Уведи меня в города...
Когда в наш чудный горд приходит весна, она всегда делает это не вовремя. Всегда не вовремя. Я довольно часто жду ее, томлюсь, переминаюсь с ноги на ногу, смотрю на часы, неуместный и неловкий.
- Тиа-Лека, кого ты потерял? - спрашивает Джулия.
Она хитрит, моя кузина, она-то знает, кого. А иногда пропажа прибегает, когда ее и не ждут совсем. С утра у меня все валится из рук, с небы сыплется звон, подтаявший рассыпчатый снег сумрачно бугрится полудрагоценной хрустальной горой -- заходи, Тангейзер. Еще миг - и брызнут подснежники, желтые мать-и-мачехи облепят пригорок у гаражей, а потом набухнет молочная черемуха, ты и не вспомнишь, как брел по обледенелым коридорам между высоченными усталыми домами, ты вообще ничего не вспомнишь.
-Что, опять до утра в Сети висел? Ох, смотри, займусь тобой покрепче!
Нет, Джу, не займешься, оба мы знаем.
Иногда я думаю, что бы было, родись мы с Лин в одном из крохотных городков, рассеянных по свету, как зерна. Нет, не могу. Наверное, таким, как мы, необходимо это огромное вертикальное пространство. Громадные кубы и плиты, продырявленные окнами, устремленные вверх (Sursum corda!), туда, где простирается небо, перекрещенное проводами и растяжками (habemus ad Dominum). Там, где все малы и суетливы, легче притвориться своим, затеряться, скользнуть в проулок, спуститься в кофейню. «Лека, детка, - беспечно отмахивается от меня Джулия, - я все знаю про кофе. Тетя Лена варит его как бог, а тутошние баристы - так, чертенята средней руки. Но послушай, братик, здесь мы ничьи, и кофе тоже ничей, это же прекрасно!»
Знаю, сестренка. На берегу человеческого моря, в волнах звуков, сплетающихсся из шума голосов, сдержанного смеха, Боба Дилана, Дилана Томаса, томления духа и запаха пыли и горячего шоколада, тут-то я расслабляюсь, потягиваюсь, закрываю глаза и готов ко всему. Даже к тебе, сестренка, хотя к тебе никогда нельзя приготовиться. Прости мне эту вульгарность, но ты прямо как весна. Апрель в феврале, легкая ведьма, быть бы тебе мальчишкой, тебя бы звали Ариэлем. За тобой вечно следуют десятка два калибанов и калибанчиков, я тебе тут не советчик и не защита, я лишь наблюдатель, безмолвный Тиа-Лека. Мне хотелось бы и не хотелось, чтобы Лин была похожа на тебя, но, к счастью для всех, ты неповторима, моя божественная.
Твой горячий шоколад - ты расправляешься с ним в минуту, оставляя на толстых выглаженных стенках чашки-наперстка переплетения вроде кельтских орнаментов, белых по шоколадному. Мне всякий раз жаль, что я не смогу забрать чашечку с собой, а ведь они должны рядами стоять на полке, под стеклом, одна к одной, и рядом с каждой специальная табличка: «Москва, февраль, 200(?)» «Будапешт, апрель, 1998», «Барселона, май, 1976», «Париж, сентябрь, 1920», все в образцовом порядке. Длинные ряды чашечек из-под шоколада, и ни один узор не похож на другой, как ты это делаешь, сестренка?
- Прекрати болтать, Тиа, лучше закажи мне еще кофе. И кстати, с кем ты там опять в ссоре?
Боже мой, да с кем только не!.. На меня ополчился мышиный король, недавно прислал форменный вызов «Иду на вы!». А еще я, кажется, случайно влез в спор ста мудрецов о вере - ты не поверишь, какой я, оказывается, скандалист и спорщик, - и теперь мне придется давать объяснения перед аббатом, но это ничего, это не страшно. Подсвечники здесь серые, матового стекла, и свечки сияют в них как солнце сквозь пасмурные тучи. Круглые свечи в квадратных подсвечниках, свет плещется, а где свечка не горит - подсвечник наливается тяжелым свинцом. Не тревожься, дорогая, все уладится, а мышиный король - да плевать я на него хотел! Ох, Джу, и сколько я уже могу извиняться за то, каков я есть, и за то, каким я никогда не стану? Рад бы, да не смогу. Лучше возьми меня за руку, сестричка. Мы же только за этим сюда пришли, правда? Возьми меня за руку, родная моя, я буду сидеть совсем тихо, обещаю. Тебе латте или по-венски?
Из-за тяжелой шторы цвета пролитого шоколада выглядывает город. Желтые фонари, окруженные радужным мокрым сиянием, подобравшийся подмороженный снег, звонкий сухой асфальт, апрельский вечер, если забыть о том, что марта еще не было вовсе, и февраль в самом разгаре. Послезавтра похолодает, а потом и вовсе ударит мороз, я знаю это заранее, ох, желал бы я этого не знать! Послезавтра все, что я не могу сказать, взорвет мою голову изнутри, я буду заталкивать слова внутрь, звук за звуком, молча и сосредоточенно, в ледяном безмолвии зимы, под вопли изувеченных слов изнутри черепа. Кадр из авторского кина не для всех, правда, жуткая пошлятина? Дай мне руку, Джулия, уведи меня отсюда!
Я беру Джулию за руку, и мы уходим в Лондон. Лондон окутан хрестоматийной дымкой, пропах старыми книгами и кофе тонкого помола. Стокгольм тоже пахнет кофе, ярким, ароматным кислым шведским кофе и хрустящей шведской булкой, правильной, как физкультура на лыжах. Кофе в Стокгольме растет в гостиной, торчит из икейских кашпо Фарин, между стеллажей Ивар и Экспедит. Его собирают в яркие угловатые миски, у мисок тоже какие-то пластмассовые икейские имена. В Лондоне запах кофе другой, он приглушенный и таинственный. Бог с ним, с Бейкер-стрит, с Иннами, Диккенсом и Конан-Дойлом, я держу Джулию за руку, кожа у моей сестры тонкая и чуть золотистая, шелковистые губы почти не шевелятся, мы сидим и молчим. Наверное, со стороны нас можно принять за любовников, ох, если бы! Джулия бережно, как ребенка, ведет меня по Лондону, по его букинистическим серебристым закоулкам. Небо над Лондоном жемчужное, а иногда - как черненое серебро, три ступеньки вниз - и мы спускаемся в ту самую лавочку, Джу так давно хотела ее показать. Снова наплывает шум, голоса, кто-то визгливо, взахлеб хохочет, где-то в конце зала со звоном падает блюдце, разбивается вдребезги, мы сидим, держась за руки. Джу видит, что я вернулся, аккуратно вынимает пальцы из моей ладони, закуривает. Я беру у нее одну сигарету, мятную бумажную тростинку, косой белый штрих. Верчу в руке, кладу на край пепельницы. Джулия улыбается краешком губ, сейчас у нее глаза особенно мягкие и чуть удлиненные к вискам, сама великая путешественница, она никак не может привыкнуть к моей методе странствий. Ну да, я, Тиа-Лека, никогда не покидавший свой город, обошел с ней всю Европу и даже коснулся Индии, ее красной вездесущей пыли, ее неспешного Ганга, днем - мутного и нестерпимо грязного, на закате -- сияющего расплавленным золотом. Я видел Прованс, где розы теснятся на любом, малейшем клочке земли, а среди буйной зелени вырастают строгие серые камни - катарские мартирологи. Я видел ослепительное цветение вишен Испании в запрокинутом лазурном небе, отчаяние Страстной недели, и бескрайнее буйство пасхальной процессии. И декоративную Прагу, на вкус - как опрятный пражский торт, и крохотные арт-кабачки и антикварные лавки Амстердама, и тихий плеск холодных вод Венеции в тринадцати шагах от карнавала, все это я знаю, все это распахивала передо мной моя сестренка, чтобы потом тревожно заглянуть в глаза и в сотый раз напомнить: «Тиа, детка, ты же понимаешь - это не взаправду! Не знаю, что ты видел, но они совсем другие, эти города. Ты должен сам туда поехать!» Да, Джу, наверное, ты права. Но пока что мы встречаемся в городе, в огромных вертикальных лабиринтах, ты одариваешь меня скорым летучим поцелуем, а после, не прикасаясь более друг к другу, мы несемся в первую попавшуюся подходящую кофейню. Правило одно - чтоб она была дешевой и шумной, чтобы там гомонили и щебетали, чтобы никого не удивила молчаливая нежная парочка. Барышня неспешно снимает светлые перчатки, а ее спутник, с трудом сдерживая жадный пыл, готов в это время биться головой о стол, но потом накрывает ладонью золотистые пальчики и замолкает, закрыв глаза. Уведи меня в свои города!
- Тиа-Лека, кого ты потерял? - спрашивает Джулия.
Она хитрит, моя кузина, она-то знает, кого. А иногда пропажа прибегает, когда ее и не ждут совсем. С утра у меня все валится из рук, с небы сыплется звон, подтаявший рассыпчатый снег сумрачно бугрится полудрагоценной хрустальной горой -- заходи, Тангейзер. Еще миг - и брызнут подснежники, желтые мать-и-мачехи облепят пригорок у гаражей, а потом набухнет молочная черемуха, ты и не вспомнишь, как брел по обледенелым коридорам между высоченными усталыми домами, ты вообще ничего не вспомнишь.
-Что, опять до утра в Сети висел? Ох, смотри, займусь тобой покрепче!
Нет, Джу, не займешься, оба мы знаем.
Иногда я думаю, что бы было, родись мы с Лин в одном из крохотных городков, рассеянных по свету, как зерна. Нет, не могу. Наверное, таким, как мы, необходимо это огромное вертикальное пространство. Громадные кубы и плиты, продырявленные окнами, устремленные вверх (Sursum corda!), туда, где простирается небо, перекрещенное проводами и растяжками (habemus ad Dominum). Там, где все малы и суетливы, легче притвориться своим, затеряться, скользнуть в проулок, спуститься в кофейню. «Лека, детка, - беспечно отмахивается от меня Джулия, - я все знаю про кофе. Тетя Лена варит его как бог, а тутошние баристы - так, чертенята средней руки. Но послушай, братик, здесь мы ничьи, и кофе тоже ничей, это же прекрасно!»
Знаю, сестренка. На берегу человеческого моря, в волнах звуков, сплетающихсся из шума голосов, сдержанного смеха, Боба Дилана, Дилана Томаса, томления духа и запаха пыли и горячего шоколада, тут-то я расслабляюсь, потягиваюсь, закрываю глаза и готов ко всему. Даже к тебе, сестренка, хотя к тебе никогда нельзя приготовиться. Прости мне эту вульгарность, но ты прямо как весна. Апрель в феврале, легкая ведьма, быть бы тебе мальчишкой, тебя бы звали Ариэлем. За тобой вечно следуют десятка два калибанов и калибанчиков, я тебе тут не советчик и не защита, я лишь наблюдатель, безмолвный Тиа-Лека. Мне хотелось бы и не хотелось, чтобы Лин была похожа на тебя, но, к счастью для всех, ты неповторима, моя божественная.
Твой горячий шоколад - ты расправляешься с ним в минуту, оставляя на толстых выглаженных стенках чашки-наперстка переплетения вроде кельтских орнаментов, белых по шоколадному. Мне всякий раз жаль, что я не смогу забрать чашечку с собой, а ведь они должны рядами стоять на полке, под стеклом, одна к одной, и рядом с каждой специальная табличка: «Москва, февраль, 200(?)» «Будапешт, апрель, 1998», «Барселона, май, 1976», «Париж, сентябрь, 1920», все в образцовом порядке. Длинные ряды чашечек из-под шоколада, и ни один узор не похож на другой, как ты это делаешь, сестренка?
- Прекрати болтать, Тиа, лучше закажи мне еще кофе. И кстати, с кем ты там опять в ссоре?
Боже мой, да с кем только не!.. На меня ополчился мышиный король, недавно прислал форменный вызов «Иду на вы!». А еще я, кажется, случайно влез в спор ста мудрецов о вере - ты не поверишь, какой я, оказывается, скандалист и спорщик, - и теперь мне придется давать объяснения перед аббатом, но это ничего, это не страшно. Подсвечники здесь серые, матового стекла, и свечки сияют в них как солнце сквозь пасмурные тучи. Круглые свечи в квадратных подсвечниках, свет плещется, а где свечка не горит - подсвечник наливается тяжелым свинцом. Не тревожься, дорогая, все уладится, а мышиный король - да плевать я на него хотел! Ох, Джу, и сколько я уже могу извиняться за то, каков я есть, и за то, каким я никогда не стану? Рад бы, да не смогу. Лучше возьми меня за руку, сестричка. Мы же только за этим сюда пришли, правда? Возьми меня за руку, родная моя, я буду сидеть совсем тихо, обещаю. Тебе латте или по-венски?
Из-за тяжелой шторы цвета пролитого шоколада выглядывает город. Желтые фонари, окруженные радужным мокрым сиянием, подобравшийся подмороженный снег, звонкий сухой асфальт, апрельский вечер, если забыть о том, что марта еще не было вовсе, и февраль в самом разгаре. Послезавтра похолодает, а потом и вовсе ударит мороз, я знаю это заранее, ох, желал бы я этого не знать! Послезавтра все, что я не могу сказать, взорвет мою голову изнутри, я буду заталкивать слова внутрь, звук за звуком, молча и сосредоточенно, в ледяном безмолвии зимы, под вопли изувеченных слов изнутри черепа. Кадр из авторского кина не для всех, правда, жуткая пошлятина? Дай мне руку, Джулия, уведи меня отсюда!
Я беру Джулию за руку, и мы уходим в Лондон. Лондон окутан хрестоматийной дымкой, пропах старыми книгами и кофе тонкого помола. Стокгольм тоже пахнет кофе, ярким, ароматным кислым шведским кофе и хрустящей шведской булкой, правильной, как физкультура на лыжах. Кофе в Стокгольме растет в гостиной, торчит из икейских кашпо Фарин, между стеллажей Ивар и Экспедит. Его собирают в яркие угловатые миски, у мисок тоже какие-то пластмассовые икейские имена. В Лондоне запах кофе другой, он приглушенный и таинственный. Бог с ним, с Бейкер-стрит, с Иннами, Диккенсом и Конан-Дойлом, я держу Джулию за руку, кожа у моей сестры тонкая и чуть золотистая, шелковистые губы почти не шевелятся, мы сидим и молчим. Наверное, со стороны нас можно принять за любовников, ох, если бы! Джулия бережно, как ребенка, ведет меня по Лондону, по его букинистическим серебристым закоулкам. Небо над Лондоном жемчужное, а иногда - как черненое серебро, три ступеньки вниз - и мы спускаемся в ту самую лавочку, Джу так давно хотела ее показать. Снова наплывает шум, голоса, кто-то визгливо, взахлеб хохочет, где-то в конце зала со звоном падает блюдце, разбивается вдребезги, мы сидим, держась за руки. Джу видит, что я вернулся, аккуратно вынимает пальцы из моей ладони, закуривает. Я беру у нее одну сигарету, мятную бумажную тростинку, косой белый штрих. Верчу в руке, кладу на край пепельницы. Джулия улыбается краешком губ, сейчас у нее глаза особенно мягкие и чуть удлиненные к вискам, сама великая путешественница, она никак не может привыкнуть к моей методе странствий. Ну да, я, Тиа-Лека, никогда не покидавший свой город, обошел с ней всю Европу и даже коснулся Индии, ее красной вездесущей пыли, ее неспешного Ганга, днем - мутного и нестерпимо грязного, на закате -- сияющего расплавленным золотом. Я видел Прованс, где розы теснятся на любом, малейшем клочке земли, а среди буйной зелени вырастают строгие серые камни - катарские мартирологи. Я видел ослепительное цветение вишен Испании в запрокинутом лазурном небе, отчаяние Страстной недели, и бескрайнее буйство пасхальной процессии. И декоративную Прагу, на вкус - как опрятный пражский торт, и крохотные арт-кабачки и антикварные лавки Амстердама, и тихий плеск холодных вод Венеции в тринадцати шагах от карнавала, все это я знаю, все это распахивала передо мной моя сестренка, чтобы потом тревожно заглянуть в глаза и в сотый раз напомнить: «Тиа, детка, ты же понимаешь - это не взаправду! Не знаю, что ты видел, но они совсем другие, эти города. Ты должен сам туда поехать!» Да, Джу, наверное, ты права. Но пока что мы встречаемся в городе, в огромных вертикальных лабиринтах, ты одариваешь меня скорым летучим поцелуем, а после, не прикасаясь более друг к другу, мы несемся в первую попавшуюся подходящую кофейню. Правило одно - чтоб она была дешевой и шумной, чтобы там гомонили и щебетали, чтобы никого не удивила молчаливая нежная парочка. Барышня неспешно снимает светлые перчатки, а ее спутник, с трудом сдерживая жадный пыл, готов в это время биться головой о стол, но потом накрывает ладонью золотистые пальчики и замолкает, закрыв глаза. Уведи меня в свои города!