Конкурсный текст №6

[rualev]

Кукольных дел мастер - sun_stream

Мастер любил своих кукол. Он никогда не раскрашивал их - в этом не было нужды: дерево, из которого они были сделаны, словно светилось изнутри мягким янтарным светом, и люди, впервые увидевшие их, восхищенно ахали: волшебство! Секрет этого чуда был прост: нежные, неторопливые руки мастера часами оглаживали деревянные брусочки, полировали их подушечками пальцев, будто осторожно будили маленькое теплое существо, дремлющее внутри. Созданные другими мастерами куклы, чьих рук и лиц касался только холодный металлический резец, могли быть сколь угодно совершенными, но им не хватало теплоты, присущей куклам старого мастера.

Мастера звали Мартином. Раз в несколько лет он брал к себе ученика - всегда почти мальчишку, гораздо моложе того возраста, в котором парни обычно шли в подмастерья. Многие родители мечтали о том, чтобы отдать своих детей в обучение к Мартину, но далеко не все удостаивались этой чести. Прошедшие школу у старого мастера могли свободно ехать куда угодно, даже в столицу, где кукольных мастеров было пруд пруди, - их везде встречали с распростертыми объятиями. Но всем ученикам Мартина было далеко до славы своего учителя.

Куклы, сделанные им, не были обычными игрушками; даже дети, бравшие их в руки, не решались со своей обычной бесцеремонностью содрать с них одежки или разломать, чтобы посмотреть, что находится внутри. Кукол наряжали в красивые платья, расшитые кружевами и бисером, с почетом устраивали на самом видном месте в доме. Рядом с ними люди чаще улыбались друг другу. У каждой куклы было свое имя. Раз в году в городе устраивали праздник кукол: люди ходили друг к другу в гости, смотрели на чужих кукол и показывали своих, одетых не хуже высокородных вельмож.

На каждые несколько десятков обычных кукол, сделанных Мартином, приходилась всего одна кукла-актриса. За их изготовление брались очень немногие мастера, и далеко не у всех хватало сил, терпения и умения довести дело до конца. И практически в каждом кукольном театре, которых было множество по всей стране, мечтали о том, чтобы в их труппе появились актер или актриса, в которых вдохнули жизнь руки Мартина.

Мартин никогда не доверял своим подмастерьям обучать маленьких актрис. Беседовать с ними предпочитал наедине. Он терпеливо обучал их пользоваться своей походкой и мимикой, жестами и интонациями так, чтобы задевать самые чувствительные струны в сердцах зрителей. На своих подмастерьев он нередко мог прикрикнуть, а в пылу гнева и запустить в них чем-нибудь тяжелым - но, разговаривая с куклами, он совершенно преображался. Во время занятий с ними в его голосе неизменно звучали любовь, забота и уважение, чтобы ничто не мешало робким зачаткам их личности постепенно, подобно бутону, расти, набирать силу и наконец распускаться ярким цветком. Они учились любить себя. Между двумя его куклами, случайно оказавшимися в одной труппе, никогда не возникало ни вражды, ни ревности, потому что каждая из них стояла выше любых сравнений с другими, из которых обычно и рождаются все интриги и зависть.

***
- Ты самая прекрасная, Элизабет, - нежно сказал Мартин, поглаживая большим пальцем крохотную ладошку куклы. Она улыбнулась и гордо тряхнула гривой аккуратно расчесанных льняных волос; она знала это.
- Сегодня я почитаю тебе пьесу одного старого, седого мужчины, который прекрасно понимал молодых людей, потому что не забыл, что и сам когда-то был таким. Теоретически человек может понимать, что проходят года, десятилетия, века, а люди испытывают те же чувства, так же любят, так же ненавидят, так же прощают. Но применить это к себе додумываются далеко не все.
- Что значит "теоретически", Мартин?
- Ммм... Теория - это знание, которое нельзя напрямую применить в жизни. Например, кто-то знает, что некрасиво ругаться дурными словами, а все равно ругается.
- Как это - дурные слова?
Мартин помрачнел. В силу необъяснимой щепетильности он никогда не выражался грубо при куклах, хотя иногда и ему приходилось прикусывать язык, чтобы не отпустить скабрезную шутку или бранное словцо. Он никогда не понимал людей, способных ругаться при ребенке, а куклы по своей чистоте и наивности мало отличались от детей.
- Некоторые вещи, - спокойно сказал он, - люди считают дурными и непристойными. Например, процесс испражнения или зачатия ребенка - ими люди всегда занимаются вдали от посторонних глаз. И для большинства действий и частей тела, с этим связанных, были придуманы грубые и некрасивые названия. Когда человек хочет кого-то обидеть или оскорбить, он произносит одно из этих слов. Понятно?
- Понятно, - кивнула Элизабет. Мартину нравилось, что она никогда не лукавила, говоря "понятно", когда что-то оставалось неясным.

- Мартин, я хочу тебя кое о чем попросить.
- Слушаю, милая.
- Пожалуйста, не оставляй меня по вечерам одну. Когда вечером ты уходишь и уносишь свечу, в комнате становится темно. И мне кажется, будто здесь рядом кто-то есть, хотя я знаю, что на самом деле в комнате нет никого, кроме меня. И этот кто-то - плохой, потому что зачем бы ему было прятаться, если бы он был хорошим? И мне становится очень неуютно и страшно... Мартин, пожалуйста, не оставляй меня ночью одну!
Мартин вздохнул, взял Элизабет на руки, что делал очень редко, и прошелся по комнате, слегка покачивая ее. Кукла прижалась головой к его плечу.
- Мне стыдно было говорить об этом... я глупая?
Мартин посадил Элизабет на край стола и кончиком мизинца приподнял ее подбородок, чтобы заглянуть ей в глаза.
- Нет. Не знаю, плохо это или хорошо, милая моя, но ты больше похожа на человека, чем любая из кукол, сделанных мной прежде. А многие люди боятся темноты.
- Почему, Мартин?
- Не знаю, - сказал он со вздохом. - Я ведь тоже не всеведущ. К сожалению, я не могу научить тебя засыпать - только мирный сон избавляет от страха перед темнотой. А сделаем так: я буду брать тебя с собой в комнату, где я провожу ночь. Но когда-нибудь тебе все же придется ночевать без меня, ведь рано или поздно мы расстанемся.
- Я попробую научиться не бояться, Мартин, - сказала Элизабет.

Мастер улыбнулся, погладил ее по голове, затем раскрыл принесенную с собой книгу и принялся читать вслух.

Элизабет всегда очень живо сопереживала героям пьес, которые Мартин читал ей; иногда даже приходилось прерывать чтение, потому что Элизабет, не удержавшись, вскакивала и принималась декламировать роль, представляя себя на месте одной из героинь. Тогда Мартин возвращался к началу сцены и заново читал реплики всех остальных персонажей, на которые кукла отвечала живо и с неподдельным чувством. У Элизабет, в отличие от актеров-людей, не было сложностей с запоминанием роли - для нее достаточно было одного прочтения, чтобы выучить роль наизусть. Порой Мартин поддразнивал ее, читая нарочито монотонно и без всякого выражения - стоило посмотреть на Элизабет в эти минуты! Отбросив условность и небрежность, она вкладывала в игру всю душу; для нее это было вызовом - выразительностью своей игры искупить отсутствие чувств в голосе напарника. В ее голосе звучали настоящие радость, возмущение или мука, стоило закрыть глаза, и легко можно было представить, что это сама прекрасная Лейни оплакивает своего возлюбленного или гордая Тамара отвергает неверного любовника.
С недавних пор Элизабет сама была своим самым придирчивым критиком. Некоторые сцены, в которых ей не удавалась нужная интонация или жест, по ее настоянию приходилось повторять по многу раз; порой у Мартина пересыхало в горле и он вынужден был уходить на кухню за кружкой эля.

Однажды, уходя, он забыл запереть дверь в мастерскую, где сидела Элизабет.
Вернувшись через пару минут с кружкой под внушительной пенной шапкой, он увидел в комнате своего ученика, которому строго-настрого было запрещено входить туда в отсутствие мастера. Мальчишка был настолько увлечен своим занятием, что не заметил возвращения Мартина.
- Скажи: жопа, - говорил он кукле.
- Зачем? - удивлялась Элизабет. - Что это за слово?
- Скажи: жо-па. Жопа.
- Жопа, - пожав плечами, сказала кукла.
Мальчишка захихикал.
- Скажи: пошел в жопу... Ааай!
Пальцы мастера клещами сомкнулись на ухе ученика и безжалостно рванули вверх. Тот испуганно залопотал что-то в свое оправдание, но Мартин не слушал его: взяв ключи со стола, он дотащил наглеца до двери и вышвырнул его в коридор, затем аккуратно запер дверь и повернулся к подмастерью, все еще сидящему на полу и потирающему ухо.
- Собирайся, - сказал Мартин. - Вон из этого дома.
- Я больше не буду... - захныкал мальчишка.
- Я тебя предупреждал о моих правилах. Как и всех, кто учился здесь до тебя. До такой гадости еще никто не додумался... впрочем, может, кто и додумался, но не смог осуществить. Я, конечно, тоже хорош - не запер дверь, уходя. - Видя, что мальчишка собирается что-то сказать, Мартин рявкнул: - Молчать! Но ты, воспользовавшись оплошностью мастера, не только зашел туда, где тебе без разрешения находиться не следовало, но еще и принялся учить куклу всяким гадостям! Твой первый серьезный проступок будет и последним, - добавил он уже спокойным голосом. - Бить тебя я не буду, это слишком мягкое наказание. Собирайся.

Когда провинившийся ученик вернулся в лоно семьи и весь город с нетерпением ждал известия о том, кого Мартин изберет его преемником, старый мастер объявил, что не станет больше брать учеников. "Я настолько привык общаться с куклами," - мрачно думал он, - "что разучился управляться с людьми".

***
Через месяц, когда стало ясно, что Мартин тверд в своем решении, градоправитель Джакоб пригласил его к себе на обед. Для мастера не было загадкой, о чем во время обеда будет идти разговор, но, тем не менее, отклонять приглашение он не стал.

В назначенный день Мартин минута в минуту постучал в дверь дома мэра, изукрашенную затейливой резьбой. Джакоб лично встретил его на пороге, радушно приветствовал и провел в гостиную, где все уже было готово для приема необычного гостя. На самом видном месте стояли три куклы Мартина, наряженные в шелковые платья, с нитками жемчуга на шеях; в точно таких же нарядах были жена и дочь мэра, немедленно захлопотавшие вокруг гостя. Расторопные, хорошо вышколенные слуги уставили стол яствами и незаметно исчезли; за обедом жена Джакоба сама прислуживала своему мужу, а их дочь, Полина, - Мартину. В камине, несмотря на то, что до вечера было еще далеко, пылал огонь, шторы на окнах были приспущены. Все это должно было создавать атмосферу интимности и домашнего уюта, по которому Мартин в своей холостяцкой жизни уже успел истосковаться.

Окружающая роскошь, вопреки возможным ожиданиям, не обескуражила Мартина: он, в своем стареньком, вышедшем из моды сюртуке и рабочих, хотя и тщательно выстиранных брюках, чувствовал себя вполне непринужденно рядом с изысканно одетым мэром и его семьей. Ему приходилось бывать в театрах, где декорации были и побогаче: лепнина и позолота для королевских дворцов, гигантские ковры и витые подсвечники для покоев падишаха - а все, окружавшее его сейчас, было также не более чем изящной и продуманной декорацией. Он невозмутимо орудовал серебряными столовыми приборами и по-деревенски громко прихлебывал горячее вино с пряностями.
Пока ели первое, семья градоправителя развлекала его светской беседой. Полина, вполне созревшая уже для замужества девица, исподтишка бросала на Мартина кокетливые взгляды - он же только посмеивался про себя.

Говорил в основном Джакоб. Он рассказывал о том, что здоровье ныне царствующего Гарольда Пятого, невзирая на его молодость, оставляет желать лучшего, и империю, скорее всего, ожидает смена правящей династии. Мартин возразил, что престол вполне может унаследовать дочь Гарольда от одной из наложниц, официально признанная и воспитывавшаяся при дворе. Градоправитель принялся с жаром доказывать, что восхождение женщины, да еще бастарда, на престол повергнет страну в хаос, и Мартину оставалось лишь изредка кратко поддакивать или выражать свое несогласие.
После третьей перемены блюд Джакоб наконец осторожно приступил к тому делу, ради которого, собственно, Мартин и был приглашен сюда.

- Я слышал, вы решили временно отойти от дел? - спросил он.
- Ничего подобного. - Мартин положил себе на тарелку кусок пирога с рябчиками и принялся его разрезать. Джакоб подождал немного и, когда продолжения не последовало, сказал:
- Благодаря вам наш город прославился на всю империю. Почти двадцать лет тому назад вы приехали сюда и с тех пор непрерывно занимались созданием кукол, совершенствуясь в своем мастерстве. Конечно, вы нуждаетесь в небольшом отдыхе.
Мастер с интересом взглянул на своего собеседника, продолжая смаковать в меру прожаренный пирог.
- От лица города я хочу предложить вам съездить на пару месяцев в Сеймар. - Сеймар был знаменит своими минеральными источниками, туда съезжались для отдыха и лечения зажиточные люди со всей империи. - Все ваши расходы будут оплачены из казны; вы так много сделали для города, что мы можем позволить себе хотя бы таким образом выразить нашу вам благодарность. После отдыха вы вернетесь и с новыми силами сможете взяться за любимое вами дело.

Мартин неторопливо отодвинул от себя тарелку, промокнул губы льняной салфеткой и сказал:
- Спасибо, Джакоб, но я не нуждаюсь в отдыхе. Тот, кто занимается любимым делом, не устает; хотелось бы пожелать и вам того же.
- Мартин, ну будьте же объективны. В отдыхе нуждается ваше тело: глаза, руки, спина. Неужели вы не хотели бы пройти курс лечебного массажа, подышать целебным воздухом Сеймара?
- Эхе-хе... - старый мастер слегка сморщился, словно от попавшей в глаз соринки. - Не будем об этом. Моя работа не столь утомительна, как ваша.
- Увы, я не понимаю вас, хотя и уважаю вашу самоотверженность. Неужели вы не можете себе позволить принять от меня... от города хотя бы такую маленькую услугу в знак благодарности?
- Вот наконец вы и сказали правильное слово, - голос Мартина зазвучал жестче. - Именно услуга. Кто вправе обозначить границу, за которой оканчивается изъявление благодарности и начинается предоставление услуги? Я, например, не могу. Приняв ваше предложение, я тем самым свяжу себя некоторыми обязательствами, чего я всю жизнь стараюсь избегать. Когда я вернусь в город, я буду ощущать себя в долгу перед вами - не неоплатном, но долгу; и когда вы, в свою очередь, попросите меня о какой-нибудь небольшой уступке, я не буду вправе вам отказать. А я не люблю работать по заказу или по указке: это превращает мастерство в ремесленничество.

Закончив свою речь, Мартин ожидал, что Джакоб вспылит или, в лучшем случае, сухо завершит беседу и вежливо выпроводит его вон. Он уже немного жалел о том, что принял такой вызывающий тон. Но Джакоб всего лишь оперся локтями о стол, положил подбородок на переплетенные пальцы и тихонько покачал головой:
- Вам никогда не казалось, Мартин, что вы переусердствовали в вашем стремлении к независимости и свободе от всякого рода обязательств? У вас нет семьи. Само собой, я упрощаю, сводя роль семьи к списку взаимных обязательств между ее членами, но все-таки, все-таки.
- Куклы - моя семья, - упрямо пробормотал старый мастер.
- Я сомневаюсь, что они будут хорошей опорой вам в старости, - сказал Джакоб. - Впрочем, я вижу, что вы не настроены обсуждать эту тему, не буду вас принуждать. Но подумайте над моими словами. Если вы измените свое мнение, помните: предложение остается в силе, и вы можете рассчитывать на меня.
Обед завершился быстро и в полном молчании.
Уходя, Джакоб уловил произнесенные в гостиной кем-то из женщин тихим голосом слова: "Желчный старикан".

Придя домой, Мартин чувствовал себя не в настроении заниматься с Элизабет. В его отсутствие она могла заниматься самыми разными вещами: танцевать перед большим трехстворчатым зеркалом, в котором множились и разбегались ее отражения; читать установленную для нее на специальной подставке книгу; в десятый, сотый раз репетировать роль. Со вздохом пройдя мимо запертой двери в комнату Элизабет, Мартин зашел в мастерскую, где в терпеливом ожидании лежали части еще не собранных воедино кукольных тел. Бросив беглый взгляд на верстак, на котором лежали крохотные руки, ноги и головы, Мартин вздрогнул: на мгновение ему показалось, что от них веет мертвым. Этим куклам никогда не будет суждено открыть глаза, засмеяться, заплакать или закружиться в танце. Они не будут знать имени своего создателя и никогда не улыбнутся ему. Что бы ни случилось на их глазах, они будут сидеть, наряженные в роскошные одежды, и улыбаться. Резко проведя рукой по лицу, словно смахивая налипшую на него паутину, Мартин вышел из мастерской и поднялся в свою комнату. В таком настроении не стоило заставлять себя работать.

У себя Мартин первым делом подошел к книжному шкафу, провел рукой по ряду корешков и наугад вытащил одну из книг, как он частенько делал, когда его одолевала меланхолия. Книга оказалась рукописным сборником старинных баллад - когда-то Мартин принял его в качестве платы за одну из кукол. Сборник был сделан и переплетен вручную с большой любовью и старанием: ровные красивые строки, причудливо разрисованные буквицы, наивно-трогательные картинки с рыцарями и прекрасными дамами.

Мастер сел в любимое старое кресло с книжкой в руках. Зачитанный томик сам открылся на развороте с картинкой, изображавшей морского змея - тот в гневе молотил хвостом, разрушая мост через реку, вода в которой казалась кипящей от падавших в нее камней. Мартин вспомнил сюжет баллады: чудовище полюбило старшую дочь богатого купца и потребовало ее себе в жены, угрожая разрушить город, если ему откажут. Девушка была настолько некрасивой, что даже богатое приданое, которое давал за ней отец, не соблазняло женихов. Все ее младшие сестры давным-давно вышли замуж и нянчили своих малюток, а она смирилась с тем, что ей придется вековать век в девках, и изливала свою печаль и нерастраченную нежность в песнях - а голос у нее был ангельский. За прекрасное пение и полюбил ее морской змей, которому были безразличны человеческие каноны красоты.
Не осмелившись отказать ему, купец дал свое согласие на странный союз. Но накануне дня, на который было назначено бракосочетание его дочери со змеем, просить ее руки явился рыцарь из знатного, но обедневшего рода, желавший вновь занять достойное место при дворе с помощью приданого невесты. Купец, не чаявший породниться с вельможей, решился обмануть змея и послал ему вместо своей дочери служанку-сироту, за которую некому было вступиться.
Распознав обман, морской змей пришел в ярость, разбил ударами хвоста мост через реку и принялся за набережную. Камни и стрелы, летевшие в него с берега, не могли пробить его толстую чешую и только еще больше разъяряли чудовище. Старшая дочь купца, узнав, что происходит, ужаснулась, выбежала из дому и помчалась к реке; добежав до берега, она успокаивающе протянула к змею руки и пропела первую строчку своей песни. Но в этот момент выпущенная кем-то стрела вонзилась в спину девушке, оборвав песню на полуслове, и несчастная дочь купца упала в реку. В то же мгновение под воду ушел и змей. Течение медленно уносило прочь поднятую со дна муть, и когда вода вновь стала прозрачной, люди увидели поднимающегося из глубин змея, на спине которого сидела, обняв его за шею, зеленовласая русалка, чертами лица неуловимо похожая на скрывшуюся под водой девушку. Русалка пела, да так нежно, что все люди на берегу побросали оружие, замерли и смотрели, как змей с русалкой на спине величаво уплывает вниз по течению - в открытое море.

Но старая баллада не оказала на Мартина своего обычного воздействия. Пребывание в доме Джакоба заставило его закрыть душу от чужих назойливых прикосновений, втянуть голову под панцирь, и теперь живительная роса доброты и наивности старой баллады скатывалась по нему, не увлажняя пересохших губ. Теперь ему требовалось время, чтобы раскрыться вновь.
Мартин задумчиво опустил книгу на колени и уставился в окно. Он словно движется по лезвию бритвы между сентиментальностью и цинизмом. Первое вредит ему самому, второе недопустимо в его работе. Его создания, как дети, легко улавливают любое колебание в голосе, любую фальшь и неискренность. Кукла-актриса для своего создателя - tabula rasa, чистый лист. Нельзя читать ей пьесу, думая при этом про себя, что прекрасная Лейни была слабохарактерной дурой, глупые нравственные метания которой привели к смерти Иоганна; что ни один нормальный мужчина не ужился бы с такой гордячкой, как Тамара - и поделом ей! Поднявшись с кресла, Мартин аккуратно поднял книгу, поставил ее обратно в шкаф и уже целенаправленно принялся просматривать содержимое его полок. Наконец, удовлетворенно хмыкнув, он раскачал и осторожно вытащил солидный фолиант, прочно засевший между стиснувшими его с двух сторон томами. Подобное лечат подобным. Жизнеописание великого полководца древности Римуё - вот что требовалось ему, чтобы привести мысли и чувства в порядок.

***
Элизабет хорошела день ото дня, как странно бы ни звучали эти слова в применении к кукле. Живое существо не обладает, да и не может обладать красотой статуи, картины; его прелесть - в жестах, мимике, едва уловимых движениях рук, губ, ресниц - и чем меньше притворства, деланности в них, тем они прекраснее. Девушка, которая смешно морщит нос, смеясь, красивее жеманницы, старательно округляющей губы колечком и выдающей томное "хи-хи!". Заранее заготовленный и отрепетированный комплимент зачастую менее приятен, чем неуклюжее, но искреннее выражение восхищения. Каждое же движение Элизабет было исполнено непритворной, естественной грации, которая происходила не от желания произвести впечатление, обольстить, приковать к себе все взгляды, но от искренних порывов души.

Мартин сам порою пугался, замечая, как много в Элизабет того, чего он не вкладывал в нее. Он не был глубоко верующим человеком, и все-таки иногда его одолевал страх перед карой, которая может грозить ему как посягнувшему на лавры Творца. Для того, чтобы не сойти с ума под бременем ответственности за создание существа, равного человеку, необходимо было жить в постоянном внутреннем противоречии. С одной стороны, к Элизабет, да и к любой другой кукле-актрисе, следовало относиться с терпением и уважением, как к разумному и наделенному душой существу. А с другой, необходимо было помнить, что как бы ни была прекрасна кукла, она - не человек. Она - не подделка, но в какой-то мере имитация человеческого существа. Если же признать куклу-актрису стоящей на одной ступеньке лестницы творения с человеком, возникал вопрос: а правомерно ли ограничивать ее существование подмостками кукольного театра, игрой в никогда не существовавших людей? Прежде Мартину удавалось загонять это противоречие на задворки сознания, обходя его, как человек привычно обходит непросыхающую грязную лужу возле колодца. Но после появления в его жизни Элизабет этот вопрос неумолимо вторгался в его мысли снова и снова, требуя решения, и жалкие отговорки и обещания самому себе подумать об этом завтра действовали все слабее...

Когда срок обучения Элизабет подошел к концу, Мартин ощущал и непривычную боль от предстоящего расставания, и большое облегчение.

***
Мартин уложил все скромные пожитки Элизабет в большой деревянный ящик, заботливо переложив мягкой тканью. В субботу приехал руководитель труппы столичного кукольного театра, Габриэль, с одним из своих помощников. Габриэль был старым приятелем Мартина, и мастер надеялся, что в его театре Элизабет ждет теплый и радушный прием. Чтобы не затягивать прощание, Мартин молча прижал к себе куклу, осторожно коснулся губами ее макушки и вышел, оставив наедине с ее будущим хозяином. Поднявшись в свою комнату, он тяжело опустился в кресло возле окна и бездумно уставился в синее апрельское небо. Вскоре хлопнула входная дверь - паренек, помощник Габриэля, вынес Элизабет с ее вещами из дому и сел в стоящий у ворот экипаж. Сам Габриэль зашел в комнату к Мартину и, не сказав ни слова, положил перед мастером на стол тяжелый кошель с золотыми монетами. Мартин порывистым движением отодвинул кошель и неловко схватил друга за руку чуть повыше запястья. Габриэль свободной рукой переложил кошель на подоконник, слегка придавил его ладонью, показывая, что забирать деньги не думает, и посмотрел Мартину в глаза. Медленно рука мастера разжалась. Он слабо махнул ладонью в сторону двери. Габриэль, не отводя взгляда от лица друга, наклонил голову, затем, ступая почти бесшумно, вышел из комнаты и спустился по лестнице. Входная дверь хлопнула в последний раз.

Потянулись спокойные, сонные дни. Мартин словно погрузился в спячку, делая все вполсилы: ел, когда вспоминал о еде, читал книги, не запоминая ни единого слова, выходил гулять, не замечая даже, солнечно на улице или пасмурно. Иногда, чтобы скоротать время, он ложился спать днем, на час-два забываясь неглубоким тревожным сном, но за это приходилось расплачиваться ночной бессонницей - он просыпался вскоре после полуночи и порой до самого рассвета лежал в постели, уставив глаза в потолок и силясь уснуть. Первое время он не мог заставить себя прикоснуться к заготовкам для будущих кукол, инструменты валились из его рук, но по прошествии полутора месяцев он вновь ощутил интерес к работе. Завершив же несколько изделий, - иначе не назовешь, - мастер остался недоволен: чего-то в них не хватало, и он даже мог бы сказать, чего именно, если бы изо всех сил не старался не думать об этом.

Когда в преддверии сентября летняя жара пошла на спад, Мартин неожиданно для самого себя отправился к Джакобу и сказал, что согласен съездить отдохнуть в Сеймар. Градоправитель, казалось, был искренне обрадован принятым мастером решением, и через три дня Мартин уже ехал в Сеймар в нанятом экипаже.
Мартин и сам не знал, чего ради он дал свое согласие на поездку. Возможно, он хотел испытать некое мрачное удовлетворение, убедившись, что даже отдых на курорте не способен развеять его тоску. Но, к собственному удивлению, уже на третий день он ощущал себя совершенно исцелившимся и нравственно, и физически. Он с удовольствием гулял по хвойному лесу, купался в пузырящихся, с едким запахом водах источников, довольно крякал под умелыми руками массажистов, а по ночам крепко спал без сновидений. Поддавшись искушению, Мартин даже купил красивую трость с резным набалдашником, на которой было витиевато вырезано "На память о Сеймаре", а затем с веселым изумлением поглядывал на нее, словно спрашивая себя, как у него хватило безрассудства покупать сувениры. Но трость оказалась исключительно удобной, так что о покупке он не жалел - походка его все-таки уже не обладала юношеской твердостью.

Вернувшись домой, Мартин чувствовал себя посвежевшим и помолодевшим. На следующий день ему пришло короткое письмо от Габриэля. Габриэль писал, что в конце сентября состоится премьера спектакля, в котором Элизабет играет главную роль, и что она непременно хочет, чтобы Мартин приехал оценить ее игру. Сказать, что Мартин был растроган, значит не сказать ничего. Это был первый случай, когда кукла-актриса соскучилась по своему создателю: обычно водоворот сценической жизни так захватывал их, что все их существование до театра оказывалось забытым. Мартин с нетерпением считал дни до поездки в столицу.

***
В день премьеры Мартин сидел в ложе, ужасно волнуясь в ожидании начала спектакля; он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь волновался сильнее. Он то комкал, то разглаживал на коленях листочек с программой, в самом верху которого черным по белому было написано имя Элизабет. Он еще не успел увидеться с ней.
Поднялся занавес, и спектакль начался. Мартин сидел, подавшись вперед, и впивал глазами происходящее на сцене так, будто никогда прежде не был в театре. На сцене обманчиво неспешно разворачивалось действие пьесы, в которой Элизабет играла знаменитую роль Одейны, преданной жены рыцаря Лестра. Друг их семьи проиграл в карты большую сумму денег и в надежде вернуть их заключил пари со своим приятелем, что сумеет обольстить неприступную Одейну. Но Одейна-Элизабет в своей душевной чистоте не замечала его ухищрений и попыток завлечь ее, относясь к нему по-прежнему ровно и просто. Отчаявшись, неверный друг решился на обман.

И вот наступил кульминационный момент спектакля. Одейна с ужасом узнала, что мужчина, с которым она провела ночь, был вовсе не ее мужем. Мартин вцепился пальцами в ограждение ложи, чувствуя, как слезы помимо его воли наворачиваются ему на глаза; конечно же, он знал, чем заканчивается пьеса, но ужасно хотел, чтобы в этот раз все было по-другому. Пускай это будет слащаво и неестественно, молил он про себя, пускай зрители обсвищут спектакль, но Одейна останется в живых. Его сердце словно стремилось сжаться в малый, незаметный комочек и спрятаться поглубже в груди - там, где до него не будут доноситься исполненные отчаяния рыдания Элизабет, не Одейны - Элизабет. Но актеры остались глухи к его молчаливым призывам. Одейна на сцене схватила кинжал своего мужа, вонзила его себе в грудь и упала на простыни кровати, на которой была совершена невольная измена. В глазах у Мартина потемнело, голова закружилась. "Интересно," - плавала у него в голове дурацкая, совершенно неуместная мысль, - "как они это делают? Наверно, под одеждой прячут мешочек с красной краской..."

Окончание спектакля прошло для него как в тумане. Осовелыми глазами он следил за тем, как на сцене гаснет свет. Спустя минуту гробового молчания зал взорвался аплодисментами: зрители вставали со своих мест, что-то отчаянно кричали, бросали на сцену букеты размером больше самих актеров и хлопали, хлопали, хлопали. Куклы-актеры торжественно вышли на поклон из-за кулис; Мартин жадно искал глазами среди них Элизабет... но ее не было. Вначале он решил, что у него все еще мутится в глазах, но, еще раз старательно оглядев держащихся за руки и кланяющихся публике кукол, он понял, что не ошибся. Сорвавшись с места, Мартин ринулся прочь из ложи, в вестибюль, оттуда - в зал через главный вход, на сцену и за кулисы; его пытались задержать, что-то кричали ему, но он несся по узким коридорам, дико стуча своей новой тростью, пока не налетел на Габриэля.

- Где Элизабет?! - одышливо выдохнул Мартин, всей тяжестью налегая на палку. - С ней все в порядке?
Габриэль смотрел на Мартина молча, как во время их последней встречи в доме мастера, но теперь его лицо было мокрым от слез.
- Элизабет больше нет, Мартин, - тихо сказал он. - Она жила своей ролью так сильно... что умерла вместе с ней.
Среди шума, криков и топота ног в коридоре плакали, обнявшись, два старика.
Мартин не вернулся в свой город; впрочем, не остался он и в столице, где его взгляд то и дело натыкался на яркие афиши кукольных театров. Накопленных им денег хватило на дом в селе, откуда он был родом, - там никто не узнал в ссохшемся, как высушенная солнцем виноградина, старике мальчика, который больше чем полвека назад уехал учиться в большой город.

Никогда больше Мартин не делал кукол.