает взбесившийся аппарат. Может, я ни в кого не попаду, но перепугаю всех до икоты, до мокрых штанов и всем напакощу!
Когда треклятая ракета срывается с направляющих, у нее уже почти выработан ресурс, и она ухает вниз как бомба.
Пока я выравниваю кольцелет, боевая часть ракеты срабатывает внизу. И так получается, что посреди развалившегося строя противника.
Когда я обретаю возможность осмотреться, в небе творится что-то невообразимое. Льщу себе мыслью, что и моя скромная лепта в этом есть.
- Лола! - слышу я в ухе родной и знакомый голос, - спасибо за бодрое начало. Выводи своих из боя. Дальше мы справимся сами.
- Спасибо тебе Атей, - не удержалась и подлила в голос тепла. - Первое звено! Выходим из боя.
Атей подоспел в самую пору. Четыре звена кольцелеток с дежурного аэродрома подскока. Подлый враг теперь сам угодил в ловушку. Мы не дали им решить дело по быстрому, а теперь им уже ничего не решить.
Не сразу соображаю, что за мной идет только одна машина.
- Что с Брайт? - спрашиваю я.
- Брайт нет. - Говорит моя ведомая.
- Как?
- Как факел, когда ты крутила волчок.
- Ясно.
За спиной горят враги, горят наши, конвой выстроившись уступом поворачивает в сторону боя бронированные вооруженные борта и обходит схватку.
- Всем группам отбой. Возвращение на базу…
Я отпустила ручки управления.
Понятия не имею где наша новая база.
Пусть кольцелет несет меня сам, согласно принятого из центра курса.

…я проснулась на Гоголевском бульваре, оттого что сигарета догорела до пальцев и обожгла.
Я зашипела и вынырнула из сна - из своей другой жизни полной битвы и подвига - в мою эту жизнь. В серый рассвет.
Осмотрелась.
Бой в ночном небе стоял перед глазами куда яснее, чем события предшествовавшие сну. Короткому сну длиной в неполную сигарету, дотлевшую как бикфордов шнур.
Жить сразу в двух мирах расходно для эмоций и чревато для здравомыслия.
Но я уже приточилсь.
Мотнув головой - действие рефлекторное, но стимулирующее психомоторику - я окончательно вернулась в реальность.
Я - Лола Марженаль - поэтесса-текстовичка и богемный персонаж. Без прошлого. Потому что у меня биографическая амнезия. На мне юбка и майка цвета хаки да ботинки тяжелые, но удобные - униформа моего имиджа. Я ощущаю прохладу предутреннего часа.
Липы надо мною гонят волну, подражая прибойному шуму. На скамейке напротив спит бомж. Или персонаж на бомжа сильно, так что не отличить, похожий.
В том, что я здесь сижу, никакой мистики нет. Мы в разношерстной компании начали в «старом рояле» в ЦДРИ, продолжили в ЦДЖ, потом колобродили на Суворовском бульваре, потом на Арбате, а ночью приканчивали что-то сивушное у памятника Гоголю (стоячего) уже с персонажами полусвета.
Потом компания распалась.
При моей исключительной стойкости к алкоголю я все же утратила ощущение реальности и вот я здесь.
Самый стойкий проспиртованный солдатик.
Меня немного трясет от свежести ночной и похмелья.
Такова вся богемная жизнь.
«О, как!» - любит говорить, словно ставя точку, один мой знакомый маньяк.
Я о нем сейчас расскажу. А потом мы - то есть я - пойдем к нему. Он живет тут на Гоголевском…

Боль обожгла меня.
Так всегда бывает, когда я расстаюсь с моей второй жизнью. Эти сны, которые стали являться недавно, видимо компенсируя мне отсутствие личностных воспоминаний, так зримы, так исполнены жизни, которая больше чем жизнь, и так пролонгированы вперед и назад, будто воспоминания реальной жизни переживаемой вновь. О, как нелегко расставаться с ними. Как, наверное, нелегко расставаться с жизнью в здравом уме и твердой памяти.
Боль обожгла меня, а не сигарета.

Так что мой друг? Да мы друзья с ним. Насколько возможна дружба между мужчиной и женщиной. Но мы даже больше чем друзья. Ибо я не совсем женщина, а он не совсем мужчина, хотя мы и делаем иногда «это». Делаем как супруги, любовники и… как друзья. Иногда говорим о том и сем и обо всем, ничего друг от друга не скрывая и вдруг… Сплелись как-то незаметно и сделали зверя с двумя спинами. А потом можно продолжить разговор. Прикольно.
Я не совсем женщина, потому что в моей памяти нет подлинной истории формирования меня как женщины. Я ничего о себе не помню. Вторая моя жизнь не в счет. О ней даже врач, у которого я наблюдаюсь, не знает. Так что по этому поводу диагноз я себе ставлю сама.
А друг мой не совсем мужчина потому только что он маньяк. Он так сфокусирован на деле всей своей жизни, что даже реализует свое мужское естество мимоходом и без отрыва от сочинения правдивых историй о том, чего не может быть. Он это сам так называет. И может быть он где-то даже прав.
Он опасен и даже не подозревает об этом. Убить человека - самое меньшее, на что он способен, если дело касается его страшноватых рассказок. Но, как положено маньяку, он не догадывается о своей ненормальности.
Мы с ним родственные души, с той только разницей, что я в курсе того насколько я не в себе, а он нет.

Мы познакомились в подвале ЦДЖ.
Он часто туда захаживал.
Однажды он сказал мне, что люди существуют сами по себе и ведут борьбу с самими собой и другими людьми за осуществление своей мечты.
Я оценила.

Он совершеннейший маньяк. Так я решила, когда с ним познакомилась. Острый бред непогрешимости отягощенный комплексон мессианства. Графоман с болезненным желанием поведать миру…
А что он мог поведать?
Парень не видел ничего кроме экрана компьютера.
Школа, армия, институт, работа, семья, безработица, развод, бездомность. Вот и вся биография его, которую он видел сквозь какие-то цветные стеклышки вымышленных миров, о которых писал, сколько себя помнил.
Опыт жизненный самый минимальный.
И никакого боевого.
Графоман.
Жалко его стало. Ведь так и проживет, сочиняя небылицы о том, чего не может быть и недоумевая: «Почему всех печатают, а меня нет?»
Сколько их в этом мире? Десятки и сотни.
И ведь о чем пишу-то все подряд?
Об том, чтоб спасти человечество.
Задача проста и ясна. Есть нечто, что нужно взорвать и испохабить, чтобы не мешало построить что-то новое. Есть проблема, которую нужно решить, чтобы затем взорвать и испохабить. Время на решение проблемы ограничено. Всякое телодвижение создает второстепенные проблемы и только ухудшает ситуацию. Но в последний миг приходит ясное и простое решение. И герой побеждает всех.
В финале он непременно должен прикончить главного негодяя, предварительно застращав его до мокрых штанов и унизив морально до распада личности.
Проблема должна быть колоссальной. Все человечество должно быть под угрозой, порабощения, уничтожения и надругательства в извращенной форме.
И самое смешное, что читатель глотает эту дребедень. Не видит за всем этим идиотизма. Не понимает, что добра и зла вовсе не существует.
Если человечество и нужно спасать, то от иллюзии возможности спасения его от чего бы то ни было.
Если кто-то собирается спасать человечество, то его нужно прикончить. Истребить, в крайнем случае изолировать.

Сова полетела.
В ночи - город. Впереди рассвет.
По городу летают совы. Много-много сов.
Я видела только одну, пролетевшую над бульваром.
Но Чуцкий считает, что в Москве сов как у дурака махорки.
Возможно это проявление его мании.
Их стало очень много. Они летают. Они садятся на перила балконов передохнуть. Они заглядывают в окна. Особенно в такие, где светится экран компьютера.
Я действительно видела сову на окне у Чуцкого. Так что он, может быть и не совсем не прав.
И сов стало больше, чем голубей! Просто голуби видны днем. И они бросаются в глаза.
Возможно, он и не совсем не прав в том, что он неплохой писатель.
Его обиталище на бульваре нескромно.
Комната, где Сашка живет и творит в квартире художника, которого зовут Джин Толик.
Квартира состоит из огромной мастерской и двух каморок.
У Толика такая же, как и у Сашки каморка в другом конце мастерской.
Есть ванная комната и туалет. Небольшая кухня. Жилье.
Художник пьет джин, ест маринованный чеснок и изобретает способы защиты своих картин от подделки.

Кроме того, в комнатке моего друга есть подушки. Много подушек. Ни что так не украшает интерьер как декоративные подушки. Будь они разноцветные, или строгие в тон мебели или вообще с барочными кистями - неважно. Украшают и создают уют. И не только. Они вообще на многое годятся.
Например, подушкой можно задушить кого-нибудь. Вы только представьте, что у вас под рукой не окажется в нужный момент этого необходимого предмета!
Так что я настоятельно советую переосмыслить отношение к такой простой и доступной вещи как обыкновенная подушка. Много ли надо человеку для счастья?

Я вошла в подъезд с огромной двустворчатой дверью и потащилась вверх по лестнице. Лестница широкая с просторными площадками, с большими окнами от пола и вытертыми ступенями, которые так и тоскуют по ковровой дорожке.
Этажом ниже квартиры Джина Толика живет один примечательный старичок. Он похож на персонаж творчества Чуцкого. Я видела его пару раз. Он живет за железной дверью снабженной панорамным глазком и неким перископным устройством, для того чтобы осматривать изнутри все пространство лестничной клетки.
Я знала, что старичок за дверью и поздоровалась, проходя мимо.
Звонка у Чуцкого нет. В дверь нужно стучать.
Я постучала.
Никто не ответил.
Ну и ладно. У него редко запирается.
Действительно, не заперто.
Я вошла в темную прихожую. Джин Толик или уже ушел или еще не возвращался. Это я поняла каким-то наитием. Заглянула в каморку Шурика. Тот спал на черном антикварном диване, как тот боец из песни «возле ног своего вороного коня».
Пойти разве на кухню. Посмотреть чего съестного. Не думаю, что Чуцкий обидится.
На кухне я старалась не шуметь. Но короткий осмотр посуды совсем бесшумно не проведешь. Так что через минуты три Сашка взлохмаченный появился передо мной.
В джинсах и босиком.
Вид у него был тот еще.
Сказал что-то относительно грохота, который я устроила.
- Привет! Я хотела тебе яичницу, что ли, пожарить, - заявила я нагло.
- Замри! - сказал он, выставив вперед руки, словно у меня в руках была не огромная пустая кастрюля, а мина.
- У тебя же ничего нет! - говорю я.
Хотела, было, вернуть кастрюлю на плиту, но он остановил меня отчаянным жестом.
- А мне ничего не нужно! - говорит, - Я аскет.
- Хочешь, помою эту кастрюлю? - предложила я, имея в виду посудину из-под свекольного супа, которую все еще держала в руках.
- Нет! Просто поставь ее, и мы поговорим.
- Но я могу ее помыть!
- Не нужно! Поставь кастрюлю на плиту и тогда никто не пострадает.
Фи. Я и так хотела ее поставить. Он что всерьез думает, что я собираюсь ему с утра пораньше посуду мыть?
- Я помою кастрюлю и все, - уже не так уверенно предложила я.
- Просто поставь ее и все.
- Ну, хорошо...
- Только осторожно! - предостерег он, словно кастрюля и вправду была взрывоопасной или хрупкой как хрусталь.
И я подчеркнуто осторожно поставила кастрюлю.
- Вот и славно. - Говорит.
Тоже мне образец гостеприимства.
- У тебя совсем нету жратвы! - заметила я примирительно. - И еще у тебя страшный гадюшник! Ну что это за куча мусора?
Если бы он попросил уточнить, где та куча, то я затруднилась бы с ответом, потому что по мне, так у него вполне опрятно. Просто я уразумела однажды, что женщине полагается укорять мужчину в неряшливости.
- Понимаешь, если мусор валяется в углу, сам по себе - это называется «концептуализм». А когда ты в этом всем живешь, то это уже «перформанс»!
Чуцкий не то чтобы оправдывался, но как настоящий мужчина он с женщиной никогда спорить не станет.
- Привет, - говорю я. - Добренького утречка и все такое прочее.
- Привет, - говорит он.
Мы обменялись дружескими чмоками. При этом я старалась не дышать перегаром.
Но Шурик, даже если и заметил, что я пахну как креветка, не стал ничего говорить из деликатности.
Я испросила разрешения воспользоваться душем и туалетом.
Он милостиво позволил.
- Думаю, - сказал он, - может, потом сгоняешь в магазин? Сообразим позавтракать, а то у меня, и правда, ничего нет.
- Сгоняю.
- Твоя зубная щетка еще на своем месте, - деликатно намекнул он; значит учуял.
Я скоренько по-военному привела себя в порядок и собралась в магазин.
- Так я побежала?
- Беги, Лола, беги. - Донеслось из его комнаты.
Мне показалось, что ему нужно меня зачем-то выставить. Непонятно. Может у него где-то девчонка припрятана, которую он мне показывать не хочет? С него станется. Хотя чего я дергаюсь? У меня ж никаких на него прав. Просто друзья. Если влюбится, то со мной первой поделится радостью.
Или я чего-то не понимаю?
Ну ладно, я затаилась на бульваре напротив его подъезда. Если он хочет выдворить из дома подружку до моего возвращения, то сейчас самое время.
Я выдержала время, которое нужно девушке, чтобы привести себя в порядок и выйти. Но из подъезда никто не появился. Значит, я ошиблась.
- Привет! - Пророкотало над ухом, - а мы тебя потеряли!
Я подскочила, как ужаленная.
- Мы сходили до магазина, вернулись а тебя нет, - радостно басил огромный бородач в косой куртке.
Я смутно вспомнила его. И еще двух таких же, но поменьше. Да, да, да… мы с ними познакомились ночью. Хорошие ребята. Байкеры. А я и забыла, что они собирались в магазин за продолжением банкета. После чего я и уснула на скамейке.
Правда, хорошие ребята. Не приставали. Вели себя прямо-таки по-рыцарски.
Большого зовут, кажется Динозавр… Нет. Вру. Мамонт он. Вот что. А два других - Лис и Железяка.

Когда я вежливо постучала в дверь Чуцкого, Мамонт, как истинный джентльмен шарахнул несколько раз кулаком, дескать, озвучил погромче то, что я обозначила.
Дверь и открылась.
Из коридора донеслось ворчание, что, дескать, нужно починить замок. Иногда он, видите ли, не открывается, хоть бейся головой о стену, а иногда открывается сам собой.
Сашка остолбенел ненадолго оттого, что я приперлась не одна, а прихватила кое-что с собой. Как-то: бутылку водки, четвертушку черного хлеба, банку филе сельдей и трех персонажей.
Персонажи были волосаты, бородаты и обряжены в косые куртки с молниями и цепями.
Воспользовавшись Сашкиным остолбенением, мы торжественно, гуськом проследовали в его конуру.
Рассредоточились, насколько позволяла скромная квадратура.
Я знаю, что Сашка рассказывал об этих посиделках с последующими вопиющими репризами несколько иначе. Оно и понятно. Все люди воспринимают события с разных точек зрения. И двое рассказывающие об одно и том же одинаково встречаются только в плохих детективах, да еще в том случае, если сговорились и отрепетировали показания.
Если Чуцкому свойственны язвительность и цинизм в восприятии мира, то у меня взгляд летчика, натренированный в разведывательных полетах между прочим. Нет, не надо иронии. Мои сны о другой жизни не только развлекают и отвлекают, но и воспитывают навыки.
Один шоу-мэн с большими усами предложил покататься на самолете. Он фанатик маломоторной авиации. И шутя предложил взять управление. Такой у него способ самоутвердиться перед слабым полом. Он шутя предложил, а я шутя взяла.
Система, конечно не та, что в кольцелетке. Но я освоилась в секунды. С шоу-мэном сделалась истерика. «Сесна» конечно к высшему пилотажу не приспособлена, но то, что можно из нее выжать я выжала. Не люблю врать, и я сказала почти правду, что в прошлой жизни имела опыт полетов. Шоу-мэн проникся.
Так что опыт приобретенный в снах о другой жизни, вполне функционален и в реальности. А привычка подмечать детали - первое, что я заметила за собой. Правда, я плохо интерпретирую наблюдения. Опыта не хватает. Знание жизни хромает у меня, и анализ отстает от синтеза.
- Так вот значит, стол, за которым творит Маэстро? - сказал Мамонт.
Я предварительно накачала байкеров в том смысле, что мы идем к писателю. Что он великий почти, но скромный чрезвычайно. Преувеличила немного. Впрочем, если не знать доподлинно, что кроме статей на самые разные темы у Чуцкого нет никаких публикаций, и ни единой книги, то он производит впечатление всамделишного писателя. И под хорошее настроение вполне может прочесть один-другой неплохой рассказ.
Чуцкий ревностно рванул наперерез и поспешно отодвинул от него клавиатуру, сохранил файл и выключил компьютер. Спас рабочее место своим телом.
Что он там интересно писал?
Всегда меня это интересует.
- Мамонт, - представился Мамонт.
- Санек. - Сказал Чуцкий
- Не, - обиделся Мамонт, - лучше по-простому. Мамонт и все.
Вот так и прокалываются резиденты! Мамонта оказывается тоже Сашкой звать.
- Да нет, - сказал Чуцкий сконфуженно, - это я Александр.
- А по системе? - недоуменно переспросил Мамонт.
- Чуткий он, - пришла я на выручку.
- Лис! - представился второй, который был поменьше.
- Чуткий, - смиренно представился Чуцкий.
- Герман Железный, - представился маленький в бандане с черепками, - можно просто Железка. У меня еще есть два фуфырика спирта из аптеки. Разбодяжим?
- Усугубим! - поправил Мамонт.
Между тем Лис принес с кухни литровый глиняный чайник, и поставил его на пол.
- Чистый, - сказал он, заглянув под крышку, - Лей!
Я вылила в чайник водку, а Герман Железный два по сто граммов спирта из фуфыриков.
Мамонт взял чайник в обнимку и, прижав его к животу начал раскачиваться закрыв глаза.
- Всегда мечтал по приколу водки из чайника попить, - сказал Мамонт и открыл глаза. - Воды приплеснем?
- Ни за что! - встал на защиту чайника Железный, - такой градус портить!

Я увидела, что Чуцкий в некоторой растерянности. Его взгляд красноречиво говорил, что он почти решился сделать что-то такое, чтобы байкерам у него в гостях не очень-то понравилось, а то ведь они могут и снова прийти.
И тут я решила предупредить его порыв. Не то чтобы сознательно, а скорее от зова души начала читать:

На эклиптиках звезды осели восьмерками,
Эхо скользкого крика в зеркало лупит,
Память асфальта скрывая лужами,
Воспевает смысл инакобытия чуждого.
Средняя плоскость уходит в прошлое,
Капли рассудка расходятся веером,
Сжигая глубины мостов наджизненных,
Сталкивают ядра сомнений каменных.

Мамонт качавший чайник, чтобы жидкости смешались наилучшим образом как-то вздрогнул, словно под лучом психогенератора наведенного страха. Чуть чайник не выронил.
А дослушав до конца, Железный, как-то осторожно, как говорят с буйными психами поинтересовался чьи стихи. Он может и порезче выразился, но видно было, что данный опус не затронув душах байкеров никаких тонких струн. Скорее они составили превратное впечатление об авторе стихов.
Признаваться, что это мое, стало как-то не к месту.
- Может пора по маленькой? - вмешался Чуцкий.
Он понял, что я выручила его, а теперь выручал меня.
Какие мы с ним тонкие и деликатные, блин, люди.
- Лола, там у меня на кухне есть стакан и кружка.
- Есть командир! - Рявкнула я и свалила на кухню за «аршинчиками».

Когда я вернулась с кружкой воды, стаканом и вилками народ уже нашел общий язык, разве что не слился в экстазе. Сашка Чуцкий толкал спич о преимуществах японца перед «харлеем». Не устаю удивляться тому, в скольких вопросах он разбирается так, что может на равных говорить и со спецом и с любителем.
Хлеб преломили, да и выпили мы по полстакана по кругу. Пойло вышло знатное. Обжигающей крепости.
- В каждой штуке есть доля шутки, - заговорил вдруг Мамонт, и сплеча, на всю округу понес что-то про авангардизм, и вообще об искусстве.
Такую ахинею!
В общем, нормальный задушевный разговор, о том, о сем и ни о чем.
Потом Железный принес еще два фуфырика и их мы разводили водой в чайнике.
Я решила отыграться за негативное отношение к моим стихам:

В клочья рвем серебро полуночной тиши
Ревом, силой и матовым блеском играя,
В свисте роторов остром, взбивающем пыль,
Снова в небо уходим - искатели рая...
Чтоб повиснуть во тьме, посреди пустоты,
Жизнь свою кольцекрылым драконам вверяя.
На земле грубоскалой остались мечты.
Здесь мы много находим и много теряем.
Глаз кошачий экрана, наушник журчит,
И рельефа плетенье течет и мерцает.
С ночью наедине, но в замершей ночи
Луч радара невидимо цель выбирает.
А в подвесках живет реактивная смерть
Из безвременья схемы свои пробуждая,
И крутнулись стволы по команде: «Алерт!» -
В небе есть и другие искатели рая.

Я перевела дух и решила, что хватит.
Села на диван.
Для экспромта неплохо, а?