Город Зеро
Лия не любила город. Прожила в нём почти всё своё детство и не любила. Ругала сама себя, пыталась полюбить и не получалось. Приезжала через несколько лет: посмотреть, сходить на могилу, и тогда окончательно поняла, что не любит. Всегда была там чужая. Не принимала, не сочувствовала, не сопереживала. Только один раз -- всего один раз, было очень больно вместе с городом.
Семья оказалась там случайно. Была нужна большая квартира и некоторое количество предприятий соревновались друг с другом, предлагая работу -- победило то, которое приложило к должности четырёхкомнатную квартиру. Огромная светлая квартира, на самом последнем этаже. В длинном доме: их называли "ленинградскими". По всей стране строили совершенно одинаковые многоэтажные много-блочные дома. Царство стекла и бетона. В квартире были две огромные лоджии, с одной из которых было видно море.
Может, если бы жили в центре города, остались бы иные воспоминания и впечатления. Но так сложилось, что жили на окраине. В посёлке. Посёлок в черте города. Рабочая слободка, коих тысячи. Кажется, жители посёлка не успели заметить, что на дворе двадцатый век. В магазинах две очереди: мужская и женская. Ни одна уважающая себя женщина не станет в мужскую очередь: это неприлично. Женская очередь тянулась, извивалась и выходила далеко за пределы магазина. Женщины перекрикивались и ругались: куда ты лезешь, куда? Посмотрите на неё, ах какая -- мы тут раньше стояли! В мужской очереди всегда была тишь да гладь. Обслуживали по очереди: один отсюда, вторая за ним. Когда женская очередь была особенно длинной, делали исключение: на каждого мужчину две, а порой и три, женщины. Женщина -- это пол. Даже если тебе восемь лет, ты, с точки зрения очереди, всё равно женщина. Потому, что ты родилась женщиной и когда-нибудь ею станешь. И стоишь в этой очереди и скулы сводит. Потому, что даже в восемь лет понимаешь, что это ненормально.
Соседи держали дома петуха. Петух гордо гулял по лоджии и жалобно кукарекал по утрам. Чтобы петуху было веселее, они выводили его гулять на улицу. На цепочке. Тонкая шея петуха выглядела забавно в этом ошейнике, предназначенном, кажется, для сенбернара. Петух грустно ходил от дерева к дереву и, наверное, представлял себе, что он овчарка. В какой-то момент, кажется, он действительно в это поверил. Иначе чего бы он бросался на всех проходящих мимо, пытаясь их укусить. Хозяйка петуха дёргала ошейник, цепочка врезалась петуху в шею, и он обиженно замолкал. Каждый день. Они спускались на лифте и гуляли полчаса. В какой-то момент они перестали его выгуливать. Просто в один день перестали. Кажется, через пару дней после того, что перестали его выгуливать, из их квартиры на всю лестничную клетку разнёсся запах куриного жаркого. Это жаркое есть категорически не хотелось. Было очень жалко одинокого, невесть как оказавшегося в царстве стекла и бетона, петуха. Впрочем, наверное, для него так даже лучше. Чем на лифте, на цепочке, каждый день без выходных.
После первой брачной ночи гордые родители молодых вывешивали на балкон простыни. Чтобы весь честной народ мог убедиться и порадоваться, что у них всё правильно. Что их девочка осталась хорошей и правильной до самой свадьбы. В девятом, кажется, классе, училась девочка, которая была неправильная. И все знали, что она категорически неправильная. Все знали, что никто и никогда не возьмёт её замуж. Потому что кому она нужна -- такая. Ходили слухи, что она по-тихому сделала себе операцию -- чтобы снова стать правильной. И всё бы хорошо, не окажись она на третьем месяце. Несмотря на правильность, подтверждённую пахнущей свежими чернилами и печатью справкой от врача. В семь лет к родителям Лии обратились с вежливой просьбой: не давать больше носить шорты. Большая девочка уже, чего зря ходить мальчиков дразнить. Они же тоже не железные.
Мальчики были не железные -- что да, то да. Начиная с двенадцати, никогда и никуда не выходила без ножа в кармане. Нож подарил дядя Гоша -- потихоньку от всех. Лезвие: сантиметров двадцать длиной, и кнопочка на рукоятке. Достаточно было нажать и лезвие выскакивало само. Когда возвращаешься домой вечером, очень кстати. Когда по тёмной улице, а сзади один из не железных -- подскочил, приподнял юбку и что-то в ухо шепчет. Давно забытое. То, что не забылось, это ощущение, когда резко достаёшь нож, выставляешь и спокойно, негромко, но так, чтобы понял: иди впереди, расстояние метр, подойдёшь ближе, я за себя не отвечаю. Он шёл впереди и матерился. Объяснял, что потом поймает и будет ещё хуже. Но не приближался. Ни на сантиметр. Так и шёл. Когда дошли до фонарей, туда, где люди, сжалилась: теперь быстро сваливай. Быстро. И хоть раз ещё подойди, хоть раз. Глаза превратились в узкие щёлочки, сердце колотилось, как бешеное, но стояла твёрдо, говорила спокойно. Только потом, в подъезде, села на корточки и заревела. С тех пор больше не лезли: она сумасшедшая, совсем сумасшедшая -- кричали издалека и крутили пальцем у виска. И это вполне устраивало.
В центре было по-другому. Центр казался почти сказочным. В центре были аттракционы и кафе, в которое они ездили каждое воскресенье. На лодочке захватывало дух. На ней можно было кататься целую вечность. Появлялось ощущение невесомости и всемогущества. Раз, ещё раз -- если сильно раскачаться, то, наверное, можно взлететь. Взлететь и улететь. Ещё был "Сюрприз". Законы физики заставляли спину прижиматься к стенке за цепочкой. Перед глазами бешено неслись яркие пятна -- красные, жёлтые, синие. Не различишь ни людей, ни города. Только бесконечное кружение. В никуда. Кружиться, пока не станет невмоготу. После этого спускаешься и тебя качает. Как моряка после долгой ходки. Не хватает только брюк с широким клёшем, как у дяди Гоши. В центре продавались конфеты в ярких коробках. Очень вкусные. В центре было хорошо и спокойно. В центре Лия забывала, почему же она так не любит город. На несколько часов ей казалось, что всего остального нет. Придуманное. Страшный сон. И только кукареканье петуха по возвращению напоминало о том, что это не приснилось. Пока был петух.
Все говорили: у вас так прекрасно. У вас море и город -- замечательный город. И люди добрее. Люди... Может быть в центре люди были добрее. Лия не знала. Рядом добрых было очень мало. В школе не складывалось. Поначалу были тёмные. Потом научилась давать сдачи и просто не лезли. Если полезут, -- говорили Лие, -- бери палку, и по голове. Чтоб знали. Они знали. Поэтому и не лезли. Сумасшедшая же, что с неё возьмёшь.
Обычная жизнь в обычной рабочей слободке. Коих тысячи -- слободок и жизней. И только один раз, всего один раз...
Утро начиналось как обычно. Надо было выдернуть себя из кровати. Уже доносилось: вставай, в школу опоздаешь. Когда вдруг включили телевизор и оказалось, что школы не будет. Ночью в город вошли танки. Ночью люди стояли, взявшись за руки -- живой стеной, и умоляли солдат повернуть назад. Умоляли остановиться. Ночью солдаты слушали приказы. Ночью по дороге, вместо положенных капель дождя, текла кровь. Кровь была в сточных канавах, на тротуаре и даже на зданиях. Ночью было больно. В этот день городу была нужна Лия. И все остальные. В этот день помнить о ненавистных буднях слободки было стыдно и невозможно. В этот день надо было что-то делать. Но делать было нечего. Можно было только на один день полюбить город, чтобы именно в этот день он понял, что ты с ним. Несмотря на то, что у вас не сложилось.
Лия оделась и пошла во двор. Во дворе стоял танк. Просто стоял. Рядом с деревом, которое так любил петух. На танке сидели солдаты -- мальчишки, лет восемнадцати, и жмурились от бьющего в глаза солнца. Они играли в карты и обливались водой, чтобы спастись от жары. Лия замерла рядом с танком. Никогда до этого она не видела танков. Солдат спрыгнул: эй, малявка, печенье хочешь? Он держал в руке печенье и улыбался. Всё казалось сюрреалистичным. Жизнь продолжалась. Просто теперь рядом с домом стоял танк.
В этот день Лия очень любила город. Несмотря ни на что. Они были нужны друг другу -- одинаково нужны. Только один день.
Семья оказалась там случайно. Была нужна большая квартира и некоторое количество предприятий соревновались друг с другом, предлагая работу -- победило то, которое приложило к должности четырёхкомнатную квартиру. Огромная светлая квартира, на самом последнем этаже. В длинном доме: их называли "ленинградскими". По всей стране строили совершенно одинаковые многоэтажные много-блочные дома. Царство стекла и бетона. В квартире были две огромные лоджии, с одной из которых было видно море.
Может, если бы жили в центре города, остались бы иные воспоминания и впечатления. Но так сложилось, что жили на окраине. В посёлке. Посёлок в черте города. Рабочая слободка, коих тысячи. Кажется, жители посёлка не успели заметить, что на дворе двадцатый век. В магазинах две очереди: мужская и женская. Ни одна уважающая себя женщина не станет в мужскую очередь: это неприлично. Женская очередь тянулась, извивалась и выходила далеко за пределы магазина. Женщины перекрикивались и ругались: куда ты лезешь, куда? Посмотрите на неё, ах какая -- мы тут раньше стояли! В мужской очереди всегда была тишь да гладь. Обслуживали по очереди: один отсюда, вторая за ним. Когда женская очередь была особенно длинной, делали исключение: на каждого мужчину две, а порой и три, женщины. Женщина -- это пол. Даже если тебе восемь лет, ты, с точки зрения очереди, всё равно женщина. Потому, что ты родилась женщиной и когда-нибудь ею станешь. И стоишь в этой очереди и скулы сводит. Потому, что даже в восемь лет понимаешь, что это ненормально.
Соседи держали дома петуха. Петух гордо гулял по лоджии и жалобно кукарекал по утрам. Чтобы петуху было веселее, они выводили его гулять на улицу. На цепочке. Тонкая шея петуха выглядела забавно в этом ошейнике, предназначенном, кажется, для сенбернара. Петух грустно ходил от дерева к дереву и, наверное, представлял себе, что он овчарка. В какой-то момент, кажется, он действительно в это поверил. Иначе чего бы он бросался на всех проходящих мимо, пытаясь их укусить. Хозяйка петуха дёргала ошейник, цепочка врезалась петуху в шею, и он обиженно замолкал. Каждый день. Они спускались на лифте и гуляли полчаса. В какой-то момент они перестали его выгуливать. Просто в один день перестали. Кажется, через пару дней после того, что перестали его выгуливать, из их квартиры на всю лестничную клетку разнёсся запах куриного жаркого. Это жаркое есть категорически не хотелось. Было очень жалко одинокого, невесть как оказавшегося в царстве стекла и бетона, петуха. Впрочем, наверное, для него так даже лучше. Чем на лифте, на цепочке, каждый день без выходных.
После первой брачной ночи гордые родители молодых вывешивали на балкон простыни. Чтобы весь честной народ мог убедиться и порадоваться, что у них всё правильно. Что их девочка осталась хорошей и правильной до самой свадьбы. В девятом, кажется, классе, училась девочка, которая была неправильная. И все знали, что она категорически неправильная. Все знали, что никто и никогда не возьмёт её замуж. Потому что кому она нужна -- такая. Ходили слухи, что она по-тихому сделала себе операцию -- чтобы снова стать правильной. И всё бы хорошо, не окажись она на третьем месяце. Несмотря на правильность, подтверждённую пахнущей свежими чернилами и печатью справкой от врача. В семь лет к родителям Лии обратились с вежливой просьбой: не давать больше носить шорты. Большая девочка уже, чего зря ходить мальчиков дразнить. Они же тоже не железные.
Мальчики были не железные -- что да, то да. Начиная с двенадцати, никогда и никуда не выходила без ножа в кармане. Нож подарил дядя Гоша -- потихоньку от всех. Лезвие: сантиметров двадцать длиной, и кнопочка на рукоятке. Достаточно было нажать и лезвие выскакивало само. Когда возвращаешься домой вечером, очень кстати. Когда по тёмной улице, а сзади один из не железных -- подскочил, приподнял юбку и что-то в ухо шепчет. Давно забытое. То, что не забылось, это ощущение, когда резко достаёшь нож, выставляешь и спокойно, негромко, но так, чтобы понял: иди впереди, расстояние метр, подойдёшь ближе, я за себя не отвечаю. Он шёл впереди и матерился. Объяснял, что потом поймает и будет ещё хуже. Но не приближался. Ни на сантиметр. Так и шёл. Когда дошли до фонарей, туда, где люди, сжалилась: теперь быстро сваливай. Быстро. И хоть раз ещё подойди, хоть раз. Глаза превратились в узкие щёлочки, сердце колотилось, как бешеное, но стояла твёрдо, говорила спокойно. Только потом, в подъезде, села на корточки и заревела. С тех пор больше не лезли: она сумасшедшая, совсем сумасшедшая -- кричали издалека и крутили пальцем у виска. И это вполне устраивало.
В центре было по-другому. Центр казался почти сказочным. В центре были аттракционы и кафе, в которое они ездили каждое воскресенье. На лодочке захватывало дух. На ней можно было кататься целую вечность. Появлялось ощущение невесомости и всемогущества. Раз, ещё раз -- если сильно раскачаться, то, наверное, можно взлететь. Взлететь и улететь. Ещё был "Сюрприз". Законы физики заставляли спину прижиматься к стенке за цепочкой. Перед глазами бешено неслись яркие пятна -- красные, жёлтые, синие. Не различишь ни людей, ни города. Только бесконечное кружение. В никуда. Кружиться, пока не станет невмоготу. После этого спускаешься и тебя качает. Как моряка после долгой ходки. Не хватает только брюк с широким клёшем, как у дяди Гоши. В центре продавались конфеты в ярких коробках. Очень вкусные. В центре было хорошо и спокойно. В центре Лия забывала, почему же она так не любит город. На несколько часов ей казалось, что всего остального нет. Придуманное. Страшный сон. И только кукареканье петуха по возвращению напоминало о том, что это не приснилось. Пока был петух.
Все говорили: у вас так прекрасно. У вас море и город -- замечательный город. И люди добрее. Люди... Может быть в центре люди были добрее. Лия не знала. Рядом добрых было очень мало. В школе не складывалось. Поначалу были тёмные. Потом научилась давать сдачи и просто не лезли. Если полезут, -- говорили Лие, -- бери палку, и по голове. Чтоб знали. Они знали. Поэтому и не лезли. Сумасшедшая же, что с неё возьмёшь.
Обычная жизнь в обычной рабочей слободке. Коих тысячи -- слободок и жизней. И только один раз, всего один раз...
Утро начиналось как обычно. Надо было выдернуть себя из кровати. Уже доносилось: вставай, в школу опоздаешь. Когда вдруг включили телевизор и оказалось, что школы не будет. Ночью в город вошли танки. Ночью люди стояли, взявшись за руки -- живой стеной, и умоляли солдат повернуть назад. Умоляли остановиться. Ночью солдаты слушали приказы. Ночью по дороге, вместо положенных капель дождя, текла кровь. Кровь была в сточных канавах, на тротуаре и даже на зданиях. Ночью было больно. В этот день городу была нужна Лия. И все остальные. В этот день помнить о ненавистных буднях слободки было стыдно и невозможно. В этот день надо было что-то делать. Но делать было нечего. Можно было только на один день полюбить город, чтобы именно в этот день он понял, что ты с ним. Несмотря на то, что у вас не сложилось.
Лия оделась и пошла во двор. Во дворе стоял танк. Просто стоял. Рядом с деревом, которое так любил петух. На танке сидели солдаты -- мальчишки, лет восемнадцати, и жмурились от бьющего в глаза солнца. Они играли в карты и обливались водой, чтобы спастись от жары. Лия замерла рядом с танком. Никогда до этого она не видела танков. Солдат спрыгнул: эй, малявка, печенье хочешь? Он держал в руке печенье и улыбался. Всё казалось сюрреалистичным. Жизнь продолжалась. Просто теперь рядом с домом стоял танк.
В этот день Лия очень любила город. Несмотря ни на что. Они были нужны друг другу -- одинаково нужны. Только один день.