Прядь о Холодце из Мертвеца
Репейный комок нумер 5. От смиренного и недостойного Карвелла преславному и достохвальному соратнику моему во сказках 
Сумеречному Максу со всеми положенными в таких случаях почтительными поклонами.
На третий день, как свершил свою месть скальд Торольд Волчье Солнышко, вспомнил Гуннвельд Грязные Штаны о священном своем долге. Собрал он в мешок сердце, руку да голову убитых братьев и ушел ни с кем не простившись. Нельзя сказать, чтобы о нем долго тосковали в том доме. Расспросив людей, узнал он, как шел Торольд до дома ярла Хельвинга, и двинулся в путь по кровавым меткам, что остались на камнях и лишайниках. Вот нашел он труп Грима, вложил сердце в его грудь, начертил на щепке руны и сказал такую вису:
Сердце положу я
В клетку прочных ребер,
Чтобы снова встал от сна
Ясень троп лососевых.
Только не вышло у неумехи ничего, и мертвец лежал перед ним все такой же холодный и безобразный. Мало силы было у Гуннвальда. Тогда он плюнул, похоронил брата, но сердце его было уязвлено завистью к Торольду, над которым даже смерть не имела власти. Подобным образом претерпел он неудачу и с прочими своими братьями. А невдалеке от того места, где все было забрызгано кровью Гуннлага Безголового Трупа, сквернавец Гуннвальд обнаружил три пальца с левой руки, кусок бедра и некоторую часть кишок, принадлежавших Торольду, нещадно изрубленному мечами. Ворлок в сумерках не смог отыскать их, а может быть, не придал значения недостающим кускам - ведь не для долгой жизни воскрешал он мертвого скальда, а отомстить недругу можно и без кишок.
Отыскав куски скальдова тела, Гуннвальд обрадовался и возликовал, потому что решил он обратиться к страшному колдовству. И хотя раскройся его обман, он бы немедленно был объявлен вне закона, но слишком Гуннвальду хотелось перенять славу своего врага и украсть поэтический дар мертвого скальда. Для того он собрал части тела Торольда в тот же мешок, где нес ошметки своих братьев, и помчался изо всех сил на север, где жила колдунья, старая йотунша. Увидев Гуннвельда, она заворчала, осыпала его бранью и насмешками, но мешок с обрубками Торольдова тела взяла и обещалась помочь. Немалую цену определила старуха за свое нечестивое колдовство и немало еще должен был доставить ей Гуннвальд тайных снадобий, чтобы исхитить славу и талант мертвого недруга. Должен он был оттереть и отскоблить котел старухи, нечищенный уже добрую сотню лет и заросший грязью, салом и копотью так, что сальные наросты свисали с этого котла, как грибы со старого трухлявого пня. Должен он был еще отыскать и представить старухе три корня старого хрена и натереть их, и тер Гуннвальд злополучные сии корни, пока глаза его не стали красными от слез, дыма и чада, наполнявшего пещеру, и резкого запаха хрена. А напоследок старуха велела ему, как последнему рабу, натаскать в котел воды и повесить его над огнем. На все пошел Гуннвальд, и на большее бы пошел - лишь бы удоволить свою алчбу.
Полных три ночи и два дня варила бородатая старуха свое страшное варево. Потом достала из котла мясо, отделила его от костей и мелко изрубила обсидиановым ножом. Воистину, претерпел Торольд немалое поношение, ибо редко когда человечье мясо используют столь гнусным образом. Все это время Гуннвальд не ел и не пил, поддерживая себя лишь одной мыслью: вот сейчас исполнится его желание и станет он скальдом не меньшим, чем был ненавистный Торольд. На третий день старуха сняла вонючий котел с огня и выставила за порог, а с наступлением сумерек принесла его обратно в пещеру. В котле колыхалась мутная застывшая жижа, и эту жижу, вымазав белым ядовитым соком йотунского корня, и должен был всосать Гуннвальд, нечестивый похититель чужого таланта. С жадностью бросился он к котлу, и не остановил его ни гнев Асов, ни отвратительный вид йотуншиной стряпни, ни удушливый смрад, исходивший от варева из мертвеца. Опорожнил он половину котла, и тут йотунша сказала ему: довольно с тебя пока что. А ну-ка сложи теперь мне хвалебную вису! И Гуннвельд Нечестивец выпрямился и сказал вису, которой не постыдился бы и Эгиль.Не станем мы ее приводить, ибо нет чести в том, чтобы воспевать грязных йотунов. Старуха сказала ему: ну, ты теперь и вправду станешь великим скальдом, но негоже тебе ходить под прежними именами. Завываешь ты и впрямь изрядно, и не могу я сказать, что штаны твои чище свадебной рубахи ярла. Но все же из моей пещеры выйдешь ты совсем иным, чем вошел. И имя у тебя должно быть иное. Назову я тебя Гуннвальдом Сумеречным скальдом, ибо в сумерках ты сложил свою первую вису и не к свету была она обращена. А теперь должна я за науку вырвать у тебя твой левый глаз, но в подарок за то, что дала тебе имя*, верну тебе его к зиме. «Да ведь есть уже за морем скальд по прозвищу Сумеречный», - простонал Гуннвальд, со страху чуть живой, но старуха-йотунша его то ли не услышала, то ли не пожелала услышать, лишь вытянула железные когти, прижала злополучного скальда к стене и вырвала у него глаз.
Пошел Гуннвальд знакомой дорогой и вскоре опять встретился с ярлом Хельвингом. И хоть встретили горе-скальда насмешками и позором, но как прочел Гуннвальд свою вису о ярле, так и примолкли насмешники. Ярл подарил ему новую рубаху и позволил остаться при себе, немало удивленный. И так было ровно три месяца до праздника Саммхейн. А во время Саммхейна, когда вся дружина сидела в зале и пировала, кто-то выходил по нужде, да видно неплотно замкнул дверь. И в горницу вошла жена, страшная собою, но в золотых украшениях, кривая на один глаз, а волосы у ней были седые с одной стороны и черные как смоль с другой. Держала она в руках золотое блюдо, накрытое сверху глиняной плошкой. Собаки шарахнулись от нее, огонь в очаге потух, а оружие заиндевело. Он подошла к Гуннвальду и протянула ему золотое блюдо. Встал Гуннвальд и принял у нее блюдо, потому что от ужаса был как мертвый и делал все что хотела от него страшная жена. В тот же миг мертвая вестница исчезла. А на блюде лежал кусок студня из мертвого скальда, и из застывшей жижи белесым бельмом выкатилось твердое сваренное глазное яблоко. Грозно нахмурил брови ярл Хельвинг.
- Так что же, Гуннвальд Сумеречный скальд! Ты ел холодец из мертвеца?
- ДАААААААА!!!
Сумеречному Максу со всеми положенными в таких случаях почтительными поклонами.
На третий день, как свершил свою месть скальд Торольд Волчье Солнышко, вспомнил Гуннвельд Грязные Штаны о священном своем долге. Собрал он в мешок сердце, руку да голову убитых братьев и ушел ни с кем не простившись. Нельзя сказать, чтобы о нем долго тосковали в том доме. Расспросив людей, узнал он, как шел Торольд до дома ярла Хельвинга, и двинулся в путь по кровавым меткам, что остались на камнях и лишайниках. Вот нашел он труп Грима, вложил сердце в его грудь, начертил на щепке руны и сказал такую вису:
Сердце положу я
В клетку прочных ребер,
Чтобы снова встал от сна
Ясень троп лососевых.
Только не вышло у неумехи ничего, и мертвец лежал перед ним все такой же холодный и безобразный. Мало силы было у Гуннвальда. Тогда он плюнул, похоронил брата, но сердце его было уязвлено завистью к Торольду, над которым даже смерть не имела власти. Подобным образом претерпел он неудачу и с прочими своими братьями. А невдалеке от того места, где все было забрызгано кровью Гуннлага Безголового Трупа, сквернавец Гуннвальд обнаружил три пальца с левой руки, кусок бедра и некоторую часть кишок, принадлежавших Торольду, нещадно изрубленному мечами. Ворлок в сумерках не смог отыскать их, а может быть, не придал значения недостающим кускам - ведь не для долгой жизни воскрешал он мертвого скальда, а отомстить недругу можно и без кишок.
Отыскав куски скальдова тела, Гуннвальд обрадовался и возликовал, потому что решил он обратиться к страшному колдовству. И хотя раскройся его обман, он бы немедленно был объявлен вне закона, но слишком Гуннвальду хотелось перенять славу своего врага и украсть поэтический дар мертвого скальда. Для того он собрал части тела Торольда в тот же мешок, где нес ошметки своих братьев, и помчался изо всех сил на север, где жила колдунья, старая йотунша. Увидев Гуннвельда, она заворчала, осыпала его бранью и насмешками, но мешок с обрубками Торольдова тела взяла и обещалась помочь. Немалую цену определила старуха за свое нечестивое колдовство и немало еще должен был доставить ей Гуннвальд тайных снадобий, чтобы исхитить славу и талант мертвого недруга. Должен он был оттереть и отскоблить котел старухи, нечищенный уже добрую сотню лет и заросший грязью, салом и копотью так, что сальные наросты свисали с этого котла, как грибы со старого трухлявого пня. Должен он был еще отыскать и представить старухе три корня старого хрена и натереть их, и тер Гуннвальд злополучные сии корни, пока глаза его не стали красными от слез, дыма и чада, наполнявшего пещеру, и резкого запаха хрена. А напоследок старуха велела ему, как последнему рабу, натаскать в котел воды и повесить его над огнем. На все пошел Гуннвальд, и на большее бы пошел - лишь бы удоволить свою алчбу.
Полных три ночи и два дня варила бородатая старуха свое страшное варево. Потом достала из котла мясо, отделила его от костей и мелко изрубила обсидиановым ножом. Воистину, претерпел Торольд немалое поношение, ибо редко когда человечье мясо используют столь гнусным образом. Все это время Гуннвальд не ел и не пил, поддерживая себя лишь одной мыслью: вот сейчас исполнится его желание и станет он скальдом не меньшим, чем был ненавистный Торольд. На третий день старуха сняла вонючий котел с огня и выставила за порог, а с наступлением сумерек принесла его обратно в пещеру. В котле колыхалась мутная застывшая жижа, и эту жижу, вымазав белым ядовитым соком йотунского корня, и должен был всосать Гуннвальд, нечестивый похититель чужого таланта. С жадностью бросился он к котлу, и не остановил его ни гнев Асов, ни отвратительный вид йотуншиной стряпни, ни удушливый смрад, исходивший от варева из мертвеца. Опорожнил он половину котла, и тут йотунша сказала ему: довольно с тебя пока что. А ну-ка сложи теперь мне хвалебную вису! И Гуннвельд Нечестивец выпрямился и сказал вису, которой не постыдился бы и Эгиль.Не станем мы ее приводить, ибо нет чести в том, чтобы воспевать грязных йотунов. Старуха сказала ему: ну, ты теперь и вправду станешь великим скальдом, но негоже тебе ходить под прежними именами. Завываешь ты и впрямь изрядно, и не могу я сказать, что штаны твои чище свадебной рубахи ярла. Но все же из моей пещеры выйдешь ты совсем иным, чем вошел. И имя у тебя должно быть иное. Назову я тебя Гуннвальдом Сумеречным скальдом, ибо в сумерках ты сложил свою первую вису и не к свету была она обращена. А теперь должна я за науку вырвать у тебя твой левый глаз, но в подарок за то, что дала тебе имя*, верну тебе его к зиме. «Да ведь есть уже за морем скальд по прозвищу Сумеречный», - простонал Гуннвальд, со страху чуть живой, но старуха-йотунша его то ли не услышала, то ли не пожелала услышать, лишь вытянула железные когти, прижала злополучного скальда к стене и вырвала у него глаз.
Пошел Гуннвальд знакомой дорогой и вскоре опять встретился с ярлом Хельвингом. И хоть встретили горе-скальда насмешками и позором, но как прочел Гуннвальд свою вису о ярле, так и примолкли насмешники. Ярл подарил ему новую рубаху и позволил остаться при себе, немало удивленный. И так было ровно три месяца до праздника Саммхейн. А во время Саммхейна, когда вся дружина сидела в зале и пировала, кто-то выходил по нужде, да видно неплотно замкнул дверь. И в горницу вошла жена, страшная собою, но в золотых украшениях, кривая на один глаз, а волосы у ней были седые с одной стороны и черные как смоль с другой. Держала она в руках золотое блюдо, накрытое сверху глиняной плошкой. Собаки шарахнулись от нее, огонь в очаге потух, а оружие заиндевело. Он подошла к Гуннвальду и протянула ему золотое блюдо. Встал Гуннвальд и принял у нее блюдо, потому что от ужаса был как мертвый и делал все что хотела от него страшная жена. В тот же миг мертвая вестница исчезла. А на блюде лежал кусок студня из мертвого скальда, и из застывшей жижи белесым бельмом выкатилось твердое сваренное глазное яблоко. Грозно нахмурил брови ярл Хельвинг.
- Так что же, Гуннвальд Сумеречный скальд! Ты ел холодец из мертвеца?
- ДАААААААА!!!