Конкурсный текст №25
Демон - kisochka_yu
Когда я начал ненавидеть его? Даже самое его имя, Альфонсо, разве ж это имя для художника. И весь он такой... Альфонсо и есть: ростом метр с кепкой, ручки крошечные, всегда потные, глазки неопределенного цвета, лысенький смолоду, а на затылке - поросячий хвостик. И он еще всегда так противно этот хвостик теребит, на пальчик кудряшкой наматывает.
Так когда же я начал ненавидеть его? Наверное, с месяц назад, когда эта, как ее бишь, прилетевшая в мою мастерскую, завела обычное, про картину. Про Ту картину. Что, мол, как я так сподобился, свой стиль изменить, да на меня совсем непохоже... и что она, дескать, не ожидала. От меня не ожидала! Дрянь крашеная.
А начиналось все так невинно. Выставка, очередная выставка, подумаешь, важность, мало ли у меня их было. Ну я, по щедрости душевной, ученичку своему и шепнул. Мазила грешный, а не художник, Альфонсо этот. Только и есть, что линия. Но линия, она, конечно, знатная, не отрывая кисти от холста, через всю картину, как стержень, как спица, как метеор по небу... А Альфонсо снизу смотрит, в ноги кланяется, спасибо, Учитель, да разве ж я могу с вами на одну выставку? С вами вместе на одной стене? Размечтался! Да кто ж тебя со мной, Сильвестром самим, на одну стену-то повесит? Твое место в углу. Покамест.
А не писалось мне, ну никак не писалось в тот раз... Все не то получалось. Цветочки-бантики, все на месте, мои полотна все знают, во многих гостиных они висят. Мастер детали, про меня везде так пишут. И как обессилел, нет полета, как отрезало. А он, мелкий-то, взял, да и потащил меня в тот переулочек, что дугой, да в небо, мощеный, кривенький, словно ветром изломанный.
- Для Вас, говорит, Учитель, для Вашей кисти... Вот сюда мольберт, и какой свет, какой свет! - все бормотал, все пританцовывал. А все равно не писалось. Ну переулок, ну кривой, а полета нет. И тогда, паршивец этот, ученичок, пару раз краску черпнул, небрежно, не глядя даже, куда кистью своей паршивой лезет, да по холсту и чиркнул. Раз, другой, а еще вот тут и там... И вот он - стержень, вот она, спица. Словно из холста в мгновение ока жизнь проступила, как от волнения пот на лице проступает. Да не жизнь даже, лучше. Ну я работал, конечно над той картиной еще долго, кистью мастера, деталями... А только стержень-то, спица-то через все, через все, не закрасишь. Да и зачем? Думал тогда - да пусть будет, кому она мешает.
Успех, успех, не соврать. И даже, впервые, слава, настоящая, не салонная. И удивление, и пресса, и прессы удивление. И все в один голос: открылся новый период у Сильвестра, хватит цветочков-бантиков, это Картина... Про ученичка тоже писали, он ведь выставил свое. Мол, повезло парнишке, сразу к Учителю в момент такого подъема попал, да, видать, не бесталанный, сразу манеру и перенял.
Это я потом понял, в какой капкан попал. Все, кому не лень, начали: когда же ты, брат Сильвестр, еще что-нибудь подобное напишешь? Мы же теперь знаем, что можешь. И почти каждый норовит посетовать: что ж ты раньше свой талант на болон с фруктами тратил. А один, из маститых, так прямо так и заявил: «Удивил ты, Сильвестр, я, дескать, думал, бездарь ты копировальная...»
Поначалу я на вопросы о планах молчал, таинственно брови хмурил, мол устал, устал, дайте, наконец, отдыха. А потом стало невмоготу: хоть обратно на поклон к паршивцу этому иди, чтобы линии свои волшебные провел. А паршивец неутомим: под нос себе напевает, день и ночь малюет что-то... И не забывает, что ни случай, кланяться и благодарить Учителя за доброту. Лицемер мерзкий, или и вправду не понимает?
А бабы еще, бабы... Каждая новорит сказать, что ей бы вот портрет, ее портрет, дуры этой, только не как раньше, а как Картина. И такие настойчивые бывали, мол, бери сейчас же кисть и рисуй, да не просто рисуй, а как Картину. Хоть вон беги.
И так потихоньку созрели в голове моей две идейки. Одна меня особо не удручала: вот бы ученичка моего кирпичом по башке стукнуло. Или молнией? Тут бы мне откорячка и вышла: мол, Учитель так поражен смертью любимого ученика, что больше к кистям ни-ни... Схима такая. А публика схиму любит, особенно чужую. Только где ж его по башке-то кирпичом стукнут? И кто? Кому он нужен, задохлик?
Другая идея хуже была: взять, да с собой покончить быстро так, сразу. Конечно пресса, конечно, рыдания, дамы в черном вокруг гроба. Какой художник ушел, на самом взлете своего гениального периода. Одна плохо: не увижу я всей этой прелести. Да, к тому же, сон мне вчера приснился: лежу я мертвый в ванне, вода красная, кармин с охрой. И заходит мерзавец, паршивец, Демон мой недоношенный, а в глазах уже не улыбочка, а усмешка змеиная, а кудряшки его жиденькие черным нимбом вокруг головы. И говорит:
«Ну вот, опять я чью-то душу ненароком получил... Самое смешное, ведь и не просил, не нужна она мне... Слабые они, ну никак в них душа не держится...» Проснулся я, долго в себя прийти не мог. Страшно стало, холодно, и внутри пусто.
Как ни крути, а доживать, сколько положено, придется, никуда не деться. И видеть, видеть, ненавистное это во всех глазах ожидание. Мол, ну когда, наконец, что-нибудь не хуже Той Картины, а, может, даже лучше, напишешь? Ожидание, а потом разочарование: скурвился, скурвился Сильвестр, один раз только и взлетел, а потом опять брюхом трюх-трюх по земле, цветочки-бантики. Так и нестись под горку без возврата от той точки, в том переулочке, когда макнул паршивец кисть в краску, по холсту чиркнул, жизнь мою перечеркнул.