Павел Брюллов - рассеянный "профессор"
Павел Александрович Брюллов - передвижник, племянник Карла Брюллова. Брюллов был разносторонне образованным человеком, окончил Петербургский университет и Академию художеств, профессионально занимался музыкой, входил в Товарищество передвижников, где занимал должность помощника казначея, был членом Правления. В 1897-1912 гг. являлся хранителем Музея Александра III (ныне - Государственный Русский музей). Его уникальная рассеянность стала притчей во языцех среди современников.
"У него мысли, воспоминания, планы текли в голове непрерывной волной и постоянно менялись. Бывало даже так, что он начинал говорить об одном, а потом речь его перестраивалась, и вы неожиданно слышали совсем другое. Мог во время делового, прозаического разговора запеть арию из оперы. (...) ...заполучить к себе Брюллова было делом нелегким. Он давал слово быть у вас непременно, но в этот же вечер отправлялся на шахматную игру, во время которой находил у себя в кармане билет в театр, ехал туда, хотя на последний акт, там вспоминал о своем обещании быть у вас и, не досидев до конца, торопился исполнить свое обещание. (...)
Раз у Лемоха собралась ревизионная комиссия для проверки кассы Товарищества. Ждали Брюллова, которого взялся доставить вовремя живший в одном с ним доме Волков. Ждем долго, их нет...".
А в это время...
"Едут они с Волковым в санях мимо одного дома. Брюллов посмотрел на освещенные окна и вспомнил:
- Подожди, - говорит, - Ефим Ефимович, я обещал, кажется, сегодня здесь быть, так зайду и скажу, что не смогу, еду по делу.
- Ладно, - соглашается Волков, - только поскорее, холодно.
Брюллов ушел, и нет его. Проходят минуты, полчаса, Волков мерзнет в санях и наконец решает искать его. Но где, в какой квартире? Их в доме много; звонил в одну, другую, третью - нигде нет Брюллова, и только на самом верху ответили, что он здесь.
Волков входит в гостиную и застает там спокойно сидящего за шахматным столом Павла Александровича с сигарой во рту. Увидав Волкова, он схватился за голову:
- Ну да, да! Ехали - Волков... ревизионная комиссия! А тут вот посмотри - шах королеве наклевывается.
(...)
Но что с ним можно было сделать, когда он в случаях, связанных с искусством, не обращал внимания даже на присутствие самодержавного царя. За день до открытия передвижную выставку посетил Николай II. До его приезда, по обыкновению, помещение выставки осмотрели два здоровенных агента из охранки и шустрая дама с ридикюлем оттуда же. Обошел зал и градоначальник. У подъезда «гороховые пальто» изображали народ и кричали «ура», когда было надо. На выставку допускались только члены Товарищества.
Князь Владимир указывал царю картины, на которые следовало обратить внимание. Перед ними царь задерживался на несколько секунд и безучастно шел дальше. На этот раз он остановился перед одной большой картиной и неожиданно спросил: «Кто писал?»
Картина была нового экспонента. Сопровождавшие царя и князь Владимир не знали его фамилии и обратились к Брюллову. Тот тоже не знал автора и, подойдя к картине, нагнулся, чтобы прочитать подпись, да так в этой позе и застыл. Потом медленно подымает голову, водит глазами по картине, начинает ее гладить руками, тихонько повторяя: «Ну да, да, это так... конечно, лессировка».
Царь ждал, ждал ответа и, не дождавшись, с недовольной миной ушел в боковую галерею.
Лемох дергает Брюллова за фалды фрака: «Павел Александрович, что с тобой?» А Брюллов, начав читать подпись на картине, не разобрал ее и, заинтересовавшись живописью, стал рассматривать и изучать фактуру, а о царе и позабыл".
К своим непосредственным обязанностям, однако, Брюллов относился серьезно, старался быть ответственным в меру своего рассеянного характера. Ему нельзя было отказать и в смекалке. Однажды на аукционе он провернул следующую махинацию.
"В 90-х годах в Москве с аукциона распродавалось имущество Саввы Мамонтова, известного мецената искусства, обанкротившегося в своих железнодорожных и заводских предприятиях. В числе других вещей продавалась и его картинная галерея. По поручению музея на аукцион приехал и Брюллов с Лемохом, чтобы приобрести картину В. Васнецова «Скифы». На приобретение картины было отпущено пять тысяч рублей. На аукцион явились коллекционеры и спекулянты, продававшие за границу картины известных художников по высокой цене. У них было намерение во что бы то ни стало купить «Скифов», хотя бы и за большие деньги. Картина могла не достаться музею.
Тут сыграла роль внешность Брюллова. Он и Лемох сели, как будто незнакомые, в разных местах и во время продажи «Скифов» стали подымать цену. На всякую предложенную при торге цену Брюллов говорил одно только слово: «сто». Спекулянты подняли уже цену до четырех с половиной тысяч, а Брюллов все бросал свое «сто». Спекулянты спрашивают Лемоха: «Кто этот господин, похожий на иностранца, который говорит только одно слово «сто»?» Лемох отвечает: «Это американец и знает в деньгах только это слово».
Шутка помогла делу: спекулянты решили отказаться от дальнейшего повышения цены, так как им не одолеть американца. Каковы же были их удивление и досада, когда Брюллов, расплачиваясь, заговорил чистейшим русским языком".
Минченков Я.Д. Воспоминания о передвижниках.
Изд-е 5-е. Ленинград: «Художник РСФСР», 1965.
UPD А вот еще один эпизод - из воспоминаний мариниста Боголюбова.
"На этот год [1873] я всё-таки не мог отделаться от академической службы, ибо Великий Князь и Совет избрали меня комиссаром на Венскую выставку. Несмотря на мои недуги, я взял на себя эту обязанность, пригласил, как помощника, к себе Павла Александровича Брюллова, весьма образованного художника, с отцом которого я был дружен и которого уважал как умного архитектора и строителя. Для приёма помещения я отправился в Вену. Там в Пратере, где всё только отстраивалось (было в феврале), царила полная безурядица. (...)
Ко дню открытия съехались все члены жюри от различных государств. Первое наше собрание было весьма курьёзно. Сели, но не знали, на каком языке вести речь. Вице-президент выставки был известный Мейссонье с герцогом Австрийским как президентом, но последний только её открыл. Мейссонье кроме французского языка не знал ничего, стал держать речь, но никто не обратил на него внимания, и он скоро сел, не досказав и половины, что хотел выразить. После него заговорил художник-пруссак Стефанс. Французы сидели, в свою очередь, отвернувшись. Встал итальянец и говорил по-своему. За ним - испанец трещал, как кастаньеты, и, наконец, грек - гнусаво по-своему. После такого вавилонского смешения языков мы разошлись.
Подойдя к Мейссонье, я ему представил моего помощника Брюллова. Он был, видимо, взволнован и, обратясь ко мне и к художникам Бонна, Кабаннелю, Жан Поль Лорансу с глубоким «Уф», сказал: «Что мы будем делать?». Долго толковали, обсуждали положение, что война с Францией обострила так всех против, что требовать дружества нельзя. Видя безвыходное положение, я предложил Мейссонье следующее: «Возьмите себе секретарём моего Брюллова, он утрёт нос всем господам разноязычным, ибо говорит и пишет по-французски, по-немецки, по-итальянски, по-гречески, по-шведски, по-польски и по-русски. Кто будет вам назло отвечать по-своему, получит ответ на его диалекте. Далее - я учился у Андрея Ахенбаха и всех немецких членов жюри знаю и приятель с ними. Все они имеют Крест Почётного Легиона - Кнаус, Стефанс и Освальд Ахенбах. Но надо время, чтобы вам сойтись, а потому я вас сведу с ними, а за ними пойдут и все на уступки и примут официально язык французский, ибо по-немецки никто не знает, кроме Австрии и немцев».
И вот 5 дней сряду я садился на скамейку, справа сидел Мейссонье, а слева сел первым Кнаус. «Хороший день сегодня, г-н Кнаус!» - «Да, тепло и не серо». - «А как вы себя чувствуете, г-н Мейссонье?» - «Недурно». - «Но вы, г-н Кнаус, ведь, кавалер Легиона, во Франции жили и учились?» - «О, да!» - «Ну, так позвольте вам представить г-на Мейссонье». - «Да, как же, я его знавал!» - «Ну, так теперь возобновите знакомство!» Я вставал, и разговор принимал самый дружеский характер.
Так проделывал я с Брюлловым наше, так сказать, сводничество, и, наконец, все уже почтительно кланялись Мейссонье, и прения начались по-французски. А когда кто из жюри не мог говорить, то Брюллов очень быстро и точно передавал речь на общепринятом наречии. После 10 заседаний уже устраивали обед, на котором говорились речи самого либерального пошиба и уже доказывалось, что для понимания искусства все языки превосходны, когда они так умело переводятся, как это делает г-н Брюллов. После все мы снялись в одной группе, расположенной вокруг торжествующего Мейссонье. После, когда я жил в Париже, до конца жизни гордый и недоступный Мейссонье никогда не забывал моей услуги и всегда был со мною крайне мил".
А.П. Боголюбов. «Записки моряка-художника».