Раз пришла ко мне любовь
2014
Наташа стоит у ржавых ворот и держится за прутья.
За забором - степь, она пахнет горькой пылью. Над степью плавится небо, в Волгоградской области в августе плюс сорок. Наташе не жарко. Ей никак.
Ворота старые, некрашеные, когда Наташа за них тянет, они скрипят пронзительно, как плачут. Над воротами - металлические буквы "Рассвет", гнутые и проржавевшие, хотя когда-то явно лакированные и красные.
В разросшейся ежевике по обе стороны ворот лежат разломанные гипсовые статуи советских пионеров, слева - мальчик, справа - девочка. Мальчик когда-то бодро играл на горне, его силуэт еще угадывается сквозь ветки. Белая рука девочки высовывается из-под куста - как будто та утопает в густой колючей зелени и тянется наружу в немой надежде, что кто-то ухватит ее за гипсовую ладошку и вытащит из забытья и безвременья. Что кто-то спасет.
Наташа долго смотрит на белую руку. Она бы спасла. Она бы спасла всех девочек в мире. Начиная со своей. Ей хочется сбросить давление горя внутри, хотя бы слезами, чтобы снова можно было дышать без боли. Но она не может.
Наташа поворачивается к воротам спиной, бредёт обратно, мимо неухоженных клумб, осыпающихся стен корпусов, кирпичного туалета, смердящего по жаре, душевой с проваленной крышей, игровой площадки, которую соседний лесок уже начал забирать в себя, проращивая молодыми побегами и гибкими прутьями. Листья уже опали, выжженные за лето безжалостным степным солнцем. Старая карусель, поезд-гусеница, смотрит на Наташу ржавыми круглыми глазами, хохочет клоунским ртом, зазывает в свое безумие, в веселье распада, в дикий хохот на костях.
Спиной к большому грибу-домику, в его короткой тени, сидит Дима Фирсов, сильно пьющий электрик из местного поселка. Когда старый, закрытый уже много лет лагерь отдавали "под беженцев", его привлекли на восстановление, а когда стало ясно, что функционировать лагерь может только в режиме постоянного мелкого ремонта, Дима стал официальным "техническим специалистом".
Дима видит Наташу, машет ей рукой. Она подходит, старательно обходя безумную голову гусеницы, и садится с ним рядом, плечо к плечу. Димины густые седеющие волосы стоят торчком, от него пахнет пылью, потом и перегаром. И ржавчиной.
Здесь всё пахнет ржавчиной. Как свернувшаяся кровь.
- Будешь? - спрашивает Дима, доставая из-за спины бутылку самогона. В ней чуть больше половины. Судя по маслянистому блеску Диминых глаз и пронзительной нежности на его лице, все, чего нет в бутылке, уже есть в Диме.
Наташа смотрит на часы. Около полудня. Она смеётся - над собой, над миром, в котором она, Наталья Витальевна Смирнова, учительница младших классов, мать двоих детей, сорока лет, в разводе, в прошлой жизни едва выпивавшая бокал шампанского на новый год, сейчас будет с утра на жаре пить самогон с едва знакомым мужиком. Она смеётся над затягивающим её хаосом. И она смеётся, потому что предчувствует облегчение скорого опьянения, такое близкое, уже дрожащее на поверхности жидкости, которую Дима наливает в пластиковый стаканчик и протягивает ей. Она пьёт, не морщась, кладет голову на его крепкое плечо. Дима хмыкает невесело.
- Эк тебя жизнь приложила, красавица. Давай еще налью.
Наташа пьёт, слушает его неторопливый рассказ о починке дырявой крыши второго корпуса, о том, какие трубы нужны, чтобы пустить воду в душевые, о том, как он сюда, в лагерь, из поселка бегал пацаном - смотреть на девчонок, задирать мальчишек, прятаться от вожатых и продавать самогон и тем, и другим, и третьим.
- Хороший был лагерь, - говорит Дима. - Назывался "смена пионерского актива". Потом пионерия кончилась, стало просто "актива". Путевок было не достать, моя мамка пробовала. Хотела, чтоб я тут с городскими вместе отдыхал и развивался. У них тут "вечернее мероприятие" было каждый день, кружки. Песни пели вечерами, свечки жгли, стихи читали под гитару. А после отбоя - на луну вздыхали. Или по кустам тут бегали, получали, так сказать, первый сексуальный опыт. Мы с пацанами такого насмотрелись, ух! Да и не только смотрели, бывало...
Дима кладет руку на Наташину грудь, сжимает. Она не отстраняется, она пьяна, ей все равно.
- Пойдём, - говорит Дима хрипло. Она нехотя поднимается, они заходят в ржавый домик-грибок, места в нем мало, но стоя можно. Дима дышит тяжело, гладит ее по бедру, она слышит, как расстегивается "молния". Наташа прислушивается к себе, ищет хоть какие-то чувства, но не находит ничего - ни отвращения, ни возбуждения, ни вызова приличиям, одну только тёмную, сосущую пустоту. Когда Дима вжимает ее в ржавую стенку игрушечного домика, ей кажется, что пустота становится чуть-чуть меньше. Совсем чуть-чуть. Дима стонет в экстазе, толкает ее сильнее, она опирается о стену и разрезает руку о торчащий кусок обшивки.
- Ой, - говорит она, глядя, как кровь капает на утоптанную землю. Капли сразу же исчезают, как будто земля измучилась от жажды и всасывает ее кровь жадно, без остатка.
- Прости, красавица, - вздыхает сзади Дима, застегивая штаны. - Уж очень с тобой хорошо, трудно себя в руках держать. Блин, сильно как кровит. Вот так зажми и беги в медпункт, пусть сразу забинтуют.
Он целует ее в шею, Наташа же стоит, замерев, смотрит на кровь. Крови мало. По сравнению со струями, бившими из оторванных взрывом ног ее дочери, крови очень мало. Но она такая же красная.
Наташа закрывает глаза и воет безумной волчицей. Окружающее пространство откликается - тихим шёпотом, густым эхом, тёмной вибрацией. Домик, площадка, деревья - все шепчет ей.
- Мама, - слышит Наташа. - Мамочка, это ты? Ты пришла?
- Анютка? - Наташа выбегает из домика, оглядывается, как в лихорадке, взгляд не свести, от алкоголя весь мир крутится вокруг безумной каруселью, ржавый клоун хохочет, ее изувеченная девочка лежит в земле, убитая далекой войной. - Анюточка, я здесь! Я здесь! Иди ко мне, я жду!
И Наташа оседает без памяти прямо на руки испуганному Диме Фирсову, и последнее, что она видит, размыто, без фокуса - это детский силуэт, поднимающийся с опавших, сожжённых жарой листьев игровой площадки.
1989
- И вот она плывёт за лодкой, голая, глядя на него влюблёнными глазами, - рассказывала Лера, светя себе на лицо фонариком. - И тут раздается всплеск. Жених спрашивает: "Что это за всплеск, Марина, как будто что-то тяжёлое по воде?" А она и ответить не успела - огромная пасть поглотила ее снизу, не жуя. Последними в скользких губах гигантского сома-людоеда ичезли выпученные глаза Марины...
Девочки задышали прерывисто, Лера наслаждалась триумфом. Когда они ехали из Кировского района на электричке, кто-то забыл на лавке "Спид Инфо". Маменька к тому моменту уже уговорила бутылочку тёплого "Жигулёвского" и заснула у окна, а Лера развернула необыкновенную газету и полчаса наслаждалась правдивыми историями и интереснейшими фактами. В автобус на лагерь она садилась, заряженная небывалым количеством информации, и каждый вечер после отбоя щедро делилась ею со всеми желающими. Про Чёрную Руку ведь все уже сто раз слышали, новые неведомые ужасы кололи куда пикантнее.
- Поймали сома-то? - жалобно спросила Настя Богдан, самая маленькая в отряде, ей еще и тринадцати не исполнилось.
- Нет, - сказала Лера печально. - Он так и лежит, затаившись на дне, переваривает своих жертв. Иногда всплывает за новыми.
- А завтра мы с третьим отрядом идем купаться на Волгу, - задумчиво сообщила Оля Волкова. - А наш лагерный пляж местные называют "Сомовья Бухта". Как знать, как знать...
Настя в ужасе всхлипнула, Лере стало неловко.
- Он редко выплывает, - сказала она, сжав Настину руку. - И вообще, это все на Дону было. Не у нас.
- Есть Волго-Донской канал, - не унималась Ольга. - Широкий. Сом пройдёт.
Лера раздражённо ткнула её в бок кулаком. Чего зря пугать младших, девчонка вон дрожит уже. Оля засмеялась, залезла на верхнюю кровать, свесила голову.
- Не бойся, Настя, в нашу часть Волги ему не подняться. ГЭС не пустит, видала, какая она здоровая? Купайся завтра спокойно.
Девочки, зевая, разошлись по своим кроватям, засопели быстро, день был долгий. Лера дождалась, пока все заснут, потом натянула платье, отодвинула занавеску и марлю на окне, забралась на широкий подоконник. Десяток комаров дежурил снаружи, ожидая лазейки и тут же бросился внутрь комнаты, кусать Лериных соседок. Лера виновато поёжилась и решила, что, когда вернется, накрываться одеялом не будет, чтобы комары кусали её, а не других девчонок.
Сердце билось часто-часто - придёт или не придёт? Дима ждал на игровой площадке, под грибком. Его тёмные волосы были старательно приглажены, в руках он держал сильно потрепанную розу и грустно ее рассматривал.
- Я хотел ее тебе подарить, - сказал он Лере, извиняясь. - А пока шел от поселка и тут через забор лез, она вся рассыпалась. Теперь фигня, а не роза. Зато, - оживился он, - я видел лису и барсука.
Лера взяла розу, понюхала. В груди было очень горячо. Ей никто ещё не дарил цветов. И маменьке ее никто не дарил цветов. Весёлая Балка, где они жили, была районом суровым, совсем слегка городским, на самом отшибе длинного, вытянутого вдоль реки Волгограда. Там бил источник полезной минеральной воды "Ергенинская" и царили простые поселковые нравы, не подразумевающие цветов и стихов при луне. На прошлой неделе Дима читал ей свои про любовь и кровь. Прекраснее она ничего в жизни не слышала, аж сердце замирало.
Раз пришла ко мне любовь,
Заиграла ртутью кровь,
И я понял, точно понял,
Что такой не встречу вновь.
- А, вот ещё тебе, - вспомнил Дима, протягивая ей кулёк. - Малины нарвал перед выходом. Только она тоже... это... пострадала.
Лера ела мятую вместе с мошками малину и слушала его неторопливый рассказ о будущем поступлении в медицинский, о ночных повадках барсуков, о том, как он приедет в город, они встретятся в центре и вместе пойдут в планетарий. Лера кивала и улыбалась, ей казалось, что она знала этого мальчика всегда, всю жизнь, что в те редкие минуты, когда ей бывало хорошо, спокойно, весело - это было потому, что он шёл к ней, приближался во времени, и она его предчувствовала. Замирая от собственной смелости, она потянулась к его лицу и прижалась губами к мягким губам. Он задрожал и тоже замер, и так они сидели целую вечность - неподвижные, скованные своими чувствами и своей неопытностью, слушая, как колотятся их сердца.
Внезапно прервав поцелуй, Лера вскочила, ужаленная непонятным ужасом. Она почувствовала на себе взгляд из темноты. Как будто на площадку, где они сидели, незаметно опустилось холодное облако чьего-то внимания, злого и безжалостного. Девочка вдруг поняла, что уже совсем темно, свет фонаря сюда почти не достает, что желтая клоунская морда гусеницы-карусели смеется зловеще, что августовская ночь прохладна, а её кожа покрылась мурашками. Она крепко сжала Димину руку.
- Мне пора, - сказала она резко. Дима закивал, пряча разочарование - прошлое свидание было длиннее. Он даже не успел прочесть ей свои новые стихи.
- Я провожу, - сказал он. Лера помотала головой.
- Поймают, - сказала она. - Вожатые обход делают каждый час. Я сама проскользну потихоньку. Давай тут же увидимся, через три дня.
- А может, завтра? - спросил Дима с надеждой. Лера улыбнулась сквозь страх, сердце растаяло от радости - он хочет её видеть поскорее.
- Ладно, давай завтра.
Она кралась вдоль дорожек, стараясь держаться в тени. Мимо туалета, за деревьями, через клумбу. Ужас скользил за ней, приближался, дышал в затылок. Лера уговаривала себя не бояться, но бежала все быстрее. Вот и окна корпуса. По дорожке под фонарём, или вокруг душевой, через кусты? Она сделала шаг к душевой и вдруг поняла, что неизвестное зло и опасность ждут ее именно там, затаившись в тени. И что даже если она туда не сунется, тот, кто ждет, выйдет к ней и нападёт. Лера замерла, двинуться сил не было. Ужас был всё ближе, вот сейчас она его увидит, но будет поздно...
Послышались шаги, хруст гравия, на дорожку под фонарем вышел начальник лагеря Георгий Иванович, держа за руку одну из вожатых, хорошенькую Светлану с длинной косой. Лера сбросила оцепенение и почти выпала из тени на дорожку перед ними.
- Пивкина! - подпрыгнул Георгий Иванович, отпуская руку девушки. - А мы тут идём... обходим лагерь. Ты почему не в постели?
- Живот разболелся, - соврала Лера, кивая на кабинки туалета. - Надо было... срочно.
Светлана отвела ее в палату, качая головой. С крыльца корпуса Лера обернулась. Георгий Иванович, переминаясь, ждал под фонарём. За его грузной фигурой, в тени здания душевой, затаилась тень. Кто-то в этой тени сверлил Леру глазами и злился, что она ускользнула. Девочка подумала, что, пожалуй, не пойдет завтра на ночное свидание. Хотя Дима будет ждать...
2014
Наташа сидит за столиком кафе на набережной и не пьет свой кофе. Жарко.
- Приглашаем вас на обзорную экскурсию по Волге на одном из наших теплоходов, - зазывает неподалеку мужик с рупором. - Вам откроются замечательные виды на Мамаев Курган...
Через стол у Наташи - вид на её пятнадцатилетнего сына, её бывшего мужа Игоря, бросившего их два года назад, и его беременную новую жену. По силе эмоционального воздействия этот вид сильно превосходит Мамаев Курган.
- Мам, ты где так руку порезала? - спрашивает Стас. Он уже выглядит намного лучше, чем две недели назад, когда они вдвоём ехали на поезде в Волгоград. Она везла своего выжившего сына к его отцу и две ночи сидела без сна на боковой полке, держа его за руку. Сжатые губы Стаса смягчились, скулы чуть округлились, из глаз исчез растерянный ужас ребёнка, падающего в бездну. Он похож на прежнего себя, что обманчиво, потому что прежним ему уже не бывать. Никому не бывать.
- На детской площадке порезалась, - честно отвечает Наташа. - Лагерь ужас какой запущенный, все ржавое, железки торчат.
- Ой, так тебе надо вакцину от столбняка колоть, если ржавое, - оживляется Стас. - Помнишь, у Анютки в классе был мальчик...
Голос у него срывается, он сглатывает, смотрит в стол. Бездна в глазах возвращается. Игорь не выдерживает, заказывает пива.
- Пей, пей, я за руль сяду, - говорит Настя, разлучница. Это из-за неё тогда Игорь всё бросил и помчался из своей налаженной жизни в новую, оставляя за бортом жену, детей, родной город, карьеру и семнадцать лет брака.
Настя успокаивающе гладит Стаса по плечу, видно, что уже подружились. Наташа смотрит в себя - ревности никакой нет. Как будто и её самой уже больше нет, есть остаточное эхо, по инерции еще обладающее физическим телом. Она отхлёбывает невкусный теплый кофе, смотрит Насте прямо в глаза, так и не определившись, что бы ей хотелось сказать.
"Если бы ты, сука, Игоря не увела из семьи, если бы он остался с нами, то, возможно, мы бы вместе спасли Анюту, или сразу уехали туда, где никого не надо спасать?" или "Спасибо тебе, если бы Игорь тогда не уехал с тобой в Волгоград, он бы давно уже лежал мёртвым в безымянной могиле, а Анюта бы погибла все равно?"
Настя отводит взгляд, видно, что она тоже еще не определилась с тем, что могла бы сказать в ответ.
- Я ребёнком ездила в "Рассвет" несколько лет подряд, - говорит она. - И в последнюю смену, после которой лагерь закрыли. Столько воспоминаний...
- Почему закрыли-то? - спрашивает Игорь и заказывает второе пиво. Настя вздыхает, кладет руку на бугрящийся живот.
- Плохо там стало. Страшно. Странно. Вода капала... ниоткуда. Окна бились сами. Деревья гнули ветки... - Настя смущается. - Нет, не могу объяснить. Думаю, может и не было ничего? Я была такая впечатлительная, мне в предпоследнюю смену там девочка одна рассказала про сома-людоеда, так я до сих пор иногда боюсь в воду заходить. Она так хорошо рассказывала, зараза! Не помню, как её звали, а про сома на всю жизнь запомнила. Еще помню, что она пропала в конце смены. Её сначала вроде искали, а потом милиция сказала, что она сбежала с каким-то мальчиком. У нее семья была неблагополучная, в школе проблемы, было от чего бежать. А я за неё боялась сильно, мне всё казалось, что с ней что-то плохое случилось. Но я за всех всегда переживаю...
Настя смотрит на Наташу, извиняясь, и та вдруг понимает - вправду переживает, вправду всех любит. И Игоря, и ребенка во чреве, и Стаса уже полюбила, и ее, Наташу, полюбит, если она позволит.
Наташа улыбается ей, кивает, прощает. С реки налетает ветерок, треплет ее волосы, нежно целует в обе щеки.
1989
- Да что ж с тобой делать, если руки из задницы растут! - говорила повариха тетя Маша в четвёртый раз за день. - Как же ты жить-то будешь, Лера Пивкина?
Лера мрачно выбирала из лужи борща на полу белые острые осколки фаянсовой тарелки. Их отряд дежурил по столовой и она в который раз убеждалась, что к подаче еды и расстановке бьющихся предметов она была категорически не приспособлена.
- Иди ведро возьми за дверью, там тряпка плавает, затри тут по-быстрому, - приказала тетя Маша. - И шевели булками, вон уже два отряда на подходе, жрать хотят.
Лера толкнула дверь столовой, вышла за ведром. Третий и шестой отряды действительно уже подошли и толпились у входа. Все были голодные после пляжа, нетерпеливо переговаривались.
- Эй ты, из первого отряда, а обед скоро начнётся?
- Пивкина, борщ или суп сегодня будет?
- Чую котлеты, Лер, котлеты же, да?
Лера торопливо подняла ведро - тяжелое, полное грязноватой воды, повернулась затащить его в дверь, и чуть не выронила - в спину ей уперся взгляд, чёрный от злобы и жадного, нетерпеливого желания погубить. То же чувство, что и несколько дней назад, ночью. Она охнула, ухватилась за дверь - не хватало еще ведро разлить на входе, тетю Машу она сейчас боялась больше, чем неизвестного врага. Лера медленно повернулась, но взгляд исчез, чужая злая воля больше не была направлена на нее. Просто толпа ребят - мальчики, девочки, голодные, нетерпеливые. Вожатые стояли чуть поодаль - красивая Светлана с косой, худой высокий Петя, он учился в медакадемии, смуглый красавец Арсен, веселый голубоглазый Саша Заикин, про которого говорили, что его брат-близнец погиб в Афгане, и с тех пор он страшно кричит во сне. Саша поймал Лерин взгляд, подмигнул.
- Тяжёлое ведро, Лерочка, давай помогу. И пару слов хотел тёть Маше сказать перед обедом, дай-ка я с ведром за компанию проникну в ее царство.
Среди гомона, звона тарелок и оглушающего запаха столовских котлет, Лера убирала ярко-красную лужу борща с серого кафеля и гадала - почему же ей так страшно, и не попросить ли маму в родительский день её отсюда забрать.
Отжимая тряпку в мутной воде, она решила, что всё равно останется - потому что, уехав, больше не увидит Диму и тогда точно затоскует навеки. Потому что не бывает любви сильнее, чем то, что она чувствует, глядя на него и слушая его тихий хрипловатый голос. Просто не бывает.
2014
Заместитель мэра, статный красавец в сером костюме, говорит с эстрады уже минут пятнадцать. Из них четырнадцать его никто не слушает. Эстраду подновили перед тем, как открыть и заселить лагерь, но высоко на заднике по-прежнему прибиты обрывки выцветших лент, кусок старого ватмана, сквозь разводы которого еще можно прочитать "мы в ответе за...". Наташа гадает, каким было последнее мероприятие на этой эстраде. Спектакль по Экзюпери или демонстрация гражданской сознательности? Соседка, Алинка, толкает ее локтем.
- Твой-то вон стоит, смотрит. Глаза, как у брошеной собаки.
Наташа поворачивается, встречается взглядом с Димой Фирсовым, которого уже несколько дней старательно избегает. Он курит под деревом и смотрит на Наташу с тоскливым вызовом. Он трезв и очевидно не вполне этому рад.
- Он не мой, - говорит она, отворачиваясь. - Хочешь, так забирай.
- Подумаю, - смеётся Алина. Наташа знает, что ночами она слезает с кровати и подолгу стоит на коленях, смотрит на небо за окном и истово молится за мужа, который где-то далеко и не по своей воле ходит с тяжелым автоматом. Иногда плачет, очень тихо, чтобы никого не разбудить.
- Как Стасик? - спрашивает Алина. - С отцом нормально? И с... этой?
- Настя, - говорит Наташа ровно. - С мачехой хорошо, к Игорю заново привыкает. Настя ему уже форму на сентябрь купила, учебники, у них лицей хороший прямо под окнами. За год к университету подготовится. Насте рожать уже вот-вот, Стас помогать будет, он любит маленьких. Когда Анютка родилась, ему четыре года было, и то он ее с рук не спускал. Теперь большой уже, будет у него снова сестрёнка. Всё у них будет хорошо.
- А... ты? - тихо спрашивает Алина. Наташа невесело улыбается. Как объяснить, что её уже нет, что она истончилась, иссякла, впиталась в землю вместе с кровью, которую она каждый вечер ходит и льёт на сухую землю игровой площадки, чтобы к ней вышла мёртвая девочка, похожая на её дочь. Чтобы слушать тоскливый потусторонний шепот, чтобы кивать и говорить - да, да, я мама, расскажи мне, кто тебя обидел.
- Чего у тебя рука-то не заживает? - спрашивает Алина, как будто прочитав ее мысли. - Вон опять кровь сквозь бинты проступает.
Наташа не успевает ничего ответить, все хлопают, чиновник закончил речь.
- Спасибо вам, Пётр Михайлович! - на эстраду к нему поднимается начальник лагеря, грузный старик, имени которого Наташа не помнит. - Ведь наш лагерь снова распахнул свои ворота для тех, кто в нужде, только благодаря энергии и доброте таких, как вы. Двести семь человек нашли здесь хлеб и кров, я считаю это большим политическим достижением. Давайте, товарищи, то есть дамы и господа, хотя в основном, конечно, дамы, похлопаем Петру Михайловичу Репину, выдающемуся уроженцу нашего города, а также, в чём-то, этого лагеря. Я ведь помню вас еще просто Петей, вожатым шестого отряда одним жарким летом. Вы тогда еще хотели стать хирургом, да?
- Мои возможности и... понимание моего призвания изменились, - говорит высокий, еще довольно молодой заместитель мэра. Скользя глазами по толпе, он останавливается на Наташе и медленная холодная улыбка раздвигает его губы. Наташино сердце бьется сильнее, кровь пульсирует толчками, повязка на руке начинает быстро намокать. Поднимается ветер, гнёт ветки тополей вокруг эстрады, рвёт листья, завывает в изгибах металлической крыши. Наташа сглатывает, не в силах отвести взгляд.
Кто-то трогает сзади ее за плечо, берёт за руку, тянет за собой. Она механически переступает, потом оглядывается, моргая.
- Что с тобой? - спрашивает Дима Фирсов. Он гладко выбрит и одет в чистое. Он смотрит ей в лицо, как будто чего-то ищет. Наташа отнимает руку, он вздыхает.
- Второй раз мне в этом лагере сердце разбивают. Что ж за место такое, и чего меня сюда вечно так тянет? Даже когда тут все было закрыто и заброшено, тянуло. Приду вечером после работы, через забор перелезу и сижу часами, как дурак, на той площадке рядом с грёбаным клоуном. Как будто мне снова пятнадцать, и она... А теперь ты...
Он чуть не плачет, Наташе хочется взять его лицо в ладони, разгладить морщины, провести пальцем по губам. Но она не может - вокруг полно народу и ей трудно дышать - взгляд человека в дорогом сером костюме буравит её спину, проворачивается между лопатками, как тёмный клинок назгула.
1989
Последний костер готовили тщательно и масштабно, как новогоднюю ёлку. Грузовик привез доски, их облили каким-то горючим составом и к вечеру вожатые выстроили из них огромную треугольную конструкцию, похожую на индейский вигвам.
- Фиг вам, - сказала Оля Волкова, тяжело дыша. - Не буду больше толкать, пусть теперь Лерка.
Лера вылезла из вагончика карусели, встала в середину, взялась руками за кольцо, потянула. Карусель завертелась со скрипом, неохотно. Жёлтый клоун смеялся издевательски.
- Ох, раскормила вас за смену тетя Маша, - пробурчала Лера. - Тяжелые стали, не сдвинуть. Домой вернетесь, мамки не узнают.
- Тебя бы узнала, - резко ответила Ольга. Она и вправду поправилась за лето и любая шутка про вес ее сильно задевала. - Твоя-то так и не приехала ни разу, вот как ты ей нужна очень.
- Ну и ну вас, - обиделась Лера, перестала крутить карусель, пошла обратно к корпусу. Настя побежала за ней.
- Ну что ты, не расстраивайся, - заговорила она быстро. - От вас ехать-то как далеко из Кировского. Это часа три с пересадками. Она же знает, что тут хорошо и весело. Она же тебе путёвку доставала, заботилась.
- Путёвку мне в школе дали, - пробурчала Лера. - Она бы сама и пальцем о палец не ударила. Ей... пофигу. И всегда было. С утра глаза зальёт - и всё.
Лера редко позволяла себя жалеть, но Настя смотрела с такой добротой и сочувствием, глаза ее были такими ясными, что слёзы выступили у обеих.
- Не хочу, чтобы смена заканчивалась, - сказала Лера. - Не хочу домой возвращаться. Там всё... по-другому. Убого, скучно, тоскливо. Дышать нечем. Я бы здесь навсегда осталась, или вообще убежала бы. Лодки вон на берегу валяются, я грести умею. Сплавилась бы до Волжского, или пешком через степь, а там - на поезд, спрятаться в товарном вагоне... Приключения, как в книжках. Ну и любовь, может...
Она думала о Диме, о цветах, которые он упорно продолжал пытаться донести до нее в товарном виде, о его растрёпанных волосах и мягких губах. Они убегут вдвоём, будут прятаться в вагонах, целоваться, ночевать в палатке - он говорил, у него есть палатка...
Настя не понимала, но кивала, поддерживала. Ольга догнала их, запыхавшись.
- Лер... - сказала она, толкая ее в плечо. - Лер, я это...
- Ей стыдно и она извиняется, - перевела Настя.
- Да ладно, - сказала Лера. - Чего уже ругаться, завтра последний день смены. Разъедемся, скучать будем. Пошли ужинать, тетя Маша обещала, что сегодня пирожные будут.
- О, отлично! - оживилась Оля. Девочки взялись за руки и побежали по дорожке среди тополей.
Наташа стоит у ржавых ворот и держится за прутья.
За забором - степь, она пахнет горькой пылью. Над степью плавится небо, в Волгоградской области в августе плюс сорок. Наташе не жарко. Ей никак.
Ворота старые, некрашеные, когда Наташа за них тянет, они скрипят пронзительно, как плачут. Над воротами - металлические буквы "Рассвет", гнутые и проржавевшие, хотя когда-то явно лакированные и красные.
В разросшейся ежевике по обе стороны ворот лежат разломанные гипсовые статуи советских пионеров, слева - мальчик, справа - девочка. Мальчик когда-то бодро играл на горне, его силуэт еще угадывается сквозь ветки. Белая рука девочки высовывается из-под куста - как будто та утопает в густой колючей зелени и тянется наружу в немой надежде, что кто-то ухватит ее за гипсовую ладошку и вытащит из забытья и безвременья. Что кто-то спасет.
Наташа долго смотрит на белую руку. Она бы спасла. Она бы спасла всех девочек в мире. Начиная со своей. Ей хочется сбросить давление горя внутри, хотя бы слезами, чтобы снова можно было дышать без боли. Но она не может.
Наташа поворачивается к воротам спиной, бредёт обратно, мимо неухоженных клумб, осыпающихся стен корпусов, кирпичного туалета, смердящего по жаре, душевой с проваленной крышей, игровой площадки, которую соседний лесок уже начал забирать в себя, проращивая молодыми побегами и гибкими прутьями. Листья уже опали, выжженные за лето безжалостным степным солнцем. Старая карусель, поезд-гусеница, смотрит на Наташу ржавыми круглыми глазами, хохочет клоунским ртом, зазывает в свое безумие, в веселье распада, в дикий хохот на костях.
Спиной к большому грибу-домику, в его короткой тени, сидит Дима Фирсов, сильно пьющий электрик из местного поселка. Когда старый, закрытый уже много лет лагерь отдавали "под беженцев", его привлекли на восстановление, а когда стало ясно, что функционировать лагерь может только в режиме постоянного мелкого ремонта, Дима стал официальным "техническим специалистом".
Дима видит Наташу, машет ей рукой. Она подходит, старательно обходя безумную голову гусеницы, и садится с ним рядом, плечо к плечу. Димины густые седеющие волосы стоят торчком, от него пахнет пылью, потом и перегаром. И ржавчиной.
Здесь всё пахнет ржавчиной. Как свернувшаяся кровь.
- Будешь? - спрашивает Дима, доставая из-за спины бутылку самогона. В ней чуть больше половины. Судя по маслянистому блеску Диминых глаз и пронзительной нежности на его лице, все, чего нет в бутылке, уже есть в Диме.
Наташа смотрит на часы. Около полудня. Она смеётся - над собой, над миром, в котором она, Наталья Витальевна Смирнова, учительница младших классов, мать двоих детей, сорока лет, в разводе, в прошлой жизни едва выпивавшая бокал шампанского на новый год, сейчас будет с утра на жаре пить самогон с едва знакомым мужиком. Она смеётся над затягивающим её хаосом. И она смеётся, потому что предчувствует облегчение скорого опьянения, такое близкое, уже дрожащее на поверхности жидкости, которую Дима наливает в пластиковый стаканчик и протягивает ей. Она пьёт, не морщась, кладет голову на его крепкое плечо. Дима хмыкает невесело.
- Эк тебя жизнь приложила, красавица. Давай еще налью.
Наташа пьёт, слушает его неторопливый рассказ о починке дырявой крыши второго корпуса, о том, какие трубы нужны, чтобы пустить воду в душевые, о том, как он сюда, в лагерь, из поселка бегал пацаном - смотреть на девчонок, задирать мальчишек, прятаться от вожатых и продавать самогон и тем, и другим, и третьим.
- Хороший был лагерь, - говорит Дима. - Назывался "смена пионерского актива". Потом пионерия кончилась, стало просто "актива". Путевок было не достать, моя мамка пробовала. Хотела, чтоб я тут с городскими вместе отдыхал и развивался. У них тут "вечернее мероприятие" было каждый день, кружки. Песни пели вечерами, свечки жгли, стихи читали под гитару. А после отбоя - на луну вздыхали. Или по кустам тут бегали, получали, так сказать, первый сексуальный опыт. Мы с пацанами такого насмотрелись, ух! Да и не только смотрели, бывало...
Дима кладет руку на Наташину грудь, сжимает. Она не отстраняется, она пьяна, ей все равно.
- Пойдём, - говорит Дима хрипло. Она нехотя поднимается, они заходят в ржавый домик-грибок, места в нем мало, но стоя можно. Дима дышит тяжело, гладит ее по бедру, она слышит, как расстегивается "молния". Наташа прислушивается к себе, ищет хоть какие-то чувства, но не находит ничего - ни отвращения, ни возбуждения, ни вызова приличиям, одну только тёмную, сосущую пустоту. Когда Дима вжимает ее в ржавую стенку игрушечного домика, ей кажется, что пустота становится чуть-чуть меньше. Совсем чуть-чуть. Дима стонет в экстазе, толкает ее сильнее, она опирается о стену и разрезает руку о торчащий кусок обшивки.
- Ой, - говорит она, глядя, как кровь капает на утоптанную землю. Капли сразу же исчезают, как будто земля измучилась от жажды и всасывает ее кровь жадно, без остатка.
- Прости, красавица, - вздыхает сзади Дима, застегивая штаны. - Уж очень с тобой хорошо, трудно себя в руках держать. Блин, сильно как кровит. Вот так зажми и беги в медпункт, пусть сразу забинтуют.
Он целует ее в шею, Наташа же стоит, замерев, смотрит на кровь. Крови мало. По сравнению со струями, бившими из оторванных взрывом ног ее дочери, крови очень мало. Но она такая же красная.
Наташа закрывает глаза и воет безумной волчицей. Окружающее пространство откликается - тихим шёпотом, густым эхом, тёмной вибрацией. Домик, площадка, деревья - все шепчет ей.
- Мама, - слышит Наташа. - Мамочка, это ты? Ты пришла?
- Анютка? - Наташа выбегает из домика, оглядывается, как в лихорадке, взгляд не свести, от алкоголя весь мир крутится вокруг безумной каруселью, ржавый клоун хохочет, ее изувеченная девочка лежит в земле, убитая далекой войной. - Анюточка, я здесь! Я здесь! Иди ко мне, я жду!
И Наташа оседает без памяти прямо на руки испуганному Диме Фирсову, и последнее, что она видит, размыто, без фокуса - это детский силуэт, поднимающийся с опавших, сожжённых жарой листьев игровой площадки.
1989
- И вот она плывёт за лодкой, голая, глядя на него влюблёнными глазами, - рассказывала Лера, светя себе на лицо фонариком. - И тут раздается всплеск. Жених спрашивает: "Что это за всплеск, Марина, как будто что-то тяжёлое по воде?" А она и ответить не успела - огромная пасть поглотила ее снизу, не жуя. Последними в скользких губах гигантского сома-людоеда ичезли выпученные глаза Марины...
Девочки задышали прерывисто, Лера наслаждалась триумфом. Когда они ехали из Кировского района на электричке, кто-то забыл на лавке "Спид Инфо". Маменька к тому моменту уже уговорила бутылочку тёплого "Жигулёвского" и заснула у окна, а Лера развернула необыкновенную газету и полчаса наслаждалась правдивыми историями и интереснейшими фактами. В автобус на лагерь она садилась, заряженная небывалым количеством информации, и каждый вечер после отбоя щедро делилась ею со всеми желающими. Про Чёрную Руку ведь все уже сто раз слышали, новые неведомые ужасы кололи куда пикантнее.
- Поймали сома-то? - жалобно спросила Настя Богдан, самая маленькая в отряде, ей еще и тринадцати не исполнилось.
- Нет, - сказала Лера печально. - Он так и лежит, затаившись на дне, переваривает своих жертв. Иногда всплывает за новыми.
- А завтра мы с третьим отрядом идем купаться на Волгу, - задумчиво сообщила Оля Волкова. - А наш лагерный пляж местные называют "Сомовья Бухта". Как знать, как знать...
Настя в ужасе всхлипнула, Лере стало неловко.
- Он редко выплывает, - сказала она, сжав Настину руку. - И вообще, это все на Дону было. Не у нас.
- Есть Волго-Донской канал, - не унималась Ольга. - Широкий. Сом пройдёт.
Лера раздражённо ткнула её в бок кулаком. Чего зря пугать младших, девчонка вон дрожит уже. Оля засмеялась, залезла на верхнюю кровать, свесила голову.
- Не бойся, Настя, в нашу часть Волги ему не подняться. ГЭС не пустит, видала, какая она здоровая? Купайся завтра спокойно.
Девочки, зевая, разошлись по своим кроватям, засопели быстро, день был долгий. Лера дождалась, пока все заснут, потом натянула платье, отодвинула занавеску и марлю на окне, забралась на широкий подоконник. Десяток комаров дежурил снаружи, ожидая лазейки и тут же бросился внутрь комнаты, кусать Лериных соседок. Лера виновато поёжилась и решила, что, когда вернется, накрываться одеялом не будет, чтобы комары кусали её, а не других девчонок.
Сердце билось часто-часто - придёт или не придёт? Дима ждал на игровой площадке, под грибком. Его тёмные волосы были старательно приглажены, в руках он держал сильно потрепанную розу и грустно ее рассматривал.
- Я хотел ее тебе подарить, - сказал он Лере, извиняясь. - А пока шел от поселка и тут через забор лез, она вся рассыпалась. Теперь фигня, а не роза. Зато, - оживился он, - я видел лису и барсука.
Лера взяла розу, понюхала. В груди было очень горячо. Ей никто ещё не дарил цветов. И маменьке ее никто не дарил цветов. Весёлая Балка, где они жили, была районом суровым, совсем слегка городским, на самом отшибе длинного, вытянутого вдоль реки Волгограда. Там бил источник полезной минеральной воды "Ергенинская" и царили простые поселковые нравы, не подразумевающие цветов и стихов при луне. На прошлой неделе Дима читал ей свои про любовь и кровь. Прекраснее она ничего в жизни не слышала, аж сердце замирало.
Раз пришла ко мне любовь,
Заиграла ртутью кровь,
И я понял, точно понял,
Что такой не встречу вновь.
- А, вот ещё тебе, - вспомнил Дима, протягивая ей кулёк. - Малины нарвал перед выходом. Только она тоже... это... пострадала.
Лера ела мятую вместе с мошками малину и слушала его неторопливый рассказ о будущем поступлении в медицинский, о ночных повадках барсуков, о том, как он приедет в город, они встретятся в центре и вместе пойдут в планетарий. Лера кивала и улыбалась, ей казалось, что она знала этого мальчика всегда, всю жизнь, что в те редкие минуты, когда ей бывало хорошо, спокойно, весело - это было потому, что он шёл к ней, приближался во времени, и она его предчувствовала. Замирая от собственной смелости, она потянулась к его лицу и прижалась губами к мягким губам. Он задрожал и тоже замер, и так они сидели целую вечность - неподвижные, скованные своими чувствами и своей неопытностью, слушая, как колотятся их сердца.
Внезапно прервав поцелуй, Лера вскочила, ужаленная непонятным ужасом. Она почувствовала на себе взгляд из темноты. Как будто на площадку, где они сидели, незаметно опустилось холодное облако чьего-то внимания, злого и безжалостного. Девочка вдруг поняла, что уже совсем темно, свет фонаря сюда почти не достает, что желтая клоунская морда гусеницы-карусели смеется зловеще, что августовская ночь прохладна, а её кожа покрылась мурашками. Она крепко сжала Димину руку.
- Мне пора, - сказала она резко. Дима закивал, пряча разочарование - прошлое свидание было длиннее. Он даже не успел прочесть ей свои новые стихи.
- Я провожу, - сказал он. Лера помотала головой.
- Поймают, - сказала она. - Вожатые обход делают каждый час. Я сама проскользну потихоньку. Давай тут же увидимся, через три дня.
- А может, завтра? - спросил Дима с надеждой. Лера улыбнулась сквозь страх, сердце растаяло от радости - он хочет её видеть поскорее.
- Ладно, давай завтра.
Она кралась вдоль дорожек, стараясь держаться в тени. Мимо туалета, за деревьями, через клумбу. Ужас скользил за ней, приближался, дышал в затылок. Лера уговаривала себя не бояться, но бежала все быстрее. Вот и окна корпуса. По дорожке под фонарём, или вокруг душевой, через кусты? Она сделала шаг к душевой и вдруг поняла, что неизвестное зло и опасность ждут ее именно там, затаившись в тени. И что даже если она туда не сунется, тот, кто ждет, выйдет к ней и нападёт. Лера замерла, двинуться сил не было. Ужас был всё ближе, вот сейчас она его увидит, но будет поздно...
Послышались шаги, хруст гравия, на дорожку под фонарем вышел начальник лагеря Георгий Иванович, держа за руку одну из вожатых, хорошенькую Светлану с длинной косой. Лера сбросила оцепенение и почти выпала из тени на дорожку перед ними.
- Пивкина! - подпрыгнул Георгий Иванович, отпуская руку девушки. - А мы тут идём... обходим лагерь. Ты почему не в постели?
- Живот разболелся, - соврала Лера, кивая на кабинки туалета. - Надо было... срочно.
Светлана отвела ее в палату, качая головой. С крыльца корпуса Лера обернулась. Георгий Иванович, переминаясь, ждал под фонарём. За его грузной фигурой, в тени здания душевой, затаилась тень. Кто-то в этой тени сверлил Леру глазами и злился, что она ускользнула. Девочка подумала, что, пожалуй, не пойдет завтра на ночное свидание. Хотя Дима будет ждать...
2014
Наташа сидит за столиком кафе на набережной и не пьет свой кофе. Жарко.
- Приглашаем вас на обзорную экскурсию по Волге на одном из наших теплоходов, - зазывает неподалеку мужик с рупором. - Вам откроются замечательные виды на Мамаев Курган...
Через стол у Наташи - вид на её пятнадцатилетнего сына, её бывшего мужа Игоря, бросившего их два года назад, и его беременную новую жену. По силе эмоционального воздействия этот вид сильно превосходит Мамаев Курган.
- Мам, ты где так руку порезала? - спрашивает Стас. Он уже выглядит намного лучше, чем две недели назад, когда они вдвоём ехали на поезде в Волгоград. Она везла своего выжившего сына к его отцу и две ночи сидела без сна на боковой полке, держа его за руку. Сжатые губы Стаса смягчились, скулы чуть округлились, из глаз исчез растерянный ужас ребёнка, падающего в бездну. Он похож на прежнего себя, что обманчиво, потому что прежним ему уже не бывать. Никому не бывать.
- На детской площадке порезалась, - честно отвечает Наташа. - Лагерь ужас какой запущенный, все ржавое, железки торчат.
- Ой, так тебе надо вакцину от столбняка колоть, если ржавое, - оживляется Стас. - Помнишь, у Анютки в классе был мальчик...
Голос у него срывается, он сглатывает, смотрит в стол. Бездна в глазах возвращается. Игорь не выдерживает, заказывает пива.
- Пей, пей, я за руль сяду, - говорит Настя, разлучница. Это из-за неё тогда Игорь всё бросил и помчался из своей налаженной жизни в новую, оставляя за бортом жену, детей, родной город, карьеру и семнадцать лет брака.
Настя успокаивающе гладит Стаса по плечу, видно, что уже подружились. Наташа смотрит в себя - ревности никакой нет. Как будто и её самой уже больше нет, есть остаточное эхо, по инерции еще обладающее физическим телом. Она отхлёбывает невкусный теплый кофе, смотрит Насте прямо в глаза, так и не определившись, что бы ей хотелось сказать.
"Если бы ты, сука, Игоря не увела из семьи, если бы он остался с нами, то, возможно, мы бы вместе спасли Анюту, или сразу уехали туда, где никого не надо спасать?" или "Спасибо тебе, если бы Игорь тогда не уехал с тобой в Волгоград, он бы давно уже лежал мёртвым в безымянной могиле, а Анюта бы погибла все равно?"
Настя отводит взгляд, видно, что она тоже еще не определилась с тем, что могла бы сказать в ответ.
- Я ребёнком ездила в "Рассвет" несколько лет подряд, - говорит она. - И в последнюю смену, после которой лагерь закрыли. Столько воспоминаний...
- Почему закрыли-то? - спрашивает Игорь и заказывает второе пиво. Настя вздыхает, кладет руку на бугрящийся живот.
- Плохо там стало. Страшно. Странно. Вода капала... ниоткуда. Окна бились сами. Деревья гнули ветки... - Настя смущается. - Нет, не могу объяснить. Думаю, может и не было ничего? Я была такая впечатлительная, мне в предпоследнюю смену там девочка одна рассказала про сома-людоеда, так я до сих пор иногда боюсь в воду заходить. Она так хорошо рассказывала, зараза! Не помню, как её звали, а про сома на всю жизнь запомнила. Еще помню, что она пропала в конце смены. Её сначала вроде искали, а потом милиция сказала, что она сбежала с каким-то мальчиком. У нее семья была неблагополучная, в школе проблемы, было от чего бежать. А я за неё боялась сильно, мне всё казалось, что с ней что-то плохое случилось. Но я за всех всегда переживаю...
Настя смотрит на Наташу, извиняясь, и та вдруг понимает - вправду переживает, вправду всех любит. И Игоря, и ребенка во чреве, и Стаса уже полюбила, и ее, Наташу, полюбит, если она позволит.
Наташа улыбается ей, кивает, прощает. С реки налетает ветерок, треплет ее волосы, нежно целует в обе щеки.
1989
- Да что ж с тобой делать, если руки из задницы растут! - говорила повариха тетя Маша в четвёртый раз за день. - Как же ты жить-то будешь, Лера Пивкина?
Лера мрачно выбирала из лужи борща на полу белые острые осколки фаянсовой тарелки. Их отряд дежурил по столовой и она в который раз убеждалась, что к подаче еды и расстановке бьющихся предметов она была категорически не приспособлена.
- Иди ведро возьми за дверью, там тряпка плавает, затри тут по-быстрому, - приказала тетя Маша. - И шевели булками, вон уже два отряда на подходе, жрать хотят.
Лера толкнула дверь столовой, вышла за ведром. Третий и шестой отряды действительно уже подошли и толпились у входа. Все были голодные после пляжа, нетерпеливо переговаривались.
- Эй ты, из первого отряда, а обед скоро начнётся?
- Пивкина, борщ или суп сегодня будет?
- Чую котлеты, Лер, котлеты же, да?
Лера торопливо подняла ведро - тяжелое, полное грязноватой воды, повернулась затащить его в дверь, и чуть не выронила - в спину ей уперся взгляд, чёрный от злобы и жадного, нетерпеливого желания погубить. То же чувство, что и несколько дней назад, ночью. Она охнула, ухватилась за дверь - не хватало еще ведро разлить на входе, тетю Машу она сейчас боялась больше, чем неизвестного врага. Лера медленно повернулась, но взгляд исчез, чужая злая воля больше не была направлена на нее. Просто толпа ребят - мальчики, девочки, голодные, нетерпеливые. Вожатые стояли чуть поодаль - красивая Светлана с косой, худой высокий Петя, он учился в медакадемии, смуглый красавец Арсен, веселый голубоглазый Саша Заикин, про которого говорили, что его брат-близнец погиб в Афгане, и с тех пор он страшно кричит во сне. Саша поймал Лерин взгляд, подмигнул.
- Тяжёлое ведро, Лерочка, давай помогу. И пару слов хотел тёть Маше сказать перед обедом, дай-ка я с ведром за компанию проникну в ее царство.
Среди гомона, звона тарелок и оглушающего запаха столовских котлет, Лера убирала ярко-красную лужу борща с серого кафеля и гадала - почему же ей так страшно, и не попросить ли маму в родительский день её отсюда забрать.
Отжимая тряпку в мутной воде, она решила, что всё равно останется - потому что, уехав, больше не увидит Диму и тогда точно затоскует навеки. Потому что не бывает любви сильнее, чем то, что она чувствует, глядя на него и слушая его тихий хрипловатый голос. Просто не бывает.
2014
Заместитель мэра, статный красавец в сером костюме, говорит с эстрады уже минут пятнадцать. Из них четырнадцать его никто не слушает. Эстраду подновили перед тем, как открыть и заселить лагерь, но высоко на заднике по-прежнему прибиты обрывки выцветших лент, кусок старого ватмана, сквозь разводы которого еще можно прочитать "мы в ответе за...". Наташа гадает, каким было последнее мероприятие на этой эстраде. Спектакль по Экзюпери или демонстрация гражданской сознательности? Соседка, Алинка, толкает ее локтем.
- Твой-то вон стоит, смотрит. Глаза, как у брошеной собаки.
Наташа поворачивается, встречается взглядом с Димой Фирсовым, которого уже несколько дней старательно избегает. Он курит под деревом и смотрит на Наташу с тоскливым вызовом. Он трезв и очевидно не вполне этому рад.
- Он не мой, - говорит она, отворачиваясь. - Хочешь, так забирай.
- Подумаю, - смеётся Алина. Наташа знает, что ночами она слезает с кровати и подолгу стоит на коленях, смотрит на небо за окном и истово молится за мужа, который где-то далеко и не по своей воле ходит с тяжелым автоматом. Иногда плачет, очень тихо, чтобы никого не разбудить.
- Как Стасик? - спрашивает Алина. - С отцом нормально? И с... этой?
- Настя, - говорит Наташа ровно. - С мачехой хорошо, к Игорю заново привыкает. Настя ему уже форму на сентябрь купила, учебники, у них лицей хороший прямо под окнами. За год к университету подготовится. Насте рожать уже вот-вот, Стас помогать будет, он любит маленьких. Когда Анютка родилась, ему четыре года было, и то он ее с рук не спускал. Теперь большой уже, будет у него снова сестрёнка. Всё у них будет хорошо.
- А... ты? - тихо спрашивает Алина. Наташа невесело улыбается. Как объяснить, что её уже нет, что она истончилась, иссякла, впиталась в землю вместе с кровью, которую она каждый вечер ходит и льёт на сухую землю игровой площадки, чтобы к ней вышла мёртвая девочка, похожая на её дочь. Чтобы слушать тоскливый потусторонний шепот, чтобы кивать и говорить - да, да, я мама, расскажи мне, кто тебя обидел.
- Чего у тебя рука-то не заживает? - спрашивает Алина, как будто прочитав ее мысли. - Вон опять кровь сквозь бинты проступает.
Наташа не успевает ничего ответить, все хлопают, чиновник закончил речь.
- Спасибо вам, Пётр Михайлович! - на эстраду к нему поднимается начальник лагеря, грузный старик, имени которого Наташа не помнит. - Ведь наш лагерь снова распахнул свои ворота для тех, кто в нужде, только благодаря энергии и доброте таких, как вы. Двести семь человек нашли здесь хлеб и кров, я считаю это большим политическим достижением. Давайте, товарищи, то есть дамы и господа, хотя в основном, конечно, дамы, похлопаем Петру Михайловичу Репину, выдающемуся уроженцу нашего города, а также, в чём-то, этого лагеря. Я ведь помню вас еще просто Петей, вожатым шестого отряда одним жарким летом. Вы тогда еще хотели стать хирургом, да?
- Мои возможности и... понимание моего призвания изменились, - говорит высокий, еще довольно молодой заместитель мэра. Скользя глазами по толпе, он останавливается на Наташе и медленная холодная улыбка раздвигает его губы. Наташино сердце бьется сильнее, кровь пульсирует толчками, повязка на руке начинает быстро намокать. Поднимается ветер, гнёт ветки тополей вокруг эстрады, рвёт листья, завывает в изгибах металлической крыши. Наташа сглатывает, не в силах отвести взгляд.
Кто-то трогает сзади ее за плечо, берёт за руку, тянет за собой. Она механически переступает, потом оглядывается, моргая.
- Что с тобой? - спрашивает Дима Фирсов. Он гладко выбрит и одет в чистое. Он смотрит ей в лицо, как будто чего-то ищет. Наташа отнимает руку, он вздыхает.
- Второй раз мне в этом лагере сердце разбивают. Что ж за место такое, и чего меня сюда вечно так тянет? Даже когда тут все было закрыто и заброшено, тянуло. Приду вечером после работы, через забор перелезу и сижу часами, как дурак, на той площадке рядом с грёбаным клоуном. Как будто мне снова пятнадцать, и она... А теперь ты...
Он чуть не плачет, Наташе хочется взять его лицо в ладони, разгладить морщины, провести пальцем по губам. Но она не может - вокруг полно народу и ей трудно дышать - взгляд человека в дорогом сером костюме буравит её спину, проворачивается между лопатками, как тёмный клинок назгула.
1989
Последний костер готовили тщательно и масштабно, как новогоднюю ёлку. Грузовик привез доски, их облили каким-то горючим составом и к вечеру вожатые выстроили из них огромную треугольную конструкцию, похожую на индейский вигвам.
- Фиг вам, - сказала Оля Волкова, тяжело дыша. - Не буду больше толкать, пусть теперь Лерка.
Лера вылезла из вагончика карусели, встала в середину, взялась руками за кольцо, потянула. Карусель завертелась со скрипом, неохотно. Жёлтый клоун смеялся издевательски.
- Ох, раскормила вас за смену тетя Маша, - пробурчала Лера. - Тяжелые стали, не сдвинуть. Домой вернетесь, мамки не узнают.
- Тебя бы узнала, - резко ответила Ольга. Она и вправду поправилась за лето и любая шутка про вес ее сильно задевала. - Твоя-то так и не приехала ни разу, вот как ты ей нужна очень.
- Ну и ну вас, - обиделась Лера, перестала крутить карусель, пошла обратно к корпусу. Настя побежала за ней.
- Ну что ты, не расстраивайся, - заговорила она быстро. - От вас ехать-то как далеко из Кировского. Это часа три с пересадками. Она же знает, что тут хорошо и весело. Она же тебе путёвку доставала, заботилась.
- Путёвку мне в школе дали, - пробурчала Лера. - Она бы сама и пальцем о палец не ударила. Ей... пофигу. И всегда было. С утра глаза зальёт - и всё.
Лера редко позволяла себя жалеть, но Настя смотрела с такой добротой и сочувствием, глаза ее были такими ясными, что слёзы выступили у обеих.
- Не хочу, чтобы смена заканчивалась, - сказала Лера. - Не хочу домой возвращаться. Там всё... по-другому. Убого, скучно, тоскливо. Дышать нечем. Я бы здесь навсегда осталась, или вообще убежала бы. Лодки вон на берегу валяются, я грести умею. Сплавилась бы до Волжского, или пешком через степь, а там - на поезд, спрятаться в товарном вагоне... Приключения, как в книжках. Ну и любовь, может...
Она думала о Диме, о цветах, которые он упорно продолжал пытаться донести до нее в товарном виде, о его растрёпанных волосах и мягких губах. Они убегут вдвоём, будут прятаться в вагонах, целоваться, ночевать в палатке - он говорил, у него есть палатка...
Настя не понимала, но кивала, поддерживала. Ольга догнала их, запыхавшись.
- Лер... - сказала она, толкая ее в плечо. - Лер, я это...
- Ей стыдно и она извиняется, - перевела Настя.
- Да ладно, - сказала Лера. - Чего уже ругаться, завтра последний день смены. Разъедемся, скучать будем. Пошли ужинать, тетя Маша обещала, что сегодня пирожные будут.
- О, отлично! - оживилась Оля. Девочки взялись за руки и побежали по дорожке среди тополей.