Три дня в Выборге (окончание)

[opalkina]

(часть 1)

День второй
РАССЛЕДОВАНИЕ
Это был один из самых странных дней в моей жизни.
Я проснулась, разделенная на двух женщин.  Одна из них была холодным профессионалом, ведущим расследование в чужой стране среди незнакомцев. Вторая - страстной девочкой-подростком, по уши влюбленной в одноклассника, не подозревающего о ее существовании. Эмоции второй черной рамкой вокруг кадров на старинной киноленте разбивали день первой на сцены. "Томление". "Отчаяние". "Биение сердца".
Попытки всячески избегать, но при этом не выпускать из виду объект страсти...

Вот я замираю у зеркала над раковиной. Говорят, к сорока годам все мы получаем лицо, которого заслуживаем. Может быть, стоило постараться заслужить побольше? Никогда не поддаваться гневу, отчаянию, тоске одиночества, соблазну накачаться стимуляторами? Или просто сделать подтяжку с иньекциями стволовых клеток? Наверняка второй вариант надежнее.
Гор стоит внизу в холле, запрокинув голову смотрит вверх, где мы проходим по коридору над лестницей. Или просто рассматривает картину  под потолком?

Вот мы с Багишем осматриваем комнату Дэвида. На столе осколки вазы, вещи разбросаны, постель смята, но не так, как если бы в ней кто-то спал. Опустошенная горем юная пассия Дэвида ночевала не здесь. И кто-то здесь что-то искал.
- И нашел, - говорит Багиш. - Два дня назад, в субботу, мистер Мэндерли выиграл в казино "Карелия". Очень крупно. "Карелия" выставляла новую ювелирную коллекцию, он выбрал взять выигрыш колье. "Десятая Слеза Венеры" работы Дюбуа.
Я смотрю на него, открыв рот.
- Сколько же он выиграл? Это ведь один из цветных алмазов, которые "Настойчивость" доставила с Венеры? Их же всего сотня на весь мир! И он привез его сюда, на остров? Кто об этом знал?
Багиш кивает печально.
- Весь мир и знал. Знаменитость-миллионер срывает куш в казино и надевает известную драгоценность на шею молоденькой любовницы... Сколько, по-вашему, прошло наносекунд прежде чем новость взорвалась в Сети?
Мы спускаемся по лестнице в холл, в углу приветливо теплится стойка буфета. Пахнет свежей выпечкой. Я беру кофе и водорослевый батончик. По спине, как ток, пробегает то самое чувство притяжения, я поворачиваюсь, Гор стоит в метре от меня.
- Как вам кофе? - спрашивает он по-английски. Его голос хрипловат, как будто от страсти, никогда не замечала этого эффекта в его фильмах.
- Я еще не попробовала, - отвечаю я по-русски. Он кивает и отходит.

Мы с Машей собираемся облететь остров и поискать место преступления. Она говорит что-то Багишу Ашотовичу а он смотрит на ее губы и гладит ее по руке. Ему под шестьдесят, ей нет и двадцати пяти (Мне сорок, а Гору слегка за тридцать, я знаю из таблоидов).
Маша взлетает первой, я выхожу из задумчивости, спешу за ней. Девочка летит хорошо, отличная выучка, сильные мышцы.
- Мы весь остров вчера обшарили, - кричит она мне сквозь ветер. - И на ногах, и с воздуха. Нашли несколько мест с примятым мхом, следы крови, но они оказались кроликом и голубем. Тут лисы есть, барсуки, кошки дикие, кто-то когда-то привез и бросил.
Я киваю, поднимаюсь выше. Остров Вихревой невелик - километр в ширину, около двух в длину. Гранит во всех его видах, размерах и проявлениях - от кругляшей размером с палец до валунов размером с корову. Да и само тело острова - это огромная гранитная туша, замершая в холодной воде, проросшая жидким мхом и негустым смешанным лесом. Прилив крадется по краю камня, стучит в него, поднимается высоко, смывает все, что случилось у моря.
- Возвращаемся, - говорю я Маше. Она делает петлю, ложится на вираж, чуть-чуть рисуется. Я просто лечу из точки А в точку Б.
Гор опять курит на веранде, поднимает голову, щурится на нас, когда мы пролетаем над замком. Я бы узнала и почуяла его в любой толпе или сквозь стены здания. Он смеется и машет нам рукой. Маша машет в ответ.

- Что я без него? - Салават, соавтор Дэвида, поднимает на нас глаза, полные злых слез. - Вы же не знаете... представить себе не можете, чем мы были друг для друга. Творчески, лишь творчески, не улыбайтесь так!
Багиш Ашотович бросает строгий взгляд на Машу, она виновато кивает, стирая с лица усмешку.
- Почему в современном обществе все вертится вокруг секса?! - Салават бьет ладонью по столу, морщится. - Как будто стремлением к совокуплению исчерпываются и описываются все проявления дружбы, близости, тепла между людьми. Я вот, знаете, никогда не испытывал влечения ни к мужчине, ни к женщине, ни к голограмме, ни к животному, ни к ребенку. Пять-шесть веков назад я был бы святым, религиозным аскетом, почитаемым среди братии. Люди шептались бы, что когда я умру, моя плоть не истлеет. В нашей одержимой страстями цивилизации я - фрик, играющий не по правилам... Дэвид понимал меня, - он опять плачет, растирая слезы по щекам. Потом поднимает глаза.
- Я хотел бы помочь следствию, - говорит он. - Мне так жаль, что я невнимательный. Мне кажется, я видел и слышал ночью что-то важное, но я не могу вспомнить, что. Когда я пишу музыку, я ничего вокруг не замечаю... Пожалуйста, попробуйте на мне эту вашу... "корону правды" или как там ее.
- Вы уверены? - спрашиваю я. - Это обычно делается только по ордеру. Наркотик выводится из организма восемь часов, после электронной стимуляции коры возбуждение сменяется торможением... Это довольно неприятно.
- Я уверен, - кивает он. - Только... я бы предпочел, чтобы женщины не присутствовали.
Я выхожу, страясь не сердиться. Странный сексизм для асексуального человека.
Гор сидит в кресле в холле, читает бумажную книгу. Напротив него сидит Прасковья, веснушчатая и юная суперзвезда, все билеты на ее турне по России выкуплены на полгода вперед. Она тоже вроде бы читает, но на самом деле поглядывает на Гора. Я прохожу у него за спиной, меня ждёт Лара Танина. Прохожу тихо, но он чувствует меня, оборачивается, смотрит мне вслед.

Мэгги Синь подходит ко мне сзади, когда я стою на веранде и смотрю на море.
- Оставь Лару в покое, Люси, - тихо говорит она по-английски. - Это не она, точно не она.
Я оборачиваюсь к ней. Она одета в платье из тяжелого шёлка, красного с серебром, на плечах меховая шаль. Её прекрасное лицо, белоснежное, без возраста, выглядит слегка надменным. Волосы забраны в конский хвост.
Мэгги ловит мой взгляд на своём платье, пожимает плечами.
- Знаю, слишком нарядно. Фестивальные платья, больше ничего нет. Ехали сюда на одну ночь, теперь никак не выберемся.
- Я не собираюсь сильно давить на Лару, Мэгги, - говорю я, опять отворачиваясь к морю. - Но она лжёт, нескладно и агрессивно. У нее нет алиби, как, впрочем, и у тебя. Она отказывается отвечать, где провела ночь. Она отказывается говорить о пропавшей драгоценности. Мы вообще закончили разговор тем, что я выучила несколько новых русских матерных выражений в свой адрес.
Мэгги подходит ко мне, ставит локти на перила, вздыхает, но улыбается.
- Она была со мной, Люси. И провела ночь в моей постели. Она вбила себе в голову, что подобный скандал повредит моей карьере, так как я - романтическая героиня гетеросексуального большинства. Ну, и её карьере - потому что здесь, в России, на это смотрят косо. И она чувствует себя виноватой, потому что порвала с Дэвидом тем вечером. Он расстроился и пошел бродить по ночному острову. А колье она и не собиралась принимать. Лара из очень богатой семьи. У нее своих побрякушек много, хотя, может, и не таких редких. А уж если наши с ней сокровища вместе сложить...
Мэгги задумывается, очевидно, плененная идеей. Потом снова улыбается мне.
- Лара - прекрасная девочка, Люси. Смелая, преданная, страстная. Она не такая талантливая певица, как она надеется, и вскоре ей предстоит это понять, но она всегда твердо знает, чего она хочет. Я вижу в ней себя десять лет назад - но лучше, правдивее, сильнее. Я подпишу показания, можете их обнародовать, если нужно. Я действительно видела Дэвида идущим к морю около полуночи. Мы с Ларой поднялись наверх, в мою комнату, и не расставались до утра. Мы не спали, поэтому обе можем поручиться, что другая не отлучалась из комнаты. Я готова открыть доступ к временным подписям моего биометр-монитора. Можете вычеркивать нас из своих списков... сколько там у вас в них народу без алиби?
Большая волна рабивается о гранит, холодная водная пыль поднимается в воздух, сверкает на солнце, оседает на наших лицах.
- Люси, сюда, быстрее! - Багиш машет мне рукой от входа на веранду, убегает. В замке чувствуется напряженное оживление, как в тихо гудящем улье. Люди перешептываются возбужденно, выглядывают в окна, выходящие на восточный берег.
- Люси, летите за Машей, быстрее, я объясню, - кричит Багиш с берега. Маша уже на полпути к материку, маленький черный крылатый силуэт в небе. Я отталкиваюсь от мокрого гранита, в прыжке расправляю крылья, мчусь за ней.
- Это Дима Реутов, - возбужденно говорит Багиш в мой наушник. - С нейростимуляцией Салават вспомнил, что, когда шел на базу, видел, как мажордом возвращался на яхту около половины второго - он вполне мог подкараулить и убить мистера Мэндерли, обойти базу с черного хода, чтобы никому не попасться на глаза, пробраться в комнату жертвы, найти и похитить "Слезу Венеры". Футляр от ожерелья мы нашли на яхте. Он тяжелый, из полихрусталя, поэтому он его с собой не взял, ему каждый грамм был важен, он два часа назад улетел с яхты на джет-паке. Он у него низкозарядный, на полчаса лёту. Отслеживается со спутника. Вы в линзах, Люси? Вы должны видеть координаты.
- Нет, - цежу я, работая крыльями быстрее. - Я попытаюсь догнать Машу.
- Попытайтесь, - смеется он. - Она очень быстрая.
Гор - не убийца. Это не он, не он. Пожалуйста, пусть будет, что это не он.

В морге вечная зима, тишина, полумрак.
Тело беззвучно выезжает из ячейки. Я не видела Дэвида больше десяти лет, только иногда, мельком, в каком-нибудь интервью или репортаже. Мне казалось, что он постарел и раздался, но сейчас смерть заострила его скулы, смыла годы, он снова похож на того мальчика, которого я любила.
Он омыт, причесан, облачен в темный костюм. Он выглядит, как бледный викторианский поэт, прекрасный и трагический, безвременно почивший от чахотки.
- Эх, Мэндерли, Мэндерли, - говорю я тихо. - Так глупо, Дэвид, так несправедливо.
Я кладу голову на его жесткую ледяную грудь, чувствую запах ткани, фриона, формальдегида.
- Мы его поймаем, Дэвид. Он сбросил джет-пак и скрылся в лесу, но не мог взять с собой ни особых припасов, ни инструментов. А в мире, в нашем мире - зима. Надеюсь, там, где ты сейчас, ее нет. Я помню, ты терпеть не мог, когда холодно.
Я глажу его по щеке, трогаю кнопку, Дэвид уезжает обратно в стену, наполненную холодной, мертвой, стерильной темнотой. Я выхожу на улицу в темноту живую, дрожащую, пахнущую скорым снегом, разбавленную светом фонарей.
Ужинаю в ресторане в толстой маленькой башне на рыночной площади, не чувствуя вкуса сыра и овощей.
Лечу в гостиницу, снимаю крылья, спускаюсь в спортзал, потом долго плаваю в бассейне.
Думаю о Дэвиде, застывшем в вечном спокойствии, о Багише Ашотовиче, прочесывающем ночные леса и поля, о маленьком, щуплом Диме Реутове, залёгшем где-то в лесу у кромки болот, либо взломавшем пустой дом в дачном поселке. Жжет ли его карман кровавое ожерелье? Помнит ли он тяжесть камня в руке, недоумение и испуг на лице человека, который ему доверял, крик боли, звук падения тела на гранит?
И думаю о нём, конечно, думаю о нём. Мысли о Горе непроизвольны, как стук сердца, как движение крыльев в полете, как дыхание.
Я выхожу из лифта и останавливаюсь. На ковре у моей двери сидит Гор, на нем джинсы и черная футболка, длинные ноги перегораживают коридор, затылок прижат к стене. Я смотрю на него, потом подхожу и сажусь рядом. Он трогает мои короткие волосы.
- Мокрые, - шепчет он..
- Я плавала в бассейне, - тихо говорю я. - Что ты тут делаешь?
Он отвечает не сразу, смотрит мне в глаза. Его лицо так близко, что закрывает весь мир. Его глаза серые, как штормовое небо.
- Ты когда-нибудь падала с высоты, Люси?
- Нет, - говорю я. - У меня есть крылья.
- У меня нет, - говорит Гор. - И мое сердце падает, падает в какую-то бесконечную пропасть с той минуты, как я увидел тебя. Я хочу, чтобы ты меня поймала. Хочу перестать падать.
Он тянется ко мне. Секунда, когда наши губы встречаются - как удар ножа в мою грудь.

День третий
ПАДЕНИЕ
Рассвело поздно, хмуро, неохотно.
- Ты всегда надеваешь крылья?
- Кроме постели, душа, бассейна, моря и спортзала - всегда. Без них я... как голая.
- Ты и есть голая, - сказал Гор, откидывая одеяло. Он тоже был голый, такой прекрасный, что дыхание перехватывало. Он маняще качнулся, я шагнула к нему, роняя свою сбрую.
- Нет, - сказал он хрипло. - Надень.
Я послушно вскинула крылья на спину, защелкнула ремни - над грудью, под грудью, на талии, вокруг бедер. Считанные разы в моей жизни между мной и крыльями не было никакой одежды. Ощущалось это дико, странно, прекрасно - как почти абсолютная степень свободы.
- Взлети, - приказал Гор. - Пожалуйста.
Я свела малые грудные мышцы, расправляя крылья. Потолки в гостинице были недостаточно высокими, но я оттолкнулась, ударила крыльями раз, другой, с усилием чуть задержалась в воздухе. Гор смотрел на меня со странным выражением - как будто он меня любил и ему было больно.
- Ну и вид! - рассмеялся он и откинулся на подушки. - Иди ко мне.
Я шла к нему, а Гор кусал губы белыми зубами и смотрел мне прямо в глаза.

- Знаешь, я летал в детстве, - сказал он потом, лежа на моем плече. - Мои родители долго думали, что бесплодны. Тогда, тридцать пять лет назад, всем, кто делал ЭКО, предлагали бесплатную модификацию. Родился Андрей, а потом их как прорвало, какое там бесплодие - еще трое, я средний. Андрюха меня любил очень, мы дружили, всё вместе делали. Он мне все показывал, чему его учили в Птер-классах. Он был мелким, как все Птеры, его крылья мне были по размеру, несмотря на три года разницы. Один комплект ему выдали в школе, он упросил родителей купить ему второй, более мощный, сказал - для тренировок. Они, может, и догадывались, но виду не подавали. Не знаю, как у вас, а у нас не-Птерам летать не дают в детстве. Считается, что потом будет сильная травма. Хотя крылья-то долго поднимают, некоторых лет до пятнадцати.
- А тебя? - спросила я.
- До тринадцати. Мы жили в городке маленьком, почти деревня, дом был на краю. Летали почти каждый вечер, низко, ночами часто, никто не видел. Над холмами, над лесом, речка у нас там красивая. А потом я стал расти и набирать вес резко, чуть ли не по килограмму в месяц. Летать было все тяжелее, и однажды Андрюха приехал на каникулы - он уже стажировался в "Соколах" под Москвой... Отца не было, мама читала на кухне, сестры сидели в кинозале и рыдали среди романтических вампиров из голо-проектора, тогда было модно... Мы вышли в сад, спустились к реке, я достал крылья из рюкзака, надел... Андрюха все порывался что-то сказать, но никак не мог выдавить. И вот я все сделал как обычно - а от земли уже не оторвался. До сих пор помню это чувство...
Он вздохнул, сел в кровати, пропустил волосы сквозь пальцы.
- Всё бы отдал, чтобы снова полететь. Я, конечно, пробовал и глайдеры, и пневматику, джет-паки, но это все не то, не то...
Он повернулся ко мне, почти враждебный.
- Ты понимаешь, какая ты счастливая? Ты можешь взмахнуть крыльями - и земля тебя отпускает. Меня она теперь всегда держит крепко. Намертво.
Его взляд был копьем, мой - щитом.
- Я редко ем столько, сколько мне хочется. Приходится держать вес на десять килограммов меньше, чем комфортно моему телу. Я тренируюсь по часу в день, каждый день, независимо от желания и самочувствия. Земля меня отпускает, но я плачу воздуху дорогую цену. Каждый день плачу, Гор. Мы все чем-то платим за то, что имеем, только счета разные. И тебе ли жаловаться на свой...
Он пожал плечами, открыл рот что-то сказать, но кнопка наушника в моем ухе задрожала вызовом. Я накинула халат, жестом показала Гору, что принимаю звонок и вышла на балкон. Было холодно, ночью поднялся ветер, принес с севера низкие темные облака.
- Поймали, - сказал Багиш Ашотович. - Сейчас диктует признание. Он был на яхте, как и говорил, имел... тактильную голо-связь со своей любовницей, Оксаной Кривко, она живет в Москве. Мертвое тело Дэвида, полупогруженное, ударилось в борт лодки, ну, сами знаете, кости эти ваши, тела не сильно тонут. Реутов услышал стук, вышел проверить, узнал Дэвида, резко протрезвел, собирался звонить в полицию. Оксана, которой он до этого рассказал о выигрыше и о "Слезе Венеры", предложила преступный план... Ну, у них обоих будет несколько лет, чтобы поработать над своими моральными качествами. Время звонка подтверждено спутником. Он Оксану не отключал, они, можно сказать, вместе пробрались в комнату Дэвида, перебрали его личные вещи, нашли футляр с ожерельем... Это алиби. Реутов жадный вор, но не убийца. Остается Гор. Но у него нет мотива, и у нас ничего, ничего на него нет. Не знаю даже, с какой стороны к нему подойти и как его зацепить - публика на уши встанет моментально. Вы меня слушаете, Люси?
Я поняла, что киваю молча, обреченно.
- Да, - сказала я наконец. - Я слушаю и слышу.

- Давай залезем на башню, - сказал Гор, глядя в потолок. Я вошла с балкона, не задернув двери, холодный воздух ворвался в комнату, поднял волоски на его коже, но он будто и не замечал.
- Башня святого Олафа, та самая, белая с зеленой крышей, которая на всех картинах, голограммах, открытках и магнитиках про Выборг. Она старая, Люси-Лю, века тринадцатого. Я там был давно, еще ребенком, мы сюда приезжали всей семьей. Внутри в башне винтовая каменная лестница, сотни ступеней, древние камни, стены толстенные, прокопченные факелами. Я стоял на площадке башни, смотрел на брусчатку далеко внизу, там такие круглые булыжники, на рыжую черепицу крыш, на воду залива. Тогда крылья меня еще поднимали. Я их, конечно, не носил, это был мой и Андрюхин секрет. Но я знал, что мог бы полететь с этой башни, и это многого стоило.
Он повернулся, посмотрел мне в лицо почти с вызовом.
- Давай залезем на башню.
Я улыбнулась и кивнула.
- Дура, - сказал Дэвид Мэндерли в моей голове. - Чейз, ты - дура.
Я кивнула и ему, и начала одеваться.

Наверху было холоднее, редкие снежинки ветер швырял с такой силой, что они царапали кожу щек. Мы были одни - фестиваль закончился, туристы разъехались, да и кто бы еще сюда полез в такую погоду.
Гор раскраснелся от подъема, его глаза сияли, дыхание было поверхностным, сбивчивым. Мое сердце билось в обычном ритме.
Город лежал перед нами как на ладони, прелестный и старинный, окруженный темной водой. Его чистые, сильные линии ласкали глаз. Я ощутила смесь гордости от сопричастности ко всему прекрасному, что сделано и построено людьми, и грусти от осознания собственной преходящести, бытия крохотной точки на гигантском полотне. Ведь и сто, и триста, и пятьсот лет назад кто-то стоял именно здесь, смотрел на этот же вид, думал точно такие же мысли. А потом умер, исчез, унесенный ветром времени, как вот эта снежинка, лег в общий снежный слой прошлого - кто на дерево, кто на камень, кто на птичий помет на голове бронзового памятника. И этот снег не растает, никогда не растает, будет лишь прибавляться новыми и новыми снежинками.
- Давай обойдем, - сказал Гор. - С той стороны ветра меньше, крыша загораживает.
"И еще там нет камер, а эта часть площадки просматривается с ратуши," - подумала я. Но пошла вслед за ним. Объяснить свое поведение я себе не могла.
Усталость от жизни? Суицидные настроения? Кризис среднего возраста? Внезапная любовь? Глупая надежда, что я ошибаюсь?
Насладиться видом я не успела - Гор прижал меня к перилам и поцеловал, страстно и настойчиво, крепко сжимая мои плечи, приподнимая меня в воздух. Мое сердце забилось чаще, адреналин пошел по телу багровым приливом. Когда Гор быстро, одним движением, перебросил меня через перила и отпустил, я была почти готова.
Во всех учебных группах Птеров, начиная со школы, я никогда не была самой быстрой или выносливой, но меня всегда отличала необыкновенная скорость реакции и контроль. Думаю, лишь один из полусотни мог бы успеть, как я, развернуть крылья и затормозить у самой мостовой - отчаянным рывком, все равно не успевая погасить удар полностью, теряя равновесие и разбивая коленки о булыжники.
Я поднялась, чувствуя запоздалый физический ужас падения, но и облегчение, что пик противостояния пройден и события начинают заворачиваться. И бесконечную грусть, да, тоскливую, острую, холодную. Она, как рыбу леской, потянула меня обратно вверх, туда, где смотрел с башни Гор.
Я поднималась медленно, с усилием, как вставала из глубины. Я видела, что он перебросил ногу через перила, потом вторую, сел, держась руками, как на жердочке.
- Ну, ангелица, - сказал он весело, когда наши глаза оказались на одном уровне. - Поздравляю, ты победила. И меня, и ускорение свободного падения. Не думал, что возможна такая быстрота реакции. Ты молодец, Люси-Лю. Ближе только не подлетай, а то я борюсь с желанием прыгнуть, вцепиться в тебя и украсить мостовую внизу смесью наших мозгов.
- Зачем ты убил Дэвида? - спросила я.
Он пожал плечами.
- Преступление страсти. Фильм наш не видела? "Отрекшийся Икар". Мистер Мэндерли не хотел платить цену небу и крыльям. Нежился в бездельи, много кушал, выступал в клоунском вашем парламенте и снимал слезливые истории про то, что быть слабаком - это нормально и так по-человечески. А я, Икар фальшивый, готовый на любые жертвы ради возможности летать на крыльях, но заранее отвергнутый, три месяца на съемках смотрел вверх, страдал в камеру, поднимался к небу на воображаемых крыльях, которые потом дорисуют, и отрекался, отрекался за Дэвида день за днем. Когда мы встретились у моря, остановились покурить и он стал жаловаться, мой взгляд упал на хороший такой круглый булыжник...
Его слова падали в мой разум, как камни в воду.
- А меня? - наконец спросила я. - У нас же ничего на тебя не было, Гордей. Ни улик, ни мотива. Но ты же не мог серьезно рассчитывать сбросить меня сейчас с башни и выйти сухим из воды.
Он посмотрел вниз, чуть сместил вес вперед, облизнул губы. Мое сердце пропустило удар.
- Я тебя полюбил, Люси. Но и тебе я тоже мучительно завидую. К тому же мне показалось, что на каком-то уровне ты и сама хотела умереть, так же, как хотела меня. Ты - как ледник на вулкане. Снаружи замерзшая, никому не расслабиться, да и самой хреново. А внутри - лава страстей под давлением, тоже радости мало. А вообще можешь считать, что я - образцовый преступник психопатического типа, как у вас в учебниках. Я убил, внутренние барьеры пали, я бы стал убивать еще и еще, но при этом какая-то малая часть меня совестилась и желала, чтобы меня кто-то остановил. Ну вот, ты меня и остановила.
Он помолчал, глядя на меня, как будто хотел одновременно поцеловать и ударить, потом перевел глаза к низкому небу.
- Впрочем, что это я, как злодей в конце фильма - рисовка, пространные монологи. Злодеев-то я никогда не играл. Но и Гамлета не вышло. Только перед зеркалом. Прощай, прощай и помни обо мне...
Он соскользнул с перил вниз легким неожиданным движением, как маленький мальчик, усаженный на слишком высокий стул и спрыгивающий на пол. Полторы секунды, два стука сердца, и снизу донесся удар и тошнотворный всплеск.
Я спустилась вниз, неловко, из последних сил хлопая крыльями, опять потеряла равновесие, упала на колени рядом с телом. Из замка выбежала пожилая работница музея, всплеснула руками, закричала. Я подняла руку к уху, активировала Сеть, вызвала полицию и скорую.

Гордей лежит на спине, серые глаза распахнуты в серое небо. Кровь из его разбитой головы пропитывает мои леггинсы, смешивается с кровью из моих разбитых коленей. Она ярко-красная.
Время застыло. Что я чувствую?
Что мне холодно и больно.
Что Гор еще совсем теплый, что он пахнет кровью и шампунем.
Что я больше не молода, никогда не буду молодой, что жизнь моя пуста, конечна и не ведет ни к какому возвышенному смыслу или итогу, а лишь к смерти и забвению.
Что в мире - зима, и снег начинает идти все гуще, скрадывая звуки, пряча грязь и кровь под пушистой белизной.
Что это - конец.