Ода критику (алаверды)
Посвящается ясно кому (не к ночи будь упомянут)
Вновь август жаркою рукою за горло схватит не шутя. И полон вновь поэт* тоскою, ну право слово, как дитя. Поэт в любое время года - плевать, хоть август, хоть февраль - и в выходной, и в непогоду чернила ищет, как Грааль. Найдёт - и ну скорее в слёзы ( такой у них, поэтов, бзик). Потом встаёт в смешную позу и ловит вдохновенья миг. И шаловливою рукою пугливо рифму теребя, строку ваяет за строкою, о прочем вовсе не скорбя.
А как же, спросим мы, работа? А добывать стране угля? Пусть, значит, спину горбит кто-то, а ты стишки кропаешь, тля?! И всё надеешься, что скоро к тебе придет признанье? Брось! Всегда найдётся тот, который утрёт тебе задратый нос.
Так трепещи, несносный нытик, ищи спасенья у небес - на смертный бой выходит критик, герой с пером наперевес! И пусть сияет месяц тонкий, и пусть в печали до утра призывно голосят девчонки - из рук не выпустит пера! Не дремлет критик, не смыкая в ночи безумных красных глаз. Свою задачу твёрдо знает - отважно охранять Парнас. И, широко расправив плечи, кустистую насупив бровь, искать выходит он под вечер кто в рифму шепчет про любовь. Пусть за окном сгорает лето, и тает мир от женских чар - ему лишь хочется поэту смертельный нанести удар!
Ведь он готовился с рожденья, он поджидал триумфа час. Перо точил он с вожделеньем, а заодно точил и глаз. И, завывая от усилий, качал он мышцу живота: ведь критик, братцы, это сила, поэтам хилым не чета!
Удар оттачивал с усердьем, и всё давалось нелегко. Да им пора из милосердья давать на завтрак молоко! Не счесть седых волос на теле, и скрежет стёр зубов эмаль. Ах, непростое это дело, уничтожать такую шваль.
И слёзы восхищенья душат - каков герой, япона мать! Ведь он бы мог рубить старушек и избы бабам поджигать. Ведь он бы мог сшибать монеты у пятиклашек и бомжей. Или топить собачек - это уж по-любому веселей.
Но нет! Рождён с высокой целью - стране сберечь запас чернил, и добивается прицельно великой цели что есть сил. И воспоём его за это! Как, в тротуар впечатав шаг, он прёт, как танк, на бой с поэтом, и не за славу, а за так!
В аду, в раю ль поэта сыщет, прижмёт к ногтю, хоть волком вой, а после сковырнёт, как прыщик, с лица культуры вековой. Бесполезняк бежать в пустыню, иль прятаться на дно морей.
Так было исстари - доныне, так будет до скончанья дней!
И вот сошлися, лёд и пламень, поэт и критик. Пробил час!
Наш критик поднимает камень, не отводя свирепых глаз. Разит рукою твёрже стали, смотря, как корчится пиит. И лишь презрительно "Дос-с-стали..." над трупом тихо прошипит. И заколотит в грудь - победа! И боевой исторгнет рёв. И пнёт презрительно поэта, чтоб убедиться, что готов. И, с лупой ползая над телом, едва цедя сквозь зубы "шит!", он виртуозно и умело начнёт поэта потрошить. И, торжествуя, усмехнётся - вот был, да вышел весь поэт, уж детям в школе не придется учить, стеная, этот бред.
Поэт, коль дружишь с головою, и коли сам себе не враг - рукам скорее дай покоя, чтоб невзначай не кончить так!
Поэт растоптан и размазан, осталось мокрое пятно. Но только некогда, зараза, нам за победу пить вино. Где пал один - встаёт десяток. Где пала сотня - миллион. И всякий выпал бы в осадок: той гидре имя - легион! Но не таков наш критик бравый, его испугом не возьмёшь, он сам себе дарует право глаголом жечь, едрёна вошь. Возьмёт за горло он любого, кто вновь пойдёт искать чернил. Рукой железной сдавит снова, безжалостно, что было сил. И захрипит поэт, повержен, слезу роняя на песок, лишь тенью призрачной надежды держась чуть-чуть, на волосок. Вопрос печальный, без улыбки, сорвётся с посиневших губ:
"А вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водосточных труб?"**
--------------
* - а так же прозаег.
** - цитата, ясен пень.
Вновь август жаркою рукою за горло схватит не шутя. И полон вновь поэт* тоскою, ну право слово, как дитя. Поэт в любое время года - плевать, хоть август, хоть февраль - и в выходной, и в непогоду чернила ищет, как Грааль. Найдёт - и ну скорее в слёзы ( такой у них, поэтов, бзик). Потом встаёт в смешную позу и ловит вдохновенья миг. И шаловливою рукою пугливо рифму теребя, строку ваяет за строкою, о прочем вовсе не скорбя.
А как же, спросим мы, работа? А добывать стране угля? Пусть, значит, спину горбит кто-то, а ты стишки кропаешь, тля?! И всё надеешься, что скоро к тебе придет признанье? Брось! Всегда найдётся тот, который утрёт тебе задратый нос.
Так трепещи, несносный нытик, ищи спасенья у небес - на смертный бой выходит критик, герой с пером наперевес! И пусть сияет месяц тонкий, и пусть в печали до утра призывно голосят девчонки - из рук не выпустит пера! Не дремлет критик, не смыкая в ночи безумных красных глаз. Свою задачу твёрдо знает - отважно охранять Парнас. И, широко расправив плечи, кустистую насупив бровь, искать выходит он под вечер кто в рифму шепчет про любовь. Пусть за окном сгорает лето, и тает мир от женских чар - ему лишь хочется поэту смертельный нанести удар!
Ведь он готовился с рожденья, он поджидал триумфа час. Перо точил он с вожделеньем, а заодно точил и глаз. И, завывая от усилий, качал он мышцу живота: ведь критик, братцы, это сила, поэтам хилым не чета!
Удар оттачивал с усердьем, и всё давалось нелегко. Да им пора из милосердья давать на завтрак молоко! Не счесть седых волос на теле, и скрежет стёр зубов эмаль. Ах, непростое это дело, уничтожать такую шваль.
И слёзы восхищенья душат - каков герой, япона мать! Ведь он бы мог рубить старушек и избы бабам поджигать. Ведь он бы мог сшибать монеты у пятиклашек и бомжей. Или топить собачек - это уж по-любому веселей.
Но нет! Рождён с высокой целью - стране сберечь запас чернил, и добивается прицельно великой цели что есть сил. И воспоём его за это! Как, в тротуар впечатав шаг, он прёт, как танк, на бой с поэтом, и не за славу, а за так!
В аду, в раю ль поэта сыщет, прижмёт к ногтю, хоть волком вой, а после сковырнёт, как прыщик, с лица культуры вековой. Бесполезняк бежать в пустыню, иль прятаться на дно морей.
Так было исстари - доныне, так будет до скончанья дней!
И вот сошлися, лёд и пламень, поэт и критик. Пробил час!
Наш критик поднимает камень, не отводя свирепых глаз. Разит рукою твёрже стали, смотря, как корчится пиит. И лишь презрительно "Дос-с-стали..." над трупом тихо прошипит. И заколотит в грудь - победа! И боевой исторгнет рёв. И пнёт презрительно поэта, чтоб убедиться, что готов. И, с лупой ползая над телом, едва цедя сквозь зубы "шит!", он виртуозно и умело начнёт поэта потрошить. И, торжествуя, усмехнётся - вот был, да вышел весь поэт, уж детям в школе не придется учить, стеная, этот бред.
Поэт, коль дружишь с головою, и коли сам себе не враг - рукам скорее дай покоя, чтоб невзначай не кончить так!
Поэт растоптан и размазан, осталось мокрое пятно. Но только некогда, зараза, нам за победу пить вино. Где пал один - встаёт десяток. Где пала сотня - миллион. И всякий выпал бы в осадок: той гидре имя - легион! Но не таков наш критик бравый, его испугом не возьмёшь, он сам себе дарует право глаголом жечь, едрёна вошь. Возьмёт за горло он любого, кто вновь пойдёт искать чернил. Рукой железной сдавит снова, безжалостно, что было сил. И захрипит поэт, повержен, слезу роняя на песок, лишь тенью призрачной надежды держась чуть-чуть, на волосок. Вопрос печальный, без улыбки, сорвётся с посиневших губ:
"А вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водосточных труб?"**
--------------
* - а так же прозаег.
** - цитата, ясен пень.