Банальная история
Он был поэт. Нет, даже не так. Он был - Поэт, и пожалуй этим все сказано. А она? Она была маленькая тихая женщина. Она умела, оставаясь практически незаметной, создавать в доме уют. А еще она умела молчать и слушать, и заваривать восхитительно пахнущий и бодрящий черный кофе, когда он, с воспаленными от бессонницы глазами, сочинял волшебные истории ночи напролет. И лишь изредка позволяла она себе постоять неслышно у него за спиной, осторожно касаясь дыханием его преждевременно седеющих волос. И еще она любила сидеть у открытого настежь окна и смотреть на проплывающие мимо облака...
А потом она заболела. Так глупо и так тяжело. Была ранняя весна, а московской весной нельзя ночами сидеть у открытых окон. И она оказалась в больнице. А он? Сначала он не мог ничего писать, но были нужны деньги - ну знаете, на лекарства и все такое...И он начал писать, сначала совершая насилие над собой, а потом вошел во вкус и даже стал получать удовольствие от отсутствия мук творчества. И даже публиковался. И много. И написал текст для шлягера. И стал известен...
А потом она бессильно полулежала в кресле, и волосы ее все еще невыносимо пахли больницей, и пальцы были все еще прозрачны до синевы. А он, размахивая "Литературной газетой" кричал: "Серости! Бездарности! посмотри что они написали о моем последнем сборнике! Завистники!". И тут она впервые сказала: "Милый, но ведь, согласись, это не лучшая твоя книга". И тишина зазвенела как слишком сильно натянутая струна...
А потом тишина лопнула. Он кричал: "Ты! Ты такая же как они! Разьве тебе понять душу поэта! Ты всю жизнь стояла у меня за спиной, дышала мне в затылок! Ты просто посредственность! Ты, ты - серая мышь!". А она? Она не плакала. Она молча собрала свои вещи и тихо ушла. Прямо в распахнутое настежь окно. И только пролетая высоко в весеннем небе позволила она себе заплакать. И тогда запоздавшие ночные прохожие привычно стряхивали с шляп и волос редкие майские снежинки. Такая уж в этом году весна.
А он? Он с тех пор написал еще много всего. Но вряд ли это можно назвать стихами...
А потом она заболела. Так глупо и так тяжело. Была ранняя весна, а московской весной нельзя ночами сидеть у открытых окон. И она оказалась в больнице. А он? Сначала он не мог ничего писать, но были нужны деньги - ну знаете, на лекарства и все такое...И он начал писать, сначала совершая насилие над собой, а потом вошел во вкус и даже стал получать удовольствие от отсутствия мук творчества. И даже публиковался. И много. И написал текст для шлягера. И стал известен...
А потом она бессильно полулежала в кресле, и волосы ее все еще невыносимо пахли больницей, и пальцы были все еще прозрачны до синевы. А он, размахивая "Литературной газетой" кричал: "Серости! Бездарности! посмотри что они написали о моем последнем сборнике! Завистники!". И тут она впервые сказала: "Милый, но ведь, согласись, это не лучшая твоя книга". И тишина зазвенела как слишком сильно натянутая струна...
А потом тишина лопнула. Он кричал: "Ты! Ты такая же как они! Разьве тебе понять душу поэта! Ты всю жизнь стояла у меня за спиной, дышала мне в затылок! Ты просто посредственность! Ты, ты - серая мышь!". А она? Она не плакала. Она молча собрала свои вещи и тихо ушла. Прямо в распахнутое настежь окно. И только пролетая высоко в весеннем небе позволила она себе заплакать. И тогда запоздавшие ночные прохожие привычно стряхивали с шляп и волос редкие майские снежинки. Такая уж в этом году весна.
А он? Он с тех пор написал еще много всего. Но вряд ли это можно назвать стихами...