Когда-то и не здесь (окончание)
Так их и нашла Анита, пришедшая в хлев на рассвете. Она зажгла свет и увидела внука, уснувшего у Морениного бока. Губы у Митеньки были белые-белые. Он открыл глаза, как и не спал, посмотрел прямо на нее.
- Не дам тебе Морену зарезать, - сказал он тихо и твёрдо, как взрослый. - Это жестоко и неправильно. Я знаю, что нужны деньги для дедушки. Я продам свои марки. Хочешь, я тебе буду помогать за Мореной смотреть? Честное слово. Каждый день после школы сам буду ее кормить. Я ведь здесь в школу пойду, да? Мама за мной не приедет...
Анита уронила парализатор и заточенный кривой нож, села прямо в солому и зарыдала - горько, отчаянно, подвывая и закусывая руку. Слёзы лились горячие, обжигающие, никак не хотели останавливаться.
Морена защебетала с нарастающим беспокойством, поднялась, глядя на Аниту, забила тяжёлым хвостом по стенам. Потом свистнула тревожно раз, другой, все громче. Анита вытерла слёзы, посмотрела - Митенька лежал на спине, обмякший, дышал быстро-быстро. Ощущение острого горя тут же сменилось чёрным, нерассуждающим ужасом. Анита подхватила внука на руки, понесла в дом, стояла в коридоре, держа его на руках, мысли метались. Что? Куда? Что первым делом? Что с мальчиком?
- Что? Что случилось? Анита!? - эхом ее мыслей позвал проснувшийся Джонас из своей комнаты. Анита толкнула ногой его дверь, вошла, полубезумная. Джонас приподнялся, вбирая всю информацию - глаза Аниты, тело Митеньки, ощущение страха, ворвавшееся с нею из коридора, как волна удушливой вони.
- Сюда клади, клади, успокойся, сейчас разберёмся, - он задвигался, освобождая место рядом. Боль в спине была острой, но сейчас не мешала, воспринималась как что-то внешнее, на задворках внимания.
Митенька был бледный, очень горячий, в себя не приходил. Джонас поднял ему веко - глаза закатились под лоб, белки были красноватые.
- Раздень его, - велел он Аните, - окно открой. Принеси мне графин воды с уксусом и тряпицу. Я его оботру, а ты звони доктору Смирнову.
Анита кивала с видимым облегчением - впервые за много месяцев Джонас снова руководил, показывал ей путь из парализующего отчаяния. Она быстро раздела Митеньку и вышла. Джонас осмотрел внука как смог, приподнимаясь выше, чем ему позволяла боль, концентрируясь и пытаясь вспомнить всё, что знал о медицине. При смертельном птичьем тифе сосуды лопались под кожей, руки-ноги выглядели, как речная долина с высоты, только вместо воды в извивах рек текла кровь, утекала жизнь. Митенькина кожа была белой, неповреждённой. Ни сыпи, как при роклюше, ни застывших мышц, как при столбняке. Джонас пощупал мальчика под челюстью - ага, лимфоузлы были большие, твердые под кожей, как круглая галька морского пляжа, нагретая летним солнцем. Что это означало, он не знал, но чувствовал, что нашел причину поломки - как когда чинил заглохший трактор, перебирал мотор, и вдруг чувствовал - вот почему. Хоть какая-то зацепка.
Во дворе загрохотал грузовик, Джонас поднял глаза к окну, с удивлением отметив, что уже совсем рассвело. В комнату зашла Анита, за нею, чуть позади, держался городской мясник Василий Будко, заглядывал в комнату из-за её плеча. Джонас удивленно поднял брови, взглянул на Аниту - что он тут делает? Анита чуть пожала плечами, отвела глаза.
- Похоже на калеру, - сказал мясник, отодвигая Аниту и подходя к кровати. - Мне не страшно, у меня прививка. С мясом если работать, то без прививок нельзя. Племянник у меня от калеры за два дня сгорел в позапрошлом году. Страшная зараза. - Будко протянул обе руки, пощупал лимфоузлы под Митиной челюстью, в подмышках, кивнул грустно. - Анитибиотик нужен сильный. Я бы отвез мальчонку в больницу, но его сейчас двигать нельзя, хуже будет. Лежать надо. А у меня-то грузовик холодильный, в кузов некуда.
- Доктор Смирнов уехал с вечера роды принимать на северный хутор, - сказала Анита. - Когда вернётся - неизвестно. Там с ним связи нет. Да если б и была, не бросит же он тяжёлые роды.
- В больницу позвонить, - предложил Джонас. Не может быть, чтобы помощи было не найти.
- Позвонила, - вздохнула Анита. - Нет экипажей, все разлетелись, не знают, когда будут обратно.
Глаза у Аниты потемнели от горя, лицо застыло.
- Сама в город поеду, - сказала она решительно. - Вот пан Будко меня отвезет, да, Вася?
Мясник кивнул, он рад был помочь хоть чем-то.
- Буду в больнице экипажа ждать, сразу в ноги брошусь, всё им опишу, если согласятся, что калера, чтоб сразу с лекарством летели, и меня тогда подвезут. Или, может, доктора какого упрошу, любые деньги посулю, может найдётся какой со своей лешадью или автом, примчится, поможет. Ты управишься, Джонас?
Джонас расправил плечи. Впервые с тех пор, как отнялись его ноги, она отнеслась к нему, как к равному, как к человеку, на что-то способному, а не как к увядающему побегу, который ещё занимал место под солнцем, но которого по сути уже и не было. Он ещё не умер, он был ещё здесь, он мог помочь, защитить, позаботиться о любимых.
- Управлюсь, - сказал он. - Графин-то с уксусом принеси, жар Мите сбивать. И попить ему. И укол мой на всякий случай. Если надо будет, то я сам...
Грохот масляного мотора стих вдали. Время шло странно - то тянулось медленно, секундная стрелка едва двигалась, пылинки в воздухе висели неподвижно, то вдруг прыгало вперед огромным скачком и оказывалось, что прошёл уже час и солнце далеко рванулось вверх по небу.
Митенька метался, стонал, горел, в себя не приходил. Джонас поднимал ему голову, пытался поить, но мальчик не сглатывал, вода стекала по подбородку, пропитывала простынь.
Джонас редко молился, но сейчас, как заведённый, шевелил губами, повторял древние слова, просил дать днесь хлеб насущный, избавить от лукавого, простить, простить нас, как мы прощаем. И еще забрать, сколько уж ему осталось и отдать Митеньке, чтобы только дождался помощи, дождался лекарства. Он держал свою когда-то сильную, а теперь иссохшую и дрожащую руку на груди мальчика, пытаясь силой мысли перелить в него остаток жизни из своего тела.
Митенька открыл налитые кровью глаза.
- Мама летит, - сказал он и снова впал в беспамятство. Джонас не разрыдался только могучим усилием воли.
Через несколько минут во дворе забили мощные крылья - лешадь садилась, поднимая потоки воздуха, защёлкала клювом, засвистела, почуяв Морену. Свинница коротко чирикнула несколько раз, насмехаясь над хищной лешадью из безопасности хлева. Джонас перевёл дыхание. Анита нашла доктора? Входная дверь открылась и закрылась.
- Папа! Мама! Митя! - по дому шла Галя, звала их. Джонас хотел ей крикнуть, но не смог, горло сжало. Галя распахнула дверь - красивая, загорелая, весёлая, очень худая в кожаной форме. Улыбка на ее лице погасла, она бросилась к кровати, упала на колени перед Митенькой, зашептала ему, сжимая его лицо в ладонях, напряжённо вглядываясь в мальчика. Джонас говорил ей про калеру, про антибиотик, про поиски доктора, про температуру. Галя кивала механически, потом вскочила.
- У меня аптечка табельная в седельной суме. Сейчас принесу, там должен быть... широкого спектра.
Джонас откинулся на подушку. С появлением дочери напряжение чуть спало, барьер между ним и болью снова стал проницаем, боль ринулась обратно в тело, как освобождённая река, проломившая плотину. Галя принесла сластиковую коробку, отыскала нужный шприц, сосредоточенно закусив губу, нашла вену на Митиной тонкой руке, вколола голубоватую жидкость.
- И мне, - попросил Джонас хрипло, подавая ей шприц с морфином. Галя уколола. Села на край кровати, одной рукой держась за руку сына, другой - отца, замыкая круг любви, прогоняя беду и саму возможность смерти.
- Сейчас станет легче, - сказала она, им обоим и сама себе.
Митенька поднимался из забытья, как будто взлетал над тёмной долиной, полной шепчущих теней. Он не боялся.
Он по-прежнему чувствовал и слышал все мироздание, и знал, что скоро перестанет, забудет, поднимется с кровати и побежит прочь, обратно в свою жизнь, к учебе, к взрослению, к радостям и потерям. Но что это бестелесное, пронизывающее понимание на самом деле никуда не денется, будет ждать его за тонкой плёнкой осознанного бытия.
Он слышал, как во дворе пересвистываются лешадь и свинница, хищник и добыча, надёжно укрытые друг от друга. Одна не была так уж голодна, другая не была так уж напугана, но обе лениво обменивались ритуальными щёлкающими оскорблениями.
Он чувствовал, как по небу приближается к затерянной в полях ферме тройка лешадей больничного экипажа, в маленькой гондоле которого прижималась лбом к иллюминатору уставшая от волнений бледная Анита. Рядом с нею сидел молодой доктор со смуглым длинным лицом, думал - неужели и вправду калера, планировал возможное лечение, как сложную шахматную партию. Митя знал, что доктор быстро осмотрит его, проведёт диагностику, распишет лекарства, а потом, в коридоре, будет гневно кричать на маму за самовольное администрирование мощного препарата. Мама будет кричать на него в ответ за отсутствие своевременной медицинской помощи, из-за чего ребёнок оказался в смертельной опасности.
И они ещё некоторое время будут кричать друг на друга, но уже через пару дней, когда доктор прилетит с новой дозой антибиотика, они будут жадно целоваться за сараем, а через месяц поженятся и решат жить тут, на ферме, чего большому дому пустовать. А через год у Мити будет маленькая сестрёнка, а ещё через два она украдёт его альбом с марками и одну большую обслюнявит и порвёт. Это будет та, с натюрмортом, так что ну и ладно.
Палочки калеры в его крови умирали, растворялись в потоках лекарства, дёргая маленькими гнусными лапками. Вселенная расширялась, материя пульсировала, кометы мчались сквозь туманности, астероиды врезались в поверхности планет, жизнь замирала, жизнь продолжалась, солнца всходили и заходили над ледяными пустынями, над великими океанами, где кишели мелкие прозрачные существа, над пыльными саваннами, по которым бежали стада невиданных чёрно-белых полосатых зверей, а в зарослях низких кустов ждали их песчаного цвета могучие хищники с жёлтыми глазами.
Вселенная была бесконечна, и все варианты реальности существовали в ней, не изменяя и не отрицая друг друга. И везде, везде - Митя знал точно - рано или поздно на ноги поднимались люди и смотрели вверх, и в глазах их отражались звёзды.