Сказка ни для кого
Когда Однажды грустно, она идет в кухню и щелкает клавишей чайника.
Через малое время кухню заполняет потрескивание, шорох и ропот, глухое
недовольство и, наконец, бурливое негодование. Однажды слушает чайник
и улыбается: ей нравится дразнить стихии. Чай пить Однажды не
собирается, по крайней мере, не сейчас.
В доме должно быть шумно, хлопотно, пахнуть сдобой, по всем окнам и стенам чтоб вилась и ниспадала традесканция, и восковой плющ бы зелеными волнами выплескивался из керамических кашпо. По дому должны во множестве носиться котята и щенки, дети, горничные, канарейки, белки, волнистые попугайчики, а кто-нибудь на втором этаже битый час должен разучивать этюды Черни. Сто раз повторять трель, не путаясь в пальцах, вверх по гамме, вниз по гамме, не выдержал - бах кулаком по
клавиатуре! И снова вверх по гамме, вниз по гамме, трель. А ничего
этого нет. Ни котят, ни канареек, ни скучных этюдов, школы беглости
пальцев. Однажды двумя пальчиками берет хрустальную рюмку,
переворачивает ее вниз головой и щелкает по прозрачному конусу с
ледяными насечками. Рюмка тускло звенит в ее руках. Когда-нибудь не
сейчас, ближе к декабрю, Однажды спустится в сад и развесит на ветвях
сливы целую дюжину хрустальных рюмок. И двадцать три нитки стеклянных
бус, чтобы под ветром бусины ударяли в рюмки, как в колокольчики.
Право, если пойдет снег, может получиться премило. Однажды аккуратно
ставит рюмку обратно на полку - еще разобьется раньше времени!
Каждое утро Однажды рассказывает себе самой свою историю. Каждое утро
история звучит чуть-чуть по-другому. Меняется самая малость - город,
откуда она родом, цвет глаз у ее первого мальчика, номер поезда и
название любимого бабушкиного пирожного. Кое-что она успевает отловить
и исправить, кое-что так и остается. Этой привычке уже больше семи
лет. Наверное, она никогда теперь не вспомнит, как оно было на самом
деле. Да, собственно, неважно, было и было. В ее бесконечном настоящем
давнопрошедшее роли не играет.
Ранней весной два года назад она отправилась на другой конец города, в
небольшой особняк возле оранжереи. Кроме нее, туда пришли еще пять или
шесть женщин и двое немолодых праздношатающихся кавалеров. Кавалеры,
впрочем, скоро исчезли. На самом деле, все случилось осенью, но это
как раз значения не имеет. Однажды пришла туда, чтобы научиться
выращивать розы.
На предпоследнем занятии преподаватель, тучная старая итальянка, вскользь
обмолвилась, что лучшие розы вырастают из мертвых любовников. В группе
одобрительно закивали. Однажды показалось, что она ослышалась или ее
итальянский недостаточно хорош. После лекции она подошла к госпоже
профессору, та рассмеялась и умилилась. Не только розы, дорогая, не только розы. Еще жасмин и базилик. А виноград с поля боя нехорош, вино будет пахнуть кровью, так
говорят! Прочитайте сказку Андерсена об этом, дорогая, вот ваше домашнее задание. Андерсен у нее был, ей подарили его в незапамятные времена, она перевезла его в коробке с детскими книгами и до сегодняшнего вечера ни разу не открывала. Из неприветливого
коленкорового тома выпорхнула старая фотография. На следующее занятие
Однажды не пришла.
С тех пор дело пошло на лад. В садочке возле дома прозябали маленькие
чахлые заморыши, к ним-то и спустилась ранним утром Однажды, пряча в
кармане конверт. В конверте лежали снимки, совсем немного, сколько
нашлось. Бог весть как давно они валялись, забытые в книгах,
завалявшиеся в ящике серванта, выползшие на поверхность почти что
чудом. Однажды старательно разрыхлила землю под прыщавым прутиком, беспомощно болтавшим парой листочков, оглянулась, поцеловала ломкий глянцевый листочек и зарыла его поглубже. Его звали Антон. Он был кудрявый, как юный Пушкин, и такой же веселый. Он умел рисовать мушкетеров и рыцарей не отрывая карандаша от бумаги, а в девятом классе его перевели в солидную школу с углубленным французским. Больше она его не видела. Теперь его выцветшую глянцевую плоть будет есть тощий саженец.
На второй фотографии была большая и развеселая компания, тех еще, благословенных студенческих времен. Второй курс, сдают кросс, кому-то в голову пришло притащить фотоаппарат. Все в футболках, улыбаются фотоаппарату, Валерка и Ираклий прилегли под ноги прекрасных дам, рядом кто-то сидит на корточках. Как его звали? Сама она робко выглядывает из-за плеча Ирины, «девы, исполненной мощи и с грудью могучей». Ираклий ей нравился до чрезмерности, до невероятного. Темноглазый мальчик, юный грузинский принц, ухаживал за всеми девушками в группе, девчонки называли его Ирочкой. Остался при кафедре, сейчас, наверное, усталый лысый королевич. Интересно, как его зовут молоденькие студенточки? Фотографию жаль, но только чуть-чуть. Вырезать Ираклия из той суматошной беспечной жизни было бы еще хуже, нелепо смотрелась бы дырка среди шума-гама и мельтешения слитной муравьиной кучи, Ираклий стал бы фигурой умолчания, кажется, так это называется? Ни могучая Ирина, ни разбитной шут Валерка тут ни при чем, хоть и отправятся в землю вслед за принцем, верная и никчемная свита. Розы поймут, чьими соками напитаться.
С третьим Однажды переспала. От любопытства, от тоски, от того, что у всех кто-нибудь да есть, - но больше она так не делала. Фотография, впрочем, осталась, заплывшая, синюшная, на свинцово-размытом лице краснели вампирские поляроидные глаза. Он сидел вполоборота у столика. Перед ним стояла креманка, они тогда ели мороженое и неумело щелкали друг друга, а полароид выплевывал влажные фотографии, они вылезали из него, как фонтанчик из кита в детских мультфильмах. Фотографии кончились. Несколько роз, ютящихся у крохотного цементного бассейна, остались обездоленными.
Она металась по городу и отчаянно, лихорадочно всматривалась - кто
может. Навстречу попадались либо безнадежно-положительные, либо
тошнотворно-отрицательные. Она перерыла все коробки, отыскала самые
старые и пыльные альбомы. Муж улыбнулся ей, как всегда, когда его
просили о чем-то заведомо глупом и смешном - так улыбаются взрослые,
намереваясь побаловать тихих благонравных детей. На следующий день у
нее был небольшой фотоаппаратик, дорогая серебристая игрушка, он уютно
ложился в ладонь и таил в себе сотни будущих портретов. Мужу она
сказала, что хочет снимать розы, так велела профессорша на курсах. Она
даже почти не солгала - Однажды патологически не умела врать. Еще два портрета она неожиданно отыскала в Сети, и с трудом заставила себя поверить, что нынешние тяжелые, чуть потертые и траченные молью мужики когда-то были Теми-Самыми-Которые. Но потом поверила, усмехнулась и распечатала фотографии. Альбин отправился под бордовые розы, Женя - под кустик желтых, плетистых.
Димку она узнала сразу. Даже не видя толком, кто идет по тропинке чужого пышного сада, не проснувшись как следует, наощупь ткнувшись в компьютер, она ахнула, сохранила снимок и чуть не расплакалась от радости. Димка не изменился совершенно. Рядом с ним семенила какая-то пигалица в модной рубашонке с песлийскими огурцами, Димка по-хозяйски придерживал ее за плечико, и только по одному этому жесту Однажды узнала бы его. Для Димки Однажды заказала кустик нежнейшего персикового цвета. Это были ее первые элитные, сортовые розы, дорогие и капризные. Пигалицу она, конечно, отрезала от него безо всяких разговоров.
Муж не то чтобы ревновал ее к садику, скорее, Однажды удивлялась,
почему он этого не делает. Она пропадала там днями напролет, а ночами
сидела перед монитором, отыскивая в толще информации и собирая по
крупинкам свою прежнюю жизнь. Давно забытая, отсеченная полосатым
шлагбаумом на границе, новым языком, новым именем, новым всем, эта
прежняя жизнь, оказывается, теплилась где-то в самой глубине,
продолжалась и ждала своего часа. Скоро розы разрослись, окрепли, дали
новые веточки, стремительно набрали бутоны и грянули пышным цветением.
Соседки с завистью поглядывали за ограду, вдоль которой распластались
темно-зеленые кусты, а дальше, у бассейна, алело, розовело, рдело,
золотилось и снежно-белело. Тяжелые и невесомые, изящные и нелепые,
крошечные и огромные - розы заполонили собой весь сад, яркими пятнами
отмечаясь то здесь, то там. Фотографию мужа Однажды не стала зарывать
под цветами. Во-первых, это было страшно, а во-вторых, бессмысленно.
Первой изменилась роза Женьки. Однажды, перегнувшись через бортик,
чистила щеткой пеструю мозаику на дне бассейна. Вчера ей пришла в
голову отличная мысль поселить в крошечном водоемчике какую-нибудь
толстую ленивую рыбину - и теперь она оттирала осклизшие побуревшие
кусочки смальты, чтобы завтра или послезавтра запустить постояльца.
Солнце припекало, вода из шланга струилась по траве, и вдруг за спиной отчетливо и мерзко запахло дешевыми папиросами. Муж не курил, он, кажется, вообще не совершал бессмысленных и вредных для
здоровья поступков. Однажды баловалась сигареткой, но нечасто и изысканно-ароматной, а тут разило, как из тамбура. Ей стало не по себе, когда она поняла, что смрад источают желтые розы. Муж, как выяснилось из осторожных расспросов, не почувствовал ничего особенного, хотя вообще-то терпеть не мог сигаретного дыма. И тогда Однажды стало не по себе еще раз.
Она уже и сама была не рада, что заварила эту кашу, но красота требует
жертв, ничего не поделаешь. Садик ее стал чуть ли не лучшим на улице,
прохожие ахали, проходя мимо ажурной решетки, некоторые доставали
фотоаппараты и украдкой щелкали райский уголок. Однажды не
протестовала, напротив, отлично понимала их - она и сама время от
времени судорожно стискивала в сумочке футляр с камерой. Только у нее
никогда не хватало духу прилюдно наставить объектив и, нажав кнопку,
украсть кусочек чужой жизни, поэтому Однажды фотографировала только
свои розы. Она послала целую кучу фотографий маме и случайно
оставшимся прежним знакомым, оклеила распечатанными картинками все
картонки для обуви и шляп, даже отважилась выйти на какие-то
цветоводческие сайты. Ее буквально засыпали бурными похвалами и
завистливыми вздохами, а сама она обреченно ждала, что обман вот-вот
раскроется. Когда муж заходил в ее владения, Однажды задыхалась от
ужаса. Вот сейчас он приблизится к ней, как ни в чем не бывало,
демонстративно-приветливый, и вдруг, изменившись в лице, резко свернет
с дорожки, метнется к самой земле, отшвырнет керамзитовые катышки,
запустит руку под корни и выхватит за полуистлевший уголок
безошибочное свидетельство ее измены, улику и приговор. Муж наклонялся
к ее щеке, говорил что-то милое, почти необязательное и шел выводить
машину. Она с облегчением переводила дух - казнь откладывалась. Не
было ни друга, ни советчика, никого, кроме Андерсена, жесткого
картонного сказочника-убийцы. И Однажды пришла в голову превосходная
идея. Гуляя по городу, пешком, без машины, она забредала порой в
крохотные дворики, слушала пение, доносящееся по временам из старинных
церквей, пила крепкий кофе - в память о вольной студенческой жизни. И
вот однажды, сидя в крохотном полуподвальном кафе, она все же вынула
фотоаппарат и попросила разрешения сфотографировать дымящуюся
чашечку-наперсток на деревянном столе и резные антикварные часы. Часы
методично пощелкивали, золотисто-коричневые деревянные розы и лилии
вились вокруг молочно-белого циферблата с кое-где обколовшейся эмалью. Бармен улыбнулся ей и, конечно, разрешил мадам унести с собой на память этот сувенир.
Дальше - больше. Однажды заставляла себя фотографировать кошек на улице, щебечущие стайки молодежи, старушек с пуделями, приучаясь спокойно, как ни в чем не бывало похищать чужие мгновения и образы. Бояться им все равно было нечего. Никто из них, даже часы с лилиями, не могли оказаться в ее тайном подземном саду, разве что случайно,
ненароком.
Тот дом в переулке, почти сразу у площади, она знала уже давно. Иногда приходила погреться внизу около его распахнутых окошек, на втором этаже. Зеленые ставни, старомодные, выкрашенные масляной краской, наверное, они никогда не закрываются. Ни в грозу, ни ночью, ни в дерьмовый вечер. Хотя Однажды была здесь в дерьмовый вечер, но он не был дерьмовым в этом переулке. В этом переулке за высоким окном тонкого стекла, невесомой и хрупкой пленочкой, четвертой стеной, жила-поживала шумная и бестолковая семья, по стенам видны были картинки (пейзажи и фотографии), на подоконнике сидели какие-то фарфоровые куклы в кринолинах, из глиняного кашпо выплескивался наружу восковой плющ, терся плотными кожаными листьями о желтую оконную раму, просился домой. Красные герани суетливо толпились в навесном ящике. Мелькали дети, взрослые, птица-канарейка прыгала с жердочки на жердочку под куполом клетки. Иногда там кто-то играет на фортепиано. Иногда шумят и хохочут, Однажды не так уж часто навещала свои потайные владения, а сегодня тайком взметнула фотоаппарат к белесому, необычному для этих благословенных широт небу и, дождавшись зеленой рамочки автонастройки, нажала кнопку. И еще три раза. По дороге домой она убеждала себя, что не станет, нипочем не станет так делать, что это уже ни в какие ворота не лезет, что это… грешно, в конце концов. Но другая Однажды, спокойная, сильная и хитрая, уже отлично все знала, и даже присмотрела подходящий сорт роз, но это на будущий год, а пока - пока подкормим те, что есть. А в качестве утешения ей оставалась простая мысль: дети не попали в кадр. Ни девочка, ни мальчик - Однажды специально дожидалась, когда они отходили, и отворачивала жадный объектив, изменяя угол обзора, или как там это называется? И теперь от ее роз будет пахнуть домом, старым пианино и горячим шоколадом, черт, да пьют они его, пьют, конечно. Домом, а не окурками, так что все прекрасно и она права.
Через три дня ей стало невмоготу настолько, что она не выдержала, собралась и вышла за ворота. «Куда ты?» - рассеянно спросил муж. - «Пойду пройдусь, что-то душновато», - беззаботно улыбнулась она той самой чарующей улыбкой, с какой приходилось объяснять маме, что все хорошо и пересдача в следующую пятницу. «Зонтик возьми, дорогая», - отозвался муж и забыл о ней в тот же миг.
Ставни были плотно закрыты, и она даже не успела удивиться. И так знала, что ставни закрыты. Она глотала кофе, щипала теплый круассан на блюдечке и старательно отводила взгляд от поворота с площади. Ей казалось, что девушка за стойкой желает ей смерти за разрушение чужого счастья. На самом деле, они просто уехали на выходные. Собрались и уехали к морю, обычное дело. Погрузили в легковушку детей, собак, канарейку и корзину с едой - и сейчас несутся по гладким серым дорогам, а вокруг зеленеет кукуруза и пушатся какие-то бесконечные белые цветочки на полупрозрачных кустах. Однажды достает сигарету и небрежно закуривает. Девушка за стойкой приносит ей стеклянную пепельницу.
Дома она проходит в свою комнату. Муж уехал играть с коллегой в биллиард. Сегодня он будет только ночью, сегодня она ходит одна, она не боится, что из-под розового куста вынут сморщенные, перепачканные землей бумажки, разложат их на столе, она боится этого не сегодня. В комнате ее встречает псоглавец. Он смотрит на нее из-под низко надвинутого капюшона, его острая небольшая морда морщится, зеленая рубаха-туника ниспадает до колен. Псоглавец не встает ей навстречу, он сидит перед монитором и небрежно листает фотографии. Одна за другой - уже два альбома, перед каждой задерживаясь ненадолго, блестя темными непроницаемыми глазами. Однажды хочет закричать, схватиться за сердце, но ничего этого не делает. Как нужно вести себя, если в твоем доме, в твоей собственной комнате сидит тот, кого нет? Кому тут полагается звонить? Псоглавец открывает пасть, облизывается лилово-розовым языком и спрашивает «Зачем?». Голос у него хриплый и отрывистый, чувствуется, как непросто даются ему звуки человеческого языка. «Гортань, - отстраненно думает Однажды. - У него песья гортань». Он машет ей тонкой коричневой рукой, то ли просит не бояться, то ли хочет, чтобы она не говорила глупостей. Ляжки псоглавца не вовсе песьи, да и руки не обросли шерстью. Он невысок - примерно с десятилетнего ребенка. «Зачем ты боишься?» - с трудом выталкивает из себя слова кинокефал. «Не надо. Я не зол. А ты зла?» И тут однажды понимает, что она и вправду страшно устала злиться. Устала от одиночества. Устала от нелюбви, от этого дурацкого танца на канате, от чужой земли под своми розами, от чужих воспоминаний в своей голове. Однажды готова заплакать, но, воля ваша, нелепо плакать перед кинокефалом, которого нет и не может быть. «Я есть, - выдыхает псоглавец и протягивает руку. - Дай мне. Дай, я!» Однажды покорно протягивает ему фотоаппарат, главную улику и вину. Псоглавец несколько минут с интересом смотрит на серебристую камеру и выходит во двор. В саду он подходит к розам и обнюхивает их. Однажды слегка опасается, что он бесстыдно задерет ногу возле какого-нибудь куста. Что их увидят с улицы, она не боится. Псоглавцев не бывает, чего уж тут! Фотоаппарат трепыхается в пальцах существа, он несет его за ремень. «Как?» - ухает песий человек. Она подходит и хочет забрать у него аппарат, чтобы показать, как он работает. Но кинокефал, навострив уши, некоторое время впивается глазами в серовато-серебристый металлический прямоугольник, а потом неуверенно нажимает кнопку. «Можно я тебя сфотографирую? -робко начинает Однажды. - Я не стану, ну ты честно, ты можешь не бояться. Встань сюда?» Но псоглавец вдруг ощеривается хитрой улыбкой, и Однажды понимает, что деваться некуда. Она идет к кусту, тому самому, розово-золотистому, что растет у самого дома, почти что у каменной стены. К тому, под которым сейчас разрыта земля, и розы пахнут не солнечными перышками маленькой птички, не круассаном с кофе, не этюдами Карла Черни. Розы пахнут сухими комьями земли, порванной травой, пыльной шерстью и псиной. Псоглавец с улыбкой поднимает фотоаппарат, дожидается, пока Однажды сядет на землю и обнимет колючую тонкую ветвь, а после этого нажимает кнопку.
Через малое время кухню заполняет потрескивание, шорох и ропот, глухое
недовольство и, наконец, бурливое негодование. Однажды слушает чайник
и улыбается: ей нравится дразнить стихии. Чай пить Однажды не
собирается, по крайней мере, не сейчас.
В доме должно быть шумно, хлопотно, пахнуть сдобой, по всем окнам и стенам чтоб вилась и ниспадала традесканция, и восковой плющ бы зелеными волнами выплескивался из керамических кашпо. По дому должны во множестве носиться котята и щенки, дети, горничные, канарейки, белки, волнистые попугайчики, а кто-нибудь на втором этаже битый час должен разучивать этюды Черни. Сто раз повторять трель, не путаясь в пальцах, вверх по гамме, вниз по гамме, не выдержал - бах кулаком по
клавиатуре! И снова вверх по гамме, вниз по гамме, трель. А ничего
этого нет. Ни котят, ни канареек, ни скучных этюдов, школы беглости
пальцев. Однажды двумя пальчиками берет хрустальную рюмку,
переворачивает ее вниз головой и щелкает по прозрачному конусу с
ледяными насечками. Рюмка тускло звенит в ее руках. Когда-нибудь не
сейчас, ближе к декабрю, Однажды спустится в сад и развесит на ветвях
сливы целую дюжину хрустальных рюмок. И двадцать три нитки стеклянных
бус, чтобы под ветром бусины ударяли в рюмки, как в колокольчики.
Право, если пойдет снег, может получиться премило. Однажды аккуратно
ставит рюмку обратно на полку - еще разобьется раньше времени!
Каждое утро Однажды рассказывает себе самой свою историю. Каждое утро
история звучит чуть-чуть по-другому. Меняется самая малость - город,
откуда она родом, цвет глаз у ее первого мальчика, номер поезда и
название любимого бабушкиного пирожного. Кое-что она успевает отловить
и исправить, кое-что так и остается. Этой привычке уже больше семи
лет. Наверное, она никогда теперь не вспомнит, как оно было на самом
деле. Да, собственно, неважно, было и было. В ее бесконечном настоящем
давнопрошедшее роли не играет.
Ранней весной два года назад она отправилась на другой конец города, в
небольшой особняк возле оранжереи. Кроме нее, туда пришли еще пять или
шесть женщин и двое немолодых праздношатающихся кавалеров. Кавалеры,
впрочем, скоро исчезли. На самом деле, все случилось осенью, но это
как раз значения не имеет. Однажды пришла туда, чтобы научиться
выращивать розы.
На предпоследнем занятии преподаватель, тучная старая итальянка, вскользь
обмолвилась, что лучшие розы вырастают из мертвых любовников. В группе
одобрительно закивали. Однажды показалось, что она ослышалась или ее
итальянский недостаточно хорош. После лекции она подошла к госпоже
профессору, та рассмеялась и умилилась. Не только розы, дорогая, не только розы. Еще жасмин и базилик. А виноград с поля боя нехорош, вино будет пахнуть кровью, так
говорят! Прочитайте сказку Андерсена об этом, дорогая, вот ваше домашнее задание. Андерсен у нее был, ей подарили его в незапамятные времена, она перевезла его в коробке с детскими книгами и до сегодняшнего вечера ни разу не открывала. Из неприветливого
коленкорового тома выпорхнула старая фотография. На следующее занятие
Однажды не пришла.
С тех пор дело пошло на лад. В садочке возле дома прозябали маленькие
чахлые заморыши, к ним-то и спустилась ранним утром Однажды, пряча в
кармане конверт. В конверте лежали снимки, совсем немного, сколько
нашлось. Бог весть как давно они валялись, забытые в книгах,
завалявшиеся в ящике серванта, выползшие на поверхность почти что
чудом. Однажды старательно разрыхлила землю под прыщавым прутиком, беспомощно болтавшим парой листочков, оглянулась, поцеловала ломкий глянцевый листочек и зарыла его поглубже. Его звали Антон. Он был кудрявый, как юный Пушкин, и такой же веселый. Он умел рисовать мушкетеров и рыцарей не отрывая карандаша от бумаги, а в девятом классе его перевели в солидную школу с углубленным французским. Больше она его не видела. Теперь его выцветшую глянцевую плоть будет есть тощий саженец.
На второй фотографии была большая и развеселая компания, тех еще, благословенных студенческих времен. Второй курс, сдают кросс, кому-то в голову пришло притащить фотоаппарат. Все в футболках, улыбаются фотоаппарату, Валерка и Ираклий прилегли под ноги прекрасных дам, рядом кто-то сидит на корточках. Как его звали? Сама она робко выглядывает из-за плеча Ирины, «девы, исполненной мощи и с грудью могучей». Ираклий ей нравился до чрезмерности, до невероятного. Темноглазый мальчик, юный грузинский принц, ухаживал за всеми девушками в группе, девчонки называли его Ирочкой. Остался при кафедре, сейчас, наверное, усталый лысый королевич. Интересно, как его зовут молоденькие студенточки? Фотографию жаль, но только чуть-чуть. Вырезать Ираклия из той суматошной беспечной жизни было бы еще хуже, нелепо смотрелась бы дырка среди шума-гама и мельтешения слитной муравьиной кучи, Ираклий стал бы фигурой умолчания, кажется, так это называется? Ни могучая Ирина, ни разбитной шут Валерка тут ни при чем, хоть и отправятся в землю вслед за принцем, верная и никчемная свита. Розы поймут, чьими соками напитаться.
С третьим Однажды переспала. От любопытства, от тоски, от того, что у всех кто-нибудь да есть, - но больше она так не делала. Фотография, впрочем, осталась, заплывшая, синюшная, на свинцово-размытом лице краснели вампирские поляроидные глаза. Он сидел вполоборота у столика. Перед ним стояла креманка, они тогда ели мороженое и неумело щелкали друг друга, а полароид выплевывал влажные фотографии, они вылезали из него, как фонтанчик из кита в детских мультфильмах. Фотографии кончились. Несколько роз, ютящихся у крохотного цементного бассейна, остались обездоленными.
Она металась по городу и отчаянно, лихорадочно всматривалась - кто
может. Навстречу попадались либо безнадежно-положительные, либо
тошнотворно-отрицательные. Она перерыла все коробки, отыскала самые
старые и пыльные альбомы. Муж улыбнулся ей, как всегда, когда его
просили о чем-то заведомо глупом и смешном - так улыбаются взрослые,
намереваясь побаловать тихих благонравных детей. На следующий день у
нее был небольшой фотоаппаратик, дорогая серебристая игрушка, он уютно
ложился в ладонь и таил в себе сотни будущих портретов. Мужу она
сказала, что хочет снимать розы, так велела профессорша на курсах. Она
даже почти не солгала - Однажды патологически не умела врать. Еще два портрета она неожиданно отыскала в Сети, и с трудом заставила себя поверить, что нынешние тяжелые, чуть потертые и траченные молью мужики когда-то были Теми-Самыми-Которые. Но потом поверила, усмехнулась и распечатала фотографии. Альбин отправился под бордовые розы, Женя - под кустик желтых, плетистых.
Димку она узнала сразу. Даже не видя толком, кто идет по тропинке чужого пышного сада, не проснувшись как следует, наощупь ткнувшись в компьютер, она ахнула, сохранила снимок и чуть не расплакалась от радости. Димка не изменился совершенно. Рядом с ним семенила какая-то пигалица в модной рубашонке с песлийскими огурцами, Димка по-хозяйски придерживал ее за плечико, и только по одному этому жесту Однажды узнала бы его. Для Димки Однажды заказала кустик нежнейшего персикового цвета. Это были ее первые элитные, сортовые розы, дорогие и капризные. Пигалицу она, конечно, отрезала от него безо всяких разговоров.
Муж не то чтобы ревновал ее к садику, скорее, Однажды удивлялась,
почему он этого не делает. Она пропадала там днями напролет, а ночами
сидела перед монитором, отыскивая в толще информации и собирая по
крупинкам свою прежнюю жизнь. Давно забытая, отсеченная полосатым
шлагбаумом на границе, новым языком, новым именем, новым всем, эта
прежняя жизнь, оказывается, теплилась где-то в самой глубине,
продолжалась и ждала своего часа. Скоро розы разрослись, окрепли, дали
новые веточки, стремительно набрали бутоны и грянули пышным цветением.
Соседки с завистью поглядывали за ограду, вдоль которой распластались
темно-зеленые кусты, а дальше, у бассейна, алело, розовело, рдело,
золотилось и снежно-белело. Тяжелые и невесомые, изящные и нелепые,
крошечные и огромные - розы заполонили собой весь сад, яркими пятнами
отмечаясь то здесь, то там. Фотографию мужа Однажды не стала зарывать
под цветами. Во-первых, это было страшно, а во-вторых, бессмысленно.
Первой изменилась роза Женьки. Однажды, перегнувшись через бортик,
чистила щеткой пеструю мозаику на дне бассейна. Вчера ей пришла в
голову отличная мысль поселить в крошечном водоемчике какую-нибудь
толстую ленивую рыбину - и теперь она оттирала осклизшие побуревшие
кусочки смальты, чтобы завтра или послезавтра запустить постояльца.
Солнце припекало, вода из шланга струилась по траве, и вдруг за спиной отчетливо и мерзко запахло дешевыми папиросами. Муж не курил, он, кажется, вообще не совершал бессмысленных и вредных для
здоровья поступков. Однажды баловалась сигареткой, но нечасто и изысканно-ароматной, а тут разило, как из тамбура. Ей стало не по себе, когда она поняла, что смрад источают желтые розы. Муж, как выяснилось из осторожных расспросов, не почувствовал ничего особенного, хотя вообще-то терпеть не мог сигаретного дыма. И тогда Однажды стало не по себе еще раз.
Она уже и сама была не рада, что заварила эту кашу, но красота требует
жертв, ничего не поделаешь. Садик ее стал чуть ли не лучшим на улице,
прохожие ахали, проходя мимо ажурной решетки, некоторые доставали
фотоаппараты и украдкой щелкали райский уголок. Однажды не
протестовала, напротив, отлично понимала их - она и сама время от
времени судорожно стискивала в сумочке футляр с камерой. Только у нее
никогда не хватало духу прилюдно наставить объектив и, нажав кнопку,
украсть кусочек чужой жизни, поэтому Однажды фотографировала только
свои розы. Она послала целую кучу фотографий маме и случайно
оставшимся прежним знакомым, оклеила распечатанными картинками все
картонки для обуви и шляп, даже отважилась выйти на какие-то
цветоводческие сайты. Ее буквально засыпали бурными похвалами и
завистливыми вздохами, а сама она обреченно ждала, что обман вот-вот
раскроется. Когда муж заходил в ее владения, Однажды задыхалась от
ужаса. Вот сейчас он приблизится к ней, как ни в чем не бывало,
демонстративно-приветливый, и вдруг, изменившись в лице, резко свернет
с дорожки, метнется к самой земле, отшвырнет керамзитовые катышки,
запустит руку под корни и выхватит за полуистлевший уголок
безошибочное свидетельство ее измены, улику и приговор. Муж наклонялся
к ее щеке, говорил что-то милое, почти необязательное и шел выводить
машину. Она с облегчением переводила дух - казнь откладывалась. Не
было ни друга, ни советчика, никого, кроме Андерсена, жесткого
картонного сказочника-убийцы. И Однажды пришла в голову превосходная
идея. Гуляя по городу, пешком, без машины, она забредала порой в
крохотные дворики, слушала пение, доносящееся по временам из старинных
церквей, пила крепкий кофе - в память о вольной студенческой жизни. И
вот однажды, сидя в крохотном полуподвальном кафе, она все же вынула
фотоаппарат и попросила разрешения сфотографировать дымящуюся
чашечку-наперсток на деревянном столе и резные антикварные часы. Часы
методично пощелкивали, золотисто-коричневые деревянные розы и лилии
вились вокруг молочно-белого циферблата с кое-где обколовшейся эмалью. Бармен улыбнулся ей и, конечно, разрешил мадам унести с собой на память этот сувенир.
Дальше - больше. Однажды заставляла себя фотографировать кошек на улице, щебечущие стайки молодежи, старушек с пуделями, приучаясь спокойно, как ни в чем не бывало похищать чужие мгновения и образы. Бояться им все равно было нечего. Никто из них, даже часы с лилиями, не могли оказаться в ее тайном подземном саду, разве что случайно,
ненароком.
Тот дом в переулке, почти сразу у площади, она знала уже давно. Иногда приходила погреться внизу около его распахнутых окошек, на втором этаже. Зеленые ставни, старомодные, выкрашенные масляной краской, наверное, они никогда не закрываются. Ни в грозу, ни ночью, ни в дерьмовый вечер. Хотя Однажды была здесь в дерьмовый вечер, но он не был дерьмовым в этом переулке. В этом переулке за высоким окном тонкого стекла, невесомой и хрупкой пленочкой, четвертой стеной, жила-поживала шумная и бестолковая семья, по стенам видны были картинки (пейзажи и фотографии), на подоконнике сидели какие-то фарфоровые куклы в кринолинах, из глиняного кашпо выплескивался наружу восковой плющ, терся плотными кожаными листьями о желтую оконную раму, просился домой. Красные герани суетливо толпились в навесном ящике. Мелькали дети, взрослые, птица-канарейка прыгала с жердочки на жердочку под куполом клетки. Иногда там кто-то играет на фортепиано. Иногда шумят и хохочут, Однажды не так уж часто навещала свои потайные владения, а сегодня тайком взметнула фотоаппарат к белесому, необычному для этих благословенных широт небу и, дождавшись зеленой рамочки автонастройки, нажала кнопку. И еще три раза. По дороге домой она убеждала себя, что не станет, нипочем не станет так делать, что это уже ни в какие ворота не лезет, что это… грешно, в конце концов. Но другая Однажды, спокойная, сильная и хитрая, уже отлично все знала, и даже присмотрела подходящий сорт роз, но это на будущий год, а пока - пока подкормим те, что есть. А в качестве утешения ей оставалась простая мысль: дети не попали в кадр. Ни девочка, ни мальчик - Однажды специально дожидалась, когда они отходили, и отворачивала жадный объектив, изменяя угол обзора, или как там это называется? И теперь от ее роз будет пахнуть домом, старым пианино и горячим шоколадом, черт, да пьют они его, пьют, конечно. Домом, а не окурками, так что все прекрасно и она права.
Через три дня ей стало невмоготу настолько, что она не выдержала, собралась и вышла за ворота. «Куда ты?» - рассеянно спросил муж. - «Пойду пройдусь, что-то душновато», - беззаботно улыбнулась она той самой чарующей улыбкой, с какой приходилось объяснять маме, что все хорошо и пересдача в следующую пятницу. «Зонтик возьми, дорогая», - отозвался муж и забыл о ней в тот же миг.
Ставни были плотно закрыты, и она даже не успела удивиться. И так знала, что ставни закрыты. Она глотала кофе, щипала теплый круассан на блюдечке и старательно отводила взгляд от поворота с площади. Ей казалось, что девушка за стойкой желает ей смерти за разрушение чужого счастья. На самом деле, они просто уехали на выходные. Собрались и уехали к морю, обычное дело. Погрузили в легковушку детей, собак, канарейку и корзину с едой - и сейчас несутся по гладким серым дорогам, а вокруг зеленеет кукуруза и пушатся какие-то бесконечные белые цветочки на полупрозрачных кустах. Однажды достает сигарету и небрежно закуривает. Девушка за стойкой приносит ей стеклянную пепельницу.
Дома она проходит в свою комнату. Муж уехал играть с коллегой в биллиард. Сегодня он будет только ночью, сегодня она ходит одна, она не боится, что из-под розового куста вынут сморщенные, перепачканные землей бумажки, разложат их на столе, она боится этого не сегодня. В комнате ее встречает псоглавец. Он смотрит на нее из-под низко надвинутого капюшона, его острая небольшая морда морщится, зеленая рубаха-туника ниспадает до колен. Псоглавец не встает ей навстречу, он сидит перед монитором и небрежно листает фотографии. Одна за другой - уже два альбома, перед каждой задерживаясь ненадолго, блестя темными непроницаемыми глазами. Однажды хочет закричать, схватиться за сердце, но ничего этого не делает. Как нужно вести себя, если в твоем доме, в твоей собственной комнате сидит тот, кого нет? Кому тут полагается звонить? Псоглавец открывает пасть, облизывается лилово-розовым языком и спрашивает «Зачем?». Голос у него хриплый и отрывистый, чувствуется, как непросто даются ему звуки человеческого языка. «Гортань, - отстраненно думает Однажды. - У него песья гортань». Он машет ей тонкой коричневой рукой, то ли просит не бояться, то ли хочет, чтобы она не говорила глупостей. Ляжки псоглавца не вовсе песьи, да и руки не обросли шерстью. Он невысок - примерно с десятилетнего ребенка. «Зачем ты боишься?» - с трудом выталкивает из себя слова кинокефал. «Не надо. Я не зол. А ты зла?» И тут однажды понимает, что она и вправду страшно устала злиться. Устала от одиночества. Устала от нелюбви, от этого дурацкого танца на канате, от чужой земли под своми розами, от чужих воспоминаний в своей голове. Однажды готова заплакать, но, воля ваша, нелепо плакать перед кинокефалом, которого нет и не может быть. «Я есть, - выдыхает псоглавец и протягивает руку. - Дай мне. Дай, я!» Однажды покорно протягивает ему фотоаппарат, главную улику и вину. Псоглавец несколько минут с интересом смотрит на серебристую камеру и выходит во двор. В саду он подходит к розам и обнюхивает их. Однажды слегка опасается, что он бесстыдно задерет ногу возле какого-нибудь куста. Что их увидят с улицы, она не боится. Псоглавцев не бывает, чего уж тут! Фотоаппарат трепыхается в пальцах существа, он несет его за ремень. «Как?» - ухает песий человек. Она подходит и хочет забрать у него аппарат, чтобы показать, как он работает. Но кинокефал, навострив уши, некоторое время впивается глазами в серовато-серебристый металлический прямоугольник, а потом неуверенно нажимает кнопку. «Можно я тебя сфотографирую? -робко начинает Однажды. - Я не стану, ну ты честно, ты можешь не бояться. Встань сюда?» Но псоглавец вдруг ощеривается хитрой улыбкой, и Однажды понимает, что деваться некуда. Она идет к кусту, тому самому, розово-золотистому, что растет у самого дома, почти что у каменной стены. К тому, под которым сейчас разрыта земля, и розы пахнут не солнечными перышками маленькой птички, не круассаном с кофе, не этюдами Карла Черни. Розы пахнут сухими комьями земли, порванной травой, пыльной шерстью и псиной. Псоглавец с улыбкой поднимает фотоаппарат, дожидается, пока Однажды сядет на землю и обнимет колючую тонкую ветвь, а после этого нажимает кнопку.