Конкурсный текст: Сны белошвейки (окончание)
Автор: somesin
***
Амина жила в его снах, Амина - и потому благословен был бог, внушивший Зингу Сапожнику брезгливое пренебрежение к низкопробным видениям собственных бойцов и охранников. Зингу кривил губы, глядя только в лицо кривобокого, частично расслабленного онейротика: предатель? нет? - и если оказывалось, что человек и в мыслях не злоумышлял против хозяина, просто уходил.
Ни гурии, ни вальхаллы, ни нирваны не интересовали Сапожника, хватало собственных грез, навеянных болезнью.
Повезло Экиру и в том, что онейротик не знал о новой пассии Зингу; да и откуда бы ему - и на кой ляд сдались такие сведения мастеру наведенного бреда и устойчивых видений? Но город полнился различными людьми, желавшими обойти или переступить других людей, так что мало кто на улицах не узнал бы переодетого губернатора, что искал злодейства, чтобы примерно их наказать, и малолетних потаскушек для того же, в принципе, самого. И примерно столько же недоумков не знали в лицо Зингу или семерых его верных Молотков.
А вот попасть на крючок ко врагам Сапожника - в этом, разумеется, Экиру не повезло, ох, как не повезло; и ведь самое паршивое то, что не пойдешь ведь и не расскажешь об Амине безжалостным чужакам. Не расскажешь, потому как сразу велят идти и совать Зингу нож под ребро, что, скорее всего, просто не выйдет, а если и выйдет, то выжить после подобного…
Амина жила в его снах не случайно. И продал он все чохом их тоже не с бухты-барахты: и как носил их с сынулей на руках на черном песчаном берегу, и как дарил хитроумные душистые венки под луной, и как читал стихи на холме за городской стеной.
Вернуть все это - вот что было нужно на самом деле. А сны…
Он почти придумал, как вернуть себе Амину, почти обманул звериное чутье, что сулило мучительную смерть за любую попытку посягнуть на любимую вещь Сапожника. И вот все шло кувырком - из-за платья и одной маленькой белошвейки.
Спасибо ей, думал Экир, спасибо чокнутой мастеричке. Спасибо.
Далеко не всем гостям, званым на пир Зингу, хотелось попасть под воздействие неизвестной природы внушения, которое заключалось в платье очередной жены Сапожника. Приказ, присовокупленный к кошельку, выданному Экиру, гласил: сделать так, чтобы платье не подействовало. Испортить, запачкать, вложить что-нибудь. Даже порвать.
Экир видел пятнышко крови, пока сворачивал платье. Девочка, видимо, плохо питалась, кровь засохла далеко не таким темным пятном, как обычно, к тому же угодила на карминовый клинышек, так что могла и не быть замечена.
Швея же чересчур смущалась и трусила, чтобы настаивать на чистке, а потом, уже в доме, промолчала - и удар под лопатку, который он повторил в уме двадцать шесть раз, не случился вовсе. Это стоило благодарности. Стоило.
Правда, Зингу затревожился, услышав о бегстве мастерицы, но когда ее обнаружили в каком-то притоне танцующей голой перед разгоряченными караванщиками, успокоился и велел только проследить, как бы не стибрили ценный товар. Близилось равноденствие, метаморфит то и дело прорывался наружу, за Зингу постоянно ходили тренированные санитары, лучшие из лучших. Смертоносных орудий им не выдавали, так что уповать увальням оставалось только на подготовку. Экир тоже доверился бы лишь таким… впрочем, вряд ли пришлось бы - без денег и влияния Сапожника метаморфит уже давно свел бы в могилу кого угодно.
Похоже еще, кого-то тихонько пристукнули наверху, пока Амина наряжалась. Экир никогда бы не подумал, что в подобный день Зингу будет решать проблемы, но вот же - два тяжелых свертка из ковров пронесли мимо него во время дежурства у двери в бальную залу. Лиц не разглядеть, и оставалось только дожидаться, когда появится Айрек, отвечавший за охрану личных покоев Сапожника. Экир подождал, но Айрек так и не показался, а подручный его, Килань, только взглянул злобно и отмахнулся от молчаливого вопроса, пробегая мимо.
Зингу и Амина показались вскоре после этого.
Они шли к дверям со всей доступной им величавостью - убийца и шлюха, рожденные отребьем из опаснейшего квартала, и Экир молча смотрел мимо Зингу, мимо Амины, мимо возможной, близкой, желанной мести. Служака, верный и преданный пес. Или падаль, которой что-то многовато возникало в непосредственной близости. Семьи нервничали и чем дольше Зингу щеголял в плаще влияния, сделанном этой девчонкой, чем больше малых банд и отрядов переходило под его крыло, тем большее число старых бойцов Сапожника сдавались перед растущими соблазнами и угрозами. Экир оказался не исключением, а еще одной костяшкой домино.
Оставалось молиться, чтобы и он не упал вхолостую.
Хозяева миновали охранников и ступили в зал, приумолкший было, а затем весело загомонивший и завздыхавший вразнобой. Что ж, не будь Экир так сосредоточен на мести, он забыл бы даже о коварной сволочи Сапожнике и кинулся бы срывать платье с Амины. Насладиться ею, обладать как в последний - и почти наверняка, таки в последний - раз! И будь что будет. Шелест удалялся от него медленно, словно из тела вытаскивали щепку, к которой приросли жилы: оставить как есть невозможно, но и уцелеть, сберечь разум…
- А сейчас я спрошу у вас всех, дорогие друзья, - весело сказал Зингу Сапожник под гул гостей, пока дверь плавно закрывалась за его спиной, - кто на свете всех милее?
Восторженное аханье прервалось негромким стуком, и Экир внимательно посмотрел на второго охранника. Тот смотрел в упор, не менее блестящим жестким взором: Зингу настаивал, чтобы его приближенные продавали сны мастерам-онейротикам, стряпавшим забористые снадобья для кондотьеров и раубриттеров. Никто из них и понятия не имел, каково это - дремать на посту; однако Экир был уверен, что семья, доставшая его собственное слабое место, наверняка нашла подход и к другим.
Он медленно вытащил длинный кинжал, и второй охранник кивнул, отступая вдоль коридора, а потом растворился в тенях. Не стоит сомневаться: сорвись дело, и якобы чуткий сторожевой псина первым явится истыкать Экира сталью. Экира - или, буде представится к тому возможность, Зингу.
Экир развернулся к дверям и приготовился нанести безукоризненно точный удар, как вдруг услышал шорох. Под ногой оказался смятый шарик бумаги. Слова, обнаружившиеся внутри, были полны раскаяния и желания восстановить добрые отношения. Звучали медовой песней дружбы и примирения.
Были ложью и оскорблением, по мнению Экира.
Ничего другого не стоило и ждать от Амины, которая бросила его со старшим сыном на руках и вышла замуж за Зингу, а теперь обещала родить будущего наследника черного дела.
Записка, однако, утверждала, что и этот ребенок у Амины - от Экира. От той ночи, которую он мог мгновение за мгновением описать наяву, однако так ни разу и не увидел во сне. Их последней ночи, их последнего жара, последнего огня.
Экир облизал губы. Если все так и есть… а ведь Зингу в момент приступов может все узнать, и вот тогда-то им и конец.
Приветственные возгласы за дверью стали громче, значительно истошнее, в них вплелся странный низкий рык, голодный клич зверей, и Экир, сунув комочек бумаги в карман, осторожно приоткрыл дверь. В доме имели привычку затевать странные и скверные игры, завершавшиеся иной раз свальным грехом, а подчас и убийствами. Опыт приемов у Сапожника подсказывал, что в разгар забавы ни гостям, ни хозяевам нет дела до охраны, до презренных наемных мечей. По мнению толстосумов, каждый кондотьер - только сильный и бестолковый баран. Рога - и если понадобится, мясо.
Если в записке - правда…
- Кусочек! Хотя бы клочок! Одари! Одели! Мне! Моей! Хочу!
Внутри царил раздрай. Натуральный олений гон, однажды Экир видел, как чародей своевольного графа напустил эту жажду на королевский отряд. Выкаченные глаза, капающая слюна, жадно срывающие доспехи и одежды руки… Здесь было почти то же самое, только, пожалуй, страшнее, потому что пораженным требовалось не соитие, а обладание. Гости - вперемешку женщины и мужчины - спешили добраться до перепуганной Амины, запинались, падали и наступали на спины и головы, царапались и выли, кусались и прыгали, а едва доползши, дотянувшись, дорвавшись - пытались отхватить клочок от платья, а лучше - от кожи. Некоторые мужчины уже схватились на обычных десертных ножиках прямо на ступенях возвышения, у самых ног хозяев, пламенно оспаривая право первым овладеть супругой Сапожника. Горячий нравом Зингу, кажется, и сам уже уложил не одного и не двух, но и его везение подошло к концу, потому что трое молодых и дюжих молодцев успели изрядно обработать его ногами и кулаками, отобрав окровавленный нож. Но зачем-то вместо того, чтобы просто зарезать, принялись пытаться оскопить. Дело с непривычки пошло медленно и неловко, все трое то и дело отвлекались на Амину, однако дергающийся Зингу вынуждал снова приниматься за дело.
На Сапожнике уже проступали странные лучащиеся пятна, а на висках виднелись завитые спиралями бараньи рога - начинался очередной приступ, нейтрализатор в крови выгорел - чересчур быстро, куда раньше, чем можно было бы ждать. Да и не все ли равно, решил Экир и непроизвольно шагнул внутрь, еще не зная, кого будет пытаться спасти, и стоит ли вообще вмешиваться, если учесть зверский настрой гостей.
- Бараны, - зло сказал он в пустоту, - чертовы вы все бараны!..
И вдруг что-то случилось.
Мягкая волна прокатилась по залу, выхлестнула в коридор, окатив Экира нежным, ласковым теплом. Ожгло песчаным колотьем глаза, рот растянул зевок. А гости, только что рвавшие Амину на куски, вдруг осыпались на пол, словно листья по осени. Волшебство поразило всех без разбору - и даже Зингу, вырвавшись-таки от мучителей, вдруг сбавил ход, снова упал на четвереньки, потом и вовсе рухнул ничком. Вразнобой, вяло и беспорядочно задвигались руки: остатки снадобья придавали сил противостоять новой колдовской напасти, просто не так уж много сохранилось тех сил.
- Э.. кир, - пробормотал Сапожник, глядя снизу вверх на охранника. - У… кол.
Тот молча посмотрел на хозяина и сунул кинжал в ножны. Кивнул, будто бы соглашаясь. Но пошел не в коридор, как следовало бы - а дальше, к Амине, собираясь вынести ее из зала, а может, сорвать платье, которое, видимо, и стало причиной вспышки нездорового вожделения…
И чуть не упал сам. Волшебство сделало ноги мягкими, как кисель, слабыми, точно лапки новорожденного котенка. Лезло в виски, забивало уши, словно плотной рогожей, путало мысли.
- Ага, - сказал Экир задумчиво. - Вот оно как.
Не продай он способность спать и грезить - уже, видимо, улегся бы среди всех прочих.
Насколько ему было известно, в доме Сапожника не было ничего, хоть отдаленно похожего на защиту от навеянного сна. Следовало обратиться к ближайшему заклинателю. Или хотя бы к швее. Экир надеялся только, что швея способна выдержать столь мощное заклинание, - хотя бы настолько долго, чтобы сделать ему хоть маленький оберег.
Быстрым, хотя и слегка заплетающимся уже шагом он покинул дом Зингу и попытался воспользоваться какой-нибудь из карет гостей. Увы, лошади дрыхли столь же мирно, как и кучера, одинаково безмятежно обделываясь во сне.
Чутье подсказывало, что вот-вот сюда ворвутся люди магистра, а то и кто-то из отчитывающихся непосредственно перед Его Величеством. Черти бы их драли. Больше никого на подобной силы волшебство просто не стало бы. По большому счету, несмотря на все влияние Сапожника, даже сейчас он не стоил таких затрат. Стало быть - дело рук короны.
- После оберега, - говорил Экир на бегу, то ли пытаясь запомнить, то ли не позволяя сну догнать и победить, - надо будет сделать что-то для Амины… что-то незаметное. И быстро. Быстр… ро.
Огибая уснувших, а то и мертвых лошадей, изломанных птиц, усеявших мостовые, людей, которые распластались прямо на булыжниках, мертвого трубочиста, раскроившего себе голову при падении, Экир в ужасе осознал, что недооценил случившееся злобное и жестокое чудо. Город уснул весь. Уснул - и видел сны.
Кто-то то и дело вскакивал или пытался куда-то карабкаться, маленький мальчик, лежавший в объятиях матери, вдруг забился, хватаясь за горло, начал синеть и жадно кусать воздух, а потом обмяк, беспомощно и безвольно раскинувшись.
Экир увидел мясника, отхватившего себе запястье и так и уснувшего в луже крови. Он попытался перетянуть рану, остановить кровь и даже преуспел, но еще не сообразил, что делать дальше, как вдруг в стену возле его головы ударился огромный арбуз. Торговец с другой стороны улицы, вяло дрыгая ногами, нашаривал уже новый снаряд, и Экир, чертыхнувшись, побежал дальше.
Один за другим над городом поднимались пышные хвосты дымов, и уж теперь-то огонь явно намеревался собрать богатый урожай: никто не мог даже попытаться убежать от опасности, потому как просто о ней не знал.
Пробегая мимо железного била, Экир несколько раз что было сил ударил в него, однако движения или шума, свидетельствовавших о том, что кто-то собирается бороться с пламенем, так и не заметил.
Между тем ему все отчетливее были слышны странные звуки: шум морских волн в бурю, рев ветра, вой оборотня, громовые раскаты, песни и музыка, слитный грохот чеканного шага тяжелых латников и визг разбившейся о стену пик кавалерийской атаки. А еще - смех, плач и обрывки непонятных бесед.
Экир оглядывался нервно и зло, спотыкаясь все чаще и чаще, пока не увидел вдруг огромного червя Шу, выползающего из стены третьего этажа, и не понял, что вот-вот провалится в чей-нибудь сон.
Сообразив, что к чему, он помчался, очертя голову и стараясь не замечать никого и ничего постороннего.
Уже свернув на улочку, где жила Цалька, Экир вдруг подумал, что и ее дом вполне мог сейчас пылать, что свеча, и тогда-то ему уже не успеть найти никого другого. Однако нужный дом уцелел, и даже ступеньки скрипели не менее мерзко, чем обычно.
Морщась от боли, он ввалился внутрь берлоги швеи - и увидел, что девка - Цалька? - также спит, сморенная прямо за работой. Экир застонал, рванулся к столу, но вдруг словно утонул в сгустившемся, клейком воздухе. Навеянный сон тут был намного сильней, чем в доме Сапожника, нестерпимо могучий, густой, уже не пасующий перед человеком, отрекшимся от сновидений.
Это она, не то с восторгом, не то с благоговением понял Экир, это чертова сумасшедшая швея.
И вдруг услышал отдаленное блеянье.
Оглянулся, крепко держась за кинжал, но не увидел ничего нового. Обычная, в меру захламленная и не шибко ухоженная норушка дорогой и полезной работницы, почти рабыни.
Интересно, как долго продлится этот сон, тупо подумал Экир, глядя на незаконченную работу. И внезапно понял, что случится это не раньше, чем истлеет ткань или нитки. Гораздо, гораздо позже, чем ребенок, находящийся внутри Амины, замрет, а второй, ждущий отца у верного человека в пригороде, умрет от голода прямо во сне.
Экир подошел к Цальке и приставил к спине острие кинжала.
Поможет? Его качнуло и пришлось бросить рукоять, ухватиться обеими руками за край столешницы. Последними силами он старался додумать скользкую мощную и дикую мысль, не желавшую даваться в руки. Нет, не поможет, наоборот - кто сможет доделать работу, начатую безумной белошвейкой?
- Вставай! - крикнул он. - Ну же! Вставай!!!
Он поднял Цальку за плечи и наклонился к самому лицу.
В следующее мгновение Экир уже балансировал на золотой колеснице, влекомой черными как ночь баранами размером с битюга. Впереди, на вайдовой колеснице, запряженной золоторунными барашками, неслась Цалька. Плотный песок морского берега легко держал мощные ободья колес, взлетая до небес из-под раздвоенных копыт.
Я во сне, подумал Экир, нахлестывая кудлатые спины, я во сне швеи. Надо же.
- Назад! - закричал он Цальке. - Поворачивай назад!
Некоторое время только топот копыт и сухое резкое блеянье разбавляли мерный шум прибоя. Потом швея оглянулась, и Экир - волею сна и силою сна - разглядел бегущие по щекам девчонки слезы.
- Нет! - крикнула она, - Нет, надо вперед, вперед! Быстрее! Там узор, который мне нужен, там жизнь Пенса, если успеть ее догнать, я…
- Там один сон, - отчаянно рыкнул Экир, - дура набитая, там один сон, а сон, чтоб ты понимала - это всего только смерть в набивном платочке! Пустота! Обман и ничто! Если ты не вернешься, то каюк, каюк твоему…
- Да что ты, - совсем тихо спросила Цалька, - мудёр же ты, парень. Только знаешь что? Там, сзади, думаешь, жизнь? Когда надо по ночам смотреть в темноту, проваливаться туда, а выныривать лишь для работы без конца и края? Это - жизнь? Так чем она лучше смерти?
Экир открыл рот - и вдруг Цалька оказалась рядом. Совсем на миг обе колесницы шли колесо к колесу. Внимательно и устало глядела она в глаза непрошеному гостю.
- Оглянись! - велела швея с неожиданной твердостью, и стегнула баранов.
Экир оглянулся. Позади была тьма. Казалось, что она едет вместе с ним, а может, несется покрывалом вослед. И не было в сожравшем полмира мраке ни единой искры. Идешь ко мне, спросила чернота, серьезно? Иди, я жду. И девку приводи, тут хватит места для всех. Не надо никого помнить, не надо ни о чем думать, только закрой глаза и жди утра. Когда-нибудь случится и утро, ты же понимаешь, как и я. А пока…
Чертовы сны блажных девок, сказал себе Экир. И все тут. Черта с два я сдамся, подавитесь! Только не я. Только не сейчас.
И он помчался следом, повторяя как заклинание: Амина, Амина, Амина, - и твердо зная, что даже тысячу снов спустя догонит беглянку и вернет ее обратно. Не смея надеяться, что будет еще не поздно для тех, кто сейчас оказался наедине со своими собственными грезами, - и все-таки надеясь.
***
Амина жила в его снах, Амина - и потому благословен был бог, внушивший Зингу Сапожнику брезгливое пренебрежение к низкопробным видениям собственных бойцов и охранников. Зингу кривил губы, глядя только в лицо кривобокого, частично расслабленного онейротика: предатель? нет? - и если оказывалось, что человек и в мыслях не злоумышлял против хозяина, просто уходил.
Ни гурии, ни вальхаллы, ни нирваны не интересовали Сапожника, хватало собственных грез, навеянных болезнью.
Повезло Экиру и в том, что онейротик не знал о новой пассии Зингу; да и откуда бы ему - и на кой ляд сдались такие сведения мастеру наведенного бреда и устойчивых видений? Но город полнился различными людьми, желавшими обойти или переступить других людей, так что мало кто на улицах не узнал бы переодетого губернатора, что искал злодейства, чтобы примерно их наказать, и малолетних потаскушек для того же, в принципе, самого. И примерно столько же недоумков не знали в лицо Зингу или семерых его верных Молотков.
А вот попасть на крючок ко врагам Сапожника - в этом, разумеется, Экиру не повезло, ох, как не повезло; и ведь самое паршивое то, что не пойдешь ведь и не расскажешь об Амине безжалостным чужакам. Не расскажешь, потому как сразу велят идти и совать Зингу нож под ребро, что, скорее всего, просто не выйдет, а если и выйдет, то выжить после подобного…
Амина жила в его снах не случайно. И продал он все чохом их тоже не с бухты-барахты: и как носил их с сынулей на руках на черном песчаном берегу, и как дарил хитроумные душистые венки под луной, и как читал стихи на холме за городской стеной.
Вернуть все это - вот что было нужно на самом деле. А сны…
Он почти придумал, как вернуть себе Амину, почти обманул звериное чутье, что сулило мучительную смерть за любую попытку посягнуть на любимую вещь Сапожника. И вот все шло кувырком - из-за платья и одной маленькой белошвейки.
Спасибо ей, думал Экир, спасибо чокнутой мастеричке. Спасибо.
Далеко не всем гостям, званым на пир Зингу, хотелось попасть под воздействие неизвестной природы внушения, которое заключалось в платье очередной жены Сапожника. Приказ, присовокупленный к кошельку, выданному Экиру, гласил: сделать так, чтобы платье не подействовало. Испортить, запачкать, вложить что-нибудь. Даже порвать.
Экир видел пятнышко крови, пока сворачивал платье. Девочка, видимо, плохо питалась, кровь засохла далеко не таким темным пятном, как обычно, к тому же угодила на карминовый клинышек, так что могла и не быть замечена.
Швея же чересчур смущалась и трусила, чтобы настаивать на чистке, а потом, уже в доме, промолчала - и удар под лопатку, который он повторил в уме двадцать шесть раз, не случился вовсе. Это стоило благодарности. Стоило.
Правда, Зингу затревожился, услышав о бегстве мастерицы, но когда ее обнаружили в каком-то притоне танцующей голой перед разгоряченными караванщиками, успокоился и велел только проследить, как бы не стибрили ценный товар. Близилось равноденствие, метаморфит то и дело прорывался наружу, за Зингу постоянно ходили тренированные санитары, лучшие из лучших. Смертоносных орудий им не выдавали, так что уповать увальням оставалось только на подготовку. Экир тоже доверился бы лишь таким… впрочем, вряд ли пришлось бы - без денег и влияния Сапожника метаморфит уже давно свел бы в могилу кого угодно.
Похоже еще, кого-то тихонько пристукнули наверху, пока Амина наряжалась. Экир никогда бы не подумал, что в подобный день Зингу будет решать проблемы, но вот же - два тяжелых свертка из ковров пронесли мимо него во время дежурства у двери в бальную залу. Лиц не разглядеть, и оставалось только дожидаться, когда появится Айрек, отвечавший за охрану личных покоев Сапожника. Экир подождал, но Айрек так и не показался, а подручный его, Килань, только взглянул злобно и отмахнулся от молчаливого вопроса, пробегая мимо.
Зингу и Амина показались вскоре после этого.
Они шли к дверям со всей доступной им величавостью - убийца и шлюха, рожденные отребьем из опаснейшего квартала, и Экир молча смотрел мимо Зингу, мимо Амины, мимо возможной, близкой, желанной мести. Служака, верный и преданный пес. Или падаль, которой что-то многовато возникало в непосредственной близости. Семьи нервничали и чем дольше Зингу щеголял в плаще влияния, сделанном этой девчонкой, чем больше малых банд и отрядов переходило под его крыло, тем большее число старых бойцов Сапожника сдавались перед растущими соблазнами и угрозами. Экир оказался не исключением, а еще одной костяшкой домино.
Оставалось молиться, чтобы и он не упал вхолостую.
Хозяева миновали охранников и ступили в зал, приумолкший было, а затем весело загомонивший и завздыхавший вразнобой. Что ж, не будь Экир так сосредоточен на мести, он забыл бы даже о коварной сволочи Сапожнике и кинулся бы срывать платье с Амины. Насладиться ею, обладать как в последний - и почти наверняка, таки в последний - раз! И будь что будет. Шелест удалялся от него медленно, словно из тела вытаскивали щепку, к которой приросли жилы: оставить как есть невозможно, но и уцелеть, сберечь разум…
- А сейчас я спрошу у вас всех, дорогие друзья, - весело сказал Зингу Сапожник под гул гостей, пока дверь плавно закрывалась за его спиной, - кто на свете всех милее?
Восторженное аханье прервалось негромким стуком, и Экир внимательно посмотрел на второго охранника. Тот смотрел в упор, не менее блестящим жестким взором: Зингу настаивал, чтобы его приближенные продавали сны мастерам-онейротикам, стряпавшим забористые снадобья для кондотьеров и раубриттеров. Никто из них и понятия не имел, каково это - дремать на посту; однако Экир был уверен, что семья, доставшая его собственное слабое место, наверняка нашла подход и к другим.
Он медленно вытащил длинный кинжал, и второй охранник кивнул, отступая вдоль коридора, а потом растворился в тенях. Не стоит сомневаться: сорвись дело, и якобы чуткий сторожевой псина первым явится истыкать Экира сталью. Экира - или, буде представится к тому возможность, Зингу.
Экир развернулся к дверям и приготовился нанести безукоризненно точный удар, как вдруг услышал шорох. Под ногой оказался смятый шарик бумаги. Слова, обнаружившиеся внутри, были полны раскаяния и желания восстановить добрые отношения. Звучали медовой песней дружбы и примирения.
Были ложью и оскорблением, по мнению Экира.
Ничего другого не стоило и ждать от Амины, которая бросила его со старшим сыном на руках и вышла замуж за Зингу, а теперь обещала родить будущего наследника черного дела.
Записка, однако, утверждала, что и этот ребенок у Амины - от Экира. От той ночи, которую он мог мгновение за мгновением описать наяву, однако так ни разу и не увидел во сне. Их последней ночи, их последнего жара, последнего огня.
Экир облизал губы. Если все так и есть… а ведь Зингу в момент приступов может все узнать, и вот тогда-то им и конец.
Приветственные возгласы за дверью стали громче, значительно истошнее, в них вплелся странный низкий рык, голодный клич зверей, и Экир, сунув комочек бумаги в карман, осторожно приоткрыл дверь. В доме имели привычку затевать странные и скверные игры, завершавшиеся иной раз свальным грехом, а подчас и убийствами. Опыт приемов у Сапожника подсказывал, что в разгар забавы ни гостям, ни хозяевам нет дела до охраны, до презренных наемных мечей. По мнению толстосумов, каждый кондотьер - только сильный и бестолковый баран. Рога - и если понадобится, мясо.
Если в записке - правда…
- Кусочек! Хотя бы клочок! Одари! Одели! Мне! Моей! Хочу!
Внутри царил раздрай. Натуральный олений гон, однажды Экир видел, как чародей своевольного графа напустил эту жажду на королевский отряд. Выкаченные глаза, капающая слюна, жадно срывающие доспехи и одежды руки… Здесь было почти то же самое, только, пожалуй, страшнее, потому что пораженным требовалось не соитие, а обладание. Гости - вперемешку женщины и мужчины - спешили добраться до перепуганной Амины, запинались, падали и наступали на спины и головы, царапались и выли, кусались и прыгали, а едва доползши, дотянувшись, дорвавшись - пытались отхватить клочок от платья, а лучше - от кожи. Некоторые мужчины уже схватились на обычных десертных ножиках прямо на ступенях возвышения, у самых ног хозяев, пламенно оспаривая право первым овладеть супругой Сапожника. Горячий нравом Зингу, кажется, и сам уже уложил не одного и не двух, но и его везение подошло к концу, потому что трое молодых и дюжих молодцев успели изрядно обработать его ногами и кулаками, отобрав окровавленный нож. Но зачем-то вместо того, чтобы просто зарезать, принялись пытаться оскопить. Дело с непривычки пошло медленно и неловко, все трое то и дело отвлекались на Амину, однако дергающийся Зингу вынуждал снова приниматься за дело.
На Сапожнике уже проступали странные лучащиеся пятна, а на висках виднелись завитые спиралями бараньи рога - начинался очередной приступ, нейтрализатор в крови выгорел - чересчур быстро, куда раньше, чем можно было бы ждать. Да и не все ли равно, решил Экир и непроизвольно шагнул внутрь, еще не зная, кого будет пытаться спасти, и стоит ли вообще вмешиваться, если учесть зверский настрой гостей.
- Бараны, - зло сказал он в пустоту, - чертовы вы все бараны!..
И вдруг что-то случилось.
Мягкая волна прокатилась по залу, выхлестнула в коридор, окатив Экира нежным, ласковым теплом. Ожгло песчаным колотьем глаза, рот растянул зевок. А гости, только что рвавшие Амину на куски, вдруг осыпались на пол, словно листья по осени. Волшебство поразило всех без разбору - и даже Зингу, вырвавшись-таки от мучителей, вдруг сбавил ход, снова упал на четвереньки, потом и вовсе рухнул ничком. Вразнобой, вяло и беспорядочно задвигались руки: остатки снадобья придавали сил противостоять новой колдовской напасти, просто не так уж много сохранилось тех сил.
- Э.. кир, - пробормотал Сапожник, глядя снизу вверх на охранника. - У… кол.
Тот молча посмотрел на хозяина и сунул кинжал в ножны. Кивнул, будто бы соглашаясь. Но пошел не в коридор, как следовало бы - а дальше, к Амине, собираясь вынести ее из зала, а может, сорвать платье, которое, видимо, и стало причиной вспышки нездорового вожделения…
И чуть не упал сам. Волшебство сделало ноги мягкими, как кисель, слабыми, точно лапки новорожденного котенка. Лезло в виски, забивало уши, словно плотной рогожей, путало мысли.
- Ага, - сказал Экир задумчиво. - Вот оно как.
Не продай он способность спать и грезить - уже, видимо, улегся бы среди всех прочих.
Насколько ему было известно, в доме Сапожника не было ничего, хоть отдаленно похожего на защиту от навеянного сна. Следовало обратиться к ближайшему заклинателю. Или хотя бы к швее. Экир надеялся только, что швея способна выдержать столь мощное заклинание, - хотя бы настолько долго, чтобы сделать ему хоть маленький оберег.
Быстрым, хотя и слегка заплетающимся уже шагом он покинул дом Зингу и попытался воспользоваться какой-нибудь из карет гостей. Увы, лошади дрыхли столь же мирно, как и кучера, одинаково безмятежно обделываясь во сне.
Чутье подсказывало, что вот-вот сюда ворвутся люди магистра, а то и кто-то из отчитывающихся непосредственно перед Его Величеством. Черти бы их драли. Больше никого на подобной силы волшебство просто не стало бы. По большому счету, несмотря на все влияние Сапожника, даже сейчас он не стоил таких затрат. Стало быть - дело рук короны.
- После оберега, - говорил Экир на бегу, то ли пытаясь запомнить, то ли не позволяя сну догнать и победить, - надо будет сделать что-то для Амины… что-то незаметное. И быстро. Быстр… ро.
Огибая уснувших, а то и мертвых лошадей, изломанных птиц, усеявших мостовые, людей, которые распластались прямо на булыжниках, мертвого трубочиста, раскроившего себе голову при падении, Экир в ужасе осознал, что недооценил случившееся злобное и жестокое чудо. Город уснул весь. Уснул - и видел сны.
Кто-то то и дело вскакивал или пытался куда-то карабкаться, маленький мальчик, лежавший в объятиях матери, вдруг забился, хватаясь за горло, начал синеть и жадно кусать воздух, а потом обмяк, беспомощно и безвольно раскинувшись.
Экир увидел мясника, отхватившего себе запястье и так и уснувшего в луже крови. Он попытался перетянуть рану, остановить кровь и даже преуспел, но еще не сообразил, что делать дальше, как вдруг в стену возле его головы ударился огромный арбуз. Торговец с другой стороны улицы, вяло дрыгая ногами, нашаривал уже новый снаряд, и Экир, чертыхнувшись, побежал дальше.
Один за другим над городом поднимались пышные хвосты дымов, и уж теперь-то огонь явно намеревался собрать богатый урожай: никто не мог даже попытаться убежать от опасности, потому как просто о ней не знал.
Пробегая мимо железного била, Экир несколько раз что было сил ударил в него, однако движения или шума, свидетельствовавших о том, что кто-то собирается бороться с пламенем, так и не заметил.
Между тем ему все отчетливее были слышны странные звуки: шум морских волн в бурю, рев ветра, вой оборотня, громовые раскаты, песни и музыка, слитный грохот чеканного шага тяжелых латников и визг разбившейся о стену пик кавалерийской атаки. А еще - смех, плач и обрывки непонятных бесед.
Экир оглядывался нервно и зло, спотыкаясь все чаще и чаще, пока не увидел вдруг огромного червя Шу, выползающего из стены третьего этажа, и не понял, что вот-вот провалится в чей-нибудь сон.
Сообразив, что к чему, он помчался, очертя голову и стараясь не замечать никого и ничего постороннего.
Уже свернув на улочку, где жила Цалька, Экир вдруг подумал, что и ее дом вполне мог сейчас пылать, что свеча, и тогда-то ему уже не успеть найти никого другого. Однако нужный дом уцелел, и даже ступеньки скрипели не менее мерзко, чем обычно.
Морщась от боли, он ввалился внутрь берлоги швеи - и увидел, что девка - Цалька? - также спит, сморенная прямо за работой. Экир застонал, рванулся к столу, но вдруг словно утонул в сгустившемся, клейком воздухе. Навеянный сон тут был намного сильней, чем в доме Сапожника, нестерпимо могучий, густой, уже не пасующий перед человеком, отрекшимся от сновидений.
Это она, не то с восторгом, не то с благоговением понял Экир, это чертова сумасшедшая швея.
И вдруг услышал отдаленное блеянье.
Оглянулся, крепко держась за кинжал, но не увидел ничего нового. Обычная, в меру захламленная и не шибко ухоженная норушка дорогой и полезной работницы, почти рабыни.
Интересно, как долго продлится этот сон, тупо подумал Экир, глядя на незаконченную работу. И внезапно понял, что случится это не раньше, чем истлеет ткань или нитки. Гораздо, гораздо позже, чем ребенок, находящийся внутри Амины, замрет, а второй, ждущий отца у верного человека в пригороде, умрет от голода прямо во сне.
Экир подошел к Цальке и приставил к спине острие кинжала.
Поможет? Его качнуло и пришлось бросить рукоять, ухватиться обеими руками за край столешницы. Последними силами он старался додумать скользкую мощную и дикую мысль, не желавшую даваться в руки. Нет, не поможет, наоборот - кто сможет доделать работу, начатую безумной белошвейкой?
- Вставай! - крикнул он. - Ну же! Вставай!!!
Он поднял Цальку за плечи и наклонился к самому лицу.
В следующее мгновение Экир уже балансировал на золотой колеснице, влекомой черными как ночь баранами размером с битюга. Впереди, на вайдовой колеснице, запряженной золоторунными барашками, неслась Цалька. Плотный песок морского берега легко держал мощные ободья колес, взлетая до небес из-под раздвоенных копыт.
Я во сне, подумал Экир, нахлестывая кудлатые спины, я во сне швеи. Надо же.
- Назад! - закричал он Цальке. - Поворачивай назад!
Некоторое время только топот копыт и сухое резкое блеянье разбавляли мерный шум прибоя. Потом швея оглянулась, и Экир - волею сна и силою сна - разглядел бегущие по щекам девчонки слезы.
- Нет! - крикнула она, - Нет, надо вперед, вперед! Быстрее! Там узор, который мне нужен, там жизнь Пенса, если успеть ее догнать, я…
- Там один сон, - отчаянно рыкнул Экир, - дура набитая, там один сон, а сон, чтоб ты понимала - это всего только смерть в набивном платочке! Пустота! Обман и ничто! Если ты не вернешься, то каюк, каюк твоему…
- Да что ты, - совсем тихо спросила Цалька, - мудёр же ты, парень. Только знаешь что? Там, сзади, думаешь, жизнь? Когда надо по ночам смотреть в темноту, проваливаться туда, а выныривать лишь для работы без конца и края? Это - жизнь? Так чем она лучше смерти?
Экир открыл рот - и вдруг Цалька оказалась рядом. Совсем на миг обе колесницы шли колесо к колесу. Внимательно и устало глядела она в глаза непрошеному гостю.
- Оглянись! - велела швея с неожиданной твердостью, и стегнула баранов.
Экир оглянулся. Позади была тьма. Казалось, что она едет вместе с ним, а может, несется покрывалом вослед. И не было в сожравшем полмира мраке ни единой искры. Идешь ко мне, спросила чернота, серьезно? Иди, я жду. И девку приводи, тут хватит места для всех. Не надо никого помнить, не надо ни о чем думать, только закрой глаза и жди утра. Когда-нибудь случится и утро, ты же понимаешь, как и я. А пока…
Чертовы сны блажных девок, сказал себе Экир. И все тут. Черта с два я сдамся, подавитесь! Только не я. Только не сейчас.
И он помчался следом, повторяя как заклинание: Амина, Амина, Амина, - и твердо зная, что даже тысячу снов спустя догонит беглянку и вернет ее обратно. Не смея надеяться, что будет еще не поздно для тех, кто сейчас оказался наедине со своими собственными грезами, - и все-таки надеясь.