Песнь Кассандры
Разбита чашка, Александр, и моет ноги вместе с головой на башне на одной ноге Кассандра, глядит она на спящий город Трою. Из искорок обрушенного неба, на водопое перемирий водяных, я от тебя уношу Бориса с Глебом, и убегаю в алтарный тайник. Украдена, украдена икона, из Хилтона и в бога душу ран, на магазине «Ветеран» стоит надстройка в виде отеля Аль Хайат, маман. Будь проклят центр кривого эмирата, в котором косинус в костел забит, на скотобойне жатва виновата, и цирк вон покатился и горит.
В метро бежит по рельсам, обгоняя все поезда, маньяк полубольной, пока мы выпиваем, выпиваем, пока лежим с больною головой. Мы, Душенька, лишь разряжаем магазины, но в них ядро витрин разбитое горит, и долго ходит ночью по квартире, и про Берлин с Верленом говорит. Какая маленькая ножка, румянец, детское твое лицо - не кошка пробежала, то не кошка, а молния в лукошко грибник Фаддей, что крутит на «Мосфильме» колесо.
Под соловьиный храп, под легкое дыханье ко мне идет ко мне ползет и ест меня, воспоминание одно воспоминание. трамвайные окошки заслоня, за занавеской желтой шторы ты видишь юбки платья и чулки, который год который год который час который день в пучки волос ты собирала, Лунная дорожка, а мы хлебаем водку сапогом, и вот растет костлявая сторожка, и мед струится или самогон. Вот мира ковш, вот скалка, вот скатерка, и я бегу, подбитый но живой, и в дольчики рядится гимнастерка, с иголкою бровей под шубой хвой. Ты раскрасневшаяся, пляшешь с мороза в шубе той в одних чулках, Матрена наша, Маша и Наташа, а Ольге ложкой по лбу по губам.
Так я вчера, срубаемый как Ягр, лечу и мимо мальчик на коньке, он высоко залез на дирижабль, и очутился в полной темноте, вот так позавчера в дыму строений, роенья пчел, Шайтанов водяных, приди ко мне Кассандра из Парижа, с массандровой лозою на чилим, так кактус твой, Мариэлена, кипарисов, так рисовую водку за рукав, маман переливает в кошелькисам, и все читает по моим губам. Так с ней на кухне ночью спотыкаясь, я в ней, Парис, вновь узнаю тебя, и еж ты мой, сверкая и касаясь, я убегаю в западный диван.
Щегол, как шелковый ремень на пояснице, и банки синим пламенем горят, вожжа в руке у лютого возницы, и восьмеро за ним бегут ребят. Ты на катке каталась, напуская смурную хмарь и закусив губу, и я в тебя как дитятко качаю, хотя одна извилина в мозгу, причесываясь ишешь сапоги ты, они в руке моей и я на потолке, мои полки давно уже в Египте, и коптские сверкают огоньки. Теперь темно, полуночной петардой, нас перебьет одной стрелой Дайян некстдор, и Полудевк сбегает, курит ватру, махорочки насыпал на костер. Теперь о том как пальцы дней считают, немеют руки, Клава умерла, так мескалиновую нитью протыкаем под мой мотор Леуну навела.
Как валятся рождественским вертепом, и днем Волхвов, Богоявлений тем, к кому при матери полуодетых одна припрятана затея насовсем. Так долгий поезд, курево за сотню. Разлапистые варежки, снежки. Бегут они дорогой синей сойки, и гибнут от минут в глазах мешки.
Зеркальными домами крышей Брюса, малиновок мальтийских перепой, так умер где-то там Валерий Брюсов, в рукав свой шприц закалывая зной. Не будет больше ветреной зимою ни герпеса ни красных плясовых, на исповеди словно голым стоя, и Троя город свой не защитит. Все потому что с бритвою Кощея, непобедимый мчится побратим, и песнь пятая, из жизни Одиссея, это как мы с тобой на кухне посидим.
В метро бежит по рельсам, обгоняя все поезда, маньяк полубольной, пока мы выпиваем, выпиваем, пока лежим с больною головой. Мы, Душенька, лишь разряжаем магазины, но в них ядро витрин разбитое горит, и долго ходит ночью по квартире, и про Берлин с Верленом говорит. Какая маленькая ножка, румянец, детское твое лицо - не кошка пробежала, то не кошка, а молния в лукошко грибник Фаддей, что крутит на «Мосфильме» колесо.
Под соловьиный храп, под легкое дыханье ко мне идет ко мне ползет и ест меня, воспоминание одно воспоминание. трамвайные окошки заслоня, за занавеской желтой шторы ты видишь юбки платья и чулки, который год который год который час который день в пучки волос ты собирала, Лунная дорожка, а мы хлебаем водку сапогом, и вот растет костлявая сторожка, и мед струится или самогон. Вот мира ковш, вот скалка, вот скатерка, и я бегу, подбитый но живой, и в дольчики рядится гимнастерка, с иголкою бровей под шубой хвой. Ты раскрасневшаяся, пляшешь с мороза в шубе той в одних чулках, Матрена наша, Маша и Наташа, а Ольге ложкой по лбу по губам.
Так я вчера, срубаемый как Ягр, лечу и мимо мальчик на коньке, он высоко залез на дирижабль, и очутился в полной темноте, вот так позавчера в дыму строений, роенья пчел, Шайтанов водяных, приди ко мне Кассандра из Парижа, с массандровой лозою на чилим, так кактус твой, Мариэлена, кипарисов, так рисовую водку за рукав, маман переливает в кошелькисам, и все читает по моим губам. Так с ней на кухне ночью спотыкаясь, я в ней, Парис, вновь узнаю тебя, и еж ты мой, сверкая и касаясь, я убегаю в западный диван.
Щегол, как шелковый ремень на пояснице, и банки синим пламенем горят, вожжа в руке у лютого возницы, и восьмеро за ним бегут ребят. Ты на катке каталась, напуская смурную хмарь и закусив губу, и я в тебя как дитятко качаю, хотя одна извилина в мозгу, причесываясь ишешь сапоги ты, они в руке моей и я на потолке, мои полки давно уже в Египте, и коптские сверкают огоньки. Теперь темно, полуночной петардой, нас перебьет одной стрелой Дайян некстдор, и Полудевк сбегает, курит ватру, махорочки насыпал на костер. Теперь о том как пальцы дней считают, немеют руки, Клава умерла, так мескалиновую нитью протыкаем под мой мотор Леуну навела.
Как валятся рождественским вертепом, и днем Волхвов, Богоявлений тем, к кому при матери полуодетых одна припрятана затея насовсем. Так долгий поезд, курево за сотню. Разлапистые варежки, снежки. Бегут они дорогой синей сойки, и гибнут от минут в глазах мешки.
Зеркальными домами крышей Брюса, малиновок мальтийских перепой, так умер где-то там Валерий Брюсов, в рукав свой шприц закалывая зной. Не будет больше ветреной зимою ни герпеса ни красных плясовых, на исповеди словно голым стоя, и Троя город свой не защитит. Все потому что с бритвою Кощея, непобедимый мчится побратим, и песнь пятая, из жизни Одиссея, это как мы с тобой на кухне посидим.