Конкурсный текст №17
Погремушка - sabinulya
В глубине души живет у меня семейное фамильное древо. На каждой веточке - группа портретов.
На одной - бабушка и дед, черно-белые портреты, вытащенные на свет из глубин забвения хрупким детским воспоминанием... Вместе, на махонькой кухне в хрущевской "рубашке", перепачканные мукой, еще совсем не старые. Какие замечательные пироги умел печь мой дед. Простой сварщик, работавший на заводе с четырнадцати лет. Отхвативший после войны ученую красавицу Манечку, старшую и самую яркую из трех сестер. Она - уважаемый человек, начальница отдела кадров на большом заводе, и он, работяга, в жизни не бравший в руки книгу. И шли вдвоем по жизни, все вместе, трудности и заботы...
А как он выхаживал ее последние четыре года. Еще вчера молодая и красивая, в одночасье стала она больной старухой. И он, всегда рядом. Лучшие лекарства, фрукты ящиками, взятки врачам. Эх, знать бы, какую взятку можно дать грозно смотрящему сверху... А через три месяца после смерти ее - новая жена. Такие они, мужчины в пятьдесят шесть.
Образы их застыли. Бабушки нет уже больше двадцати лет. Дед ушел прошлым летом...
На другой ветке, снова дедушка с бабушкой, папина родня.
Деревенская чернобровая смуглянка и сильный низкорослый некрасивый мужчина, с тихим обожанием обративший вгляд на жену. Старше ее на четырнадцать лет. Шла за него, чтобы не стоять на дороге у младших сестер, шутка ли, найти жениха после войны. Кажется мне, так никогда его и не любила. Всю свою нерастраченую нежность яростно вкладывала в детей... Как давно нет со мною рядом их добрых лиц...
Сын ее, мой отец, рядышком с ними...
Первое воспоминание о папе: я на папиных плечах. Надо мной большая и круглая луна. У нее человеческое лицо и мне ее жалко, одинокую, подвешенную в черном, темном небе. Нам с папой так хорошо вдвоем вот так идти - он идет и я на нем сижу. Вокруг темно и тревожно, но с папой мне ничего не страшно.
Еще воспоминание: "Ну какая же ты дубина, это же так просто. Элементарная математика, а ты не понимаешь..." А я сижу и глотаю обиду, и ухожу в себя далеко-далеко, и не хочу я никакой математики, а хочу чтоб папа любил меня крепко-крепко.
Взрослые шушукания за спиной. Шу-шу-шу. Отрывки разговоров на идиш - секретном языке, который я понимаю лет так с трех, выучила сама из любопытства, слушая бабушку и ее сестер. Мамины слезы, бабушкины слезы. Но почему, что случилось?!
Отпечаталась сцена в голове: папа спит. Его подушка усыпана коротенькими волосками. Бабушка беззвучно плачет, зажимая рот рукой. А я смотрю на это, немая от ужаса, и от этих волос на подушке, и от ее беззвучных рыданий и от того, что я, ничего не понимая умом, сердцем и шестым чувством, развитым с детства, все-все понимаю. И мертвеет у меня что-то внутри, и заползает туда черное облако, и сама я вишу в нем, как та одинокая луна из моего первого детского воспоминания.
Мне лет шесть. Папа болен. Он ездил в Москву на химиотерапию. Мама всем рассказывает какой в Молдавии замечательный главный онколог Монул и как он нам помог, и что это очень новое продвинутое лечение. Никто не произносит слова "смерть". Но я ее чувствую. Она во всем, она вокруг.
Я очень отчетливо помню одну свою детскую мысль-пожелание того времени. Мне кажется, что я уже тогда была настоящей ведьмой, знала что папа умрет неизбежно. Поэтому мысль была по детски эгоистична: "только бы мы успели пойти в новый стерео-кинотеатр, как он мне обещал, только бы папа не умер до этого".
Успели. Были там ужасно неудобные стерео-очки, которые сильно царапали нос. И рыбки, которых я, как и весь зал, ловила руками.
Он умирал долго и мучительно. Хотел со мной поиграть в морской бой где то за неделю до ухода. Сил не хватило.
В тот вечер меня отослали к бабушкиной сестре. Все, кроме ее мужа были там, у бабушки. Все знали что происходит. И я тоже знала, хотя взрослые, конечно, думали иначе. Помню, слышала, как мама вызывала скорую помощь:" У него синеют ногти", - сказала она в телефонную трубку. Фраза из фильма ужасов, преследовавшая меня все мое детство.
Я брожу по дому, смотрюсь в зеркало, поглядываю в телевизор. Я не могу ни на чем сосредоточится. Я злюсь на всех, за то, что меня отослали, вычеркнули, что никто не понимает: я все знаю!
Вечером приехал мамин папа и забрал меня к ним. Мне никто ничего не говорил. Я увидела маму только через пять дней.
Она спала, я ужасно соскучилась, я извертелась вся, чтобы ее не будить. Я накрасила губы красной помадой и наклонилась над мамой в темноте. "Что у тебя с губами?" - спросила она. И продолжила: "Все, у нас больше нет папы"...
Она сказала, что когда у евреев кто-то умирает, то сидят на полу. И мы с ней сидели на полу. И меня рвало изнутри слезами, так как никогда еще не рвало. Кто-то включил внутри меня кран, нет, водопад. А выключить забыл.
Меня, словно сеть, опутало ощущение необратимости происшедшего. Видимо со стороны это было страшно и мама стала меня останавливать. Я до сих пор храню в себе те непролившиеся слезы. Мои близкие почти никогда не видели меня в слезах. Моя дочь спросила меня как-то: "Мамы ведь никогда не плачут?"...
На отдельной веточке, в самом укромном уголке - Лена, мамина сестра.
Голос ее стал забываться. Стираются из памяти черты лица. Остается какой то общий образ, состоящий из мелких деталей. Руки с чуть облупившимся лаком, большего облупления она не допускала - всегда была очень элегантной дамой. Розовая рубашечка с бантом из восьмидесятых. Черные модные сапожки, совсем такие же как и мои, но чуть более растоптанные. Неизменное обращение ко мне по телефону:" Цапелька, дай маму." Янтарный кулончик. Запах духов...
Сумбурные воспоминания о ее болезни, метаниях, безумной гиперактивности:
" Возьмем собаку...срочно едем в Израиль"... Прожекты... Сменяющиеся чернотой, выражением горя на лице, усталостью...
Помню как-то пришла к нам, мама засуетилась, сделала деликатесный, по тем временам, бутерброд с красной рыбой:
- Леночка покушай, солнышко.Откусила кусочек, пересилила себя...
- Не хочется, Ирочка, мне уже ничего в этой жизни не хочется.
Походы по врачам, аллергия на любые лекарства, нелепые и неумелые наши попытки образумить. Мое отталкивание, нежелание находится рядом с этой черной бездонной ямой отчаяния и опустошенности.
Я там была в тот день, стучалась долго. Безрезультатно.
Звонок соседки: - "Маму позови скорее.Нет дома? Как только придет, пусть срочно приезжает сюда".
Мой безмолвный крик - мантра:" Только не это, только не это, она не могла, не могла"....
Мамин звонок соседке, мамин вопль: "нееееееееет". Все. Чернота накрывшая меня с головой. Комок в горле, физически не дающий мне возможность плакать, говорить, есть, пить...
Пришла с работы, перестирала белье, пожарила котлеты и... повесилась.
Мои странные мысли, что лучше бы она выбрала другой путь. Таблетки например. Как будто это имеет какое то значение.
"Мама, я не пойду на похороны, я хочу запомнить ее живой. Будут говорить? Пусть говорят."
В день похорон шел снег, мягкий и пушистый. Никогда не забуду этот диссонанс между прекрасным спокойствием вокруг, и той черной дырой, образовавшейся у меня внутри.
Через пару дней я нашла еще одну ее записку: "Простите меня и забудьте." Вот так - четыре слова.
Прошло очень много лет. Не простила и не забыла...
Древо мое я еще смутно помню живым и шелестящим. Дарящим мне волшебное ощущение большой любящей семьи за одним столом. И в радости и в горе. Жизнь рубила ветку за веткой. Заставляя меня еще больше ценить каждый ошметок драгоценных воспоминаний.
Как-то, когда моей дочке исполнилось месяца четыре, в маленьком детском магазинчике, я нашла удивительную погремушку. Она состояла из кольца , на которое были нанизаны пластмассовые маленькие рамочки для фотографий, а в одну из рамочек было вставлено зеркальце.
Надо ли говорить, что я купила эту странную игрушку. Придя домой, старательно выбирала фотографии - себя, мужа, маму, сестру, всех, кто рядом. Кто для дочки - та самая большая любимая семья, которую у меня так рано отобрали. Семейное древо ее сердца. И остается мне только молиться, чтобы древо это зеленело для нее хоть немного подольше, чем мое высохшее фамильное дерево...