Конкурсный текст: Прогулки в селе Воронцове
Автор: rezoner
Я купил эту книжку на распродаже, холодным апрельским днем. Продавали всё имущество из дома на тихой улочке в соседнем Нью-Медфорде.
Такие события всегда грустны. Хозяева умерли или переехали в дом престарелых, и деловитые агенты распродают мебель, картинки, одежду, старые альбомы, грампластинки и книги, сувениры, которые когда-то кому-то грели сердце. Но, может быть, это лучше, чем отправить все на свалку?
В этом доме, в опустевшей маленькой комнате, наверное, библиотеке, стоял ящик с книгами, и взгляд мой зацепили русские буквы. Я присел на корточки возле ящика, да так и просидел следующий час, перебирая содержимое.
Хозяева уехали из России давно. Самые новые книги были пятидесятых годов, я помнил их из отцовской библиотеки: Шекспир в полосатых суперобложках, «Моби Дик» с изломанной надписью на корешке, «Наш человек в Гаване» в теплом желтом коленкоре. Много было того, что привозили потом в СССР тайком - Солженицын, Зиновьев, Авторханов. Аккуратные сборники «Ардиса». Были и книги, что издавались на этих берегах, а до наших так и не добрались.
Брошюра в мягком переплете "Прогулки въ селѣ Воронцовѣ" лежала на самом дне. Сначала я увидел две знакомые башни ("откуда? почему я знаю?.."), и только потом прочитал потускневшее название и сообразил, что книга много старше своих сиротливых товарок.
Башни при входе в парк стояли в наше время полуразрушенные. Села Воронцова я не застал, но учился в школе с ребятами из совхоза Воронцовский. Мы побаивались их: не слишком усердные в науках, дрались они свирепо и всегда стояли друг за друга. Учили нас, только переехавших в новенький с иголочки квартал аккуратных пятиэтажек, ругаться матом, играть в ножички и в расшибалочку, а потом и покуривать. И часто вспоминали тот кусок села, на месте которого вырос наш квартал.
Дома я заварил чаю, уселся в кресло и принялся за "Прогулки..." Неспешное повествование затягивало: я словно проходил с автором, видно, немолодым уже человеком, по господскому парку, аллеей вдоль яблоневого сада, мимо конюшен и выгонов, мимо кузни и мельницы.
Казалось, будто кровь толчками возвращалась в отсиженную ногу. Мне вспоминались давно забытые детали пейзажа, давно похороненные и переметенные песком за долгие годы. Сад в наше время уже почти умер, но в теплые дни мы заворачивали туда после школы, залезали на самые высокие ветки и отыскивали сморщенные, уже мягкие, последние октябрьские яблоки. Санька, наш одноклассник из совхозных, однажды упал с самой верхушки, сломал руку, и мы, перепуганные, вели его в поликлинику, а он хлюпал носом и просил не говорить родителям, как всё случилось: его драли ремнем и не за такие провинности.
Конюшни я помнил отчетливо, их сломали, когда мы были во втором классе. От них тянуло навозом, и девочки морщили нос, когда мы выходили из школы, а ветер дул с той стороны. Кузницу давно снесли. Зато силосных ям в книге не упоминалось, а я помнил, как провалился в одну, и меня вытащил, ухватив за шиворот серой формы, случайный прохожий, не пожалев собственных ботинок и брюк. Потом их засыпали битым кирпичом, а через несколько лет построили на этом месте новую поликлинику. Я не любил ее, она была слишком стерильная, и на этажах отчетливо пахло эфиром.
Автор тем временем не спеша шел суходольными лугами, мимо маслобоен купца Харитонова, а там и по нарядной главной улице, мимо храма Преображения Господня, и за околицу, где поля перемежались с грибными по осени перелесками до самой Калужской дороги.
Он подробно рассказывал о храме, который построили на его памяти. До того в Воронцове была одна церковь, Живоначальной Троицы, ближе к барской усадьбе, но она уже не вмещала всех по престольным праздникам. Тогда и был основан второй приход, на западном конце села.
Перелистнув страницу, я увидел не очень умелую гравюру, где была изображена и сама церковь. Я долго смотрел на нее, и вдруг все в голове развернулось и встало на место. Я знаю это здание. Это же музыкальная школа!
К тому времени у бывшего храма уже не было купола, а сзади к нему пристроили уродливый флигель. Музыкалка была недалеко от нашей школы, во дворе, окруженная четырьмя пятиэтажками. Впрочем, никто из друзей в этих домах не жил, и причины заглянуть во двор, повнимательнее рассмотреть этот обломок прошлого, у меня не было. Совхозные ребята рассказывали, что раньше на куполе стояли антенны, а вокруг высился забор с колючей проволокой и ходили солдаты с овчарками. Мы им не очень верили.
Я, впрочем, туда не ходил - за полным отсутствием слуха и голоса.Но многие мои одноклассники мучались там и завидовали нам, когда мы шли на пустырь играть в футбол, а они с папочкой подмышкой - в музыкалку. Правда, года через три оказалось, что не так страшна музыка, а когда другу моему Лёшке купили в седьмом классе гитару, уже мы ему завидовали.
На гравюре церковь стояла на пригорке среди чистого поля. Я задумался о том, как изменилось Воронцово за эти годы. Всегда, с самого детства, я жалел старые дома, идущие под снос, а позже сформулировал для себя: это жизнь человеческая уходит вместе со стенами, и растворяется в воздухе последняя память о хозяевах. Совсем последняя, когда уже не осталось родных и друзей, кто бы помнил их живыми - память места. Память окон, стен, ступеней и перил, деревьев и кустов. А потом кладут новые дороги поперек бывших старых, и даже речки засыпают. Я часто вспоминал пруды у дома, где жил мой друг Сережка, как мы любили играть там и собирать жёлуди, и как потом пруды засыпали и построили на их месте шестнадцатиэтажные башни. Старшие ребята говорили, что раньше там была река.
Я вышел покурить на задний двор и долго стоял, глядя на дубовую рощицу на холме, почти такую же, как у наших прудов. На фоне весенних сумерек резко, как на гравюре, чернели голые ветки. Скоро станет тепло, подумал я, поеду в Москву. Надо зайти в наш квартал, пока его не снесли окончательно. Перед глазами стояли желтые пятиэтажки с крохотными балкончиками и невысокое, но основательное здание бывшей церкви.
Я вернулся в дом, снова взял в руки книжку про село Воронцово, открыл наугад -- и увидел ломкий листок почтовой бумаги, вложенный между страниц.
Илья Михайлович Успенский писал Григорию Васильевичу, фамилия неизвестна, в Париж из Берлина, в феврале 1928 года. В письме он вспоминал отца, священника в храме Преображения, убитого большевиками в конце 1918 года. Вспоминал он и сам храм, и между прочим замечал, что роспись боковых приделов выполнил, по заказу тогдашнего хозяина усадьбы кн. Волконского, Виктор Васнецов.
Неужели? Я внимательно перечитал "Прогулки...", но упоминания о Васнецове не нашел. Лёшка тоже никогда не рассказывал о росписях в школе. Впрочем, кто же знает, сохранились ли они, или были изуродованы после революции, или просто закрашены? А если и сохранились, откуда бы ученикам знать, кто их автор. Хотя, подумал я, мы с Лёшкой ходили на занятия в Пушкинский музей, и он целый год провел в кружке русской живописи, мог бы и задуматься. Нет, это было уже после того, как он бросил музыкальную школу. Или до? Я не мог вспомнить.
*****
Я позвонил Лёшке в первый же день, как приехал. Он узнал меня не сразу, но обрадовался и зазвал меня в гости.
- Да, переехал, но совсем недалеко. Давай я тебя встречу у метро, - предложил он. - Я с работы еду около шести, подберу тебя. Нет, сам ты не найдешь, у нас все изменилось.
Он потолстел и немножко полысел, я, наверно, тоже краше не стал. Мы неловко обнялись и пошли по дорожке через соседний квартал, еще не затронутый строительным бумом.
Дневная жара спала, и птицы раскричались в кронах. Я поразился в очередной раз, как разрослись деревья - мы сами высаживали их, маленькими прутиками, ведь прекрасные наши новенькие дома стояли посреди чистого поля, а вернее, среди непролазной рыжей глины. Только рядом с моим домом случайно сохранился луг, где мы с мамой собирали лекарственную ромашку - заварить и пить от живота, или красить мамины волосы в золотистый цвет.
Мы перешли через Ленинский, а дальше был забор - там опять возводили что-то громадное, но хотя бы проложили аккуратные деревянные мостки.
- Помнишь, какая здесь всегда была грязь? - спросил Лёшка.
- Ага. А помнишь, был мостик, он так классно качался?
- Да, а потом его смыло наводнением. Странно, столько лет я здесь живу, а стройка не кончается. Все время что-то меняется. Сначала овраг был, потом пруды...
- Так это еще не сначала! - заметил я. - Вначале была речка, потом ее осушили, и остался овраг. Я недавно читал про это. Черт, забыл книжку принести, ну в следующий раз.
Я совсем не узнавал наш квартал. Там и сям высились гигантские башни, самая высокая - у леса, этажей в пятьдесят. Перспектива ощутимо съежилась, и обветшавшие за эти годы пятиэтажки уже казались маленькими уютными избушками из детской сказки: тополя и ясени скрывали их целиком. А многих домов уже и не было.
- Погоди, - попросил я и остановился. Я закрыл глаза и вспомнил, как все здесь было раньше, три дома в линеечку, и как мимо них шел проезд, где мы играли зимой в хоккей, а летом в вышибалу, кто где жил, и как пахло в каждом подъезде. И как звенел красно-синий резиновый мяч, прыгая на асфальте, в первый день летних каникул.
Мой друг терпеливо ждал.
Мы поднялись на шестой этаж и вошли в квартиру.
- Мои на даче, так что организуем все по-холостяцки, - предложил Лёшка, но тут я сообразил, где стоит его новый дом.
- Слушай, ведь у тебя сзади твоя музыкальная школа! А я как раз тебя хотел кое о чем спросить.
Он посмотрел на меня, поколебался, а потом предложил:
- Пойдем на задний балкон? Покурим.
Двор окружали четыре белоснежных небоскреба, а посредине, за зеленой сетчатой занавеской, тяжелый экскаватор топтался на груде щебня.
*****
Мне нечего больше рассказать о храме Преображения. Лёшка помнил роспись на стенах, но никогда не думал об авторе. Был ли это Васнецов или кто-то еще? Да и какая будет разница, когда уйдут те, кто еще помнит неуклюжее здание музыкальной школы?
Я аккуратно разглаживаю желтый хрупкий листок, вкладываю его обратно в книгу. Пусть будет Васнецов, вот и Илья Михайлович пишет. Уж кому знать, как не ему.