Булгаков как зеркало советской украинизации
Встреча товарища Сталина в ЦК ЦК ВКП(б) с «группой украинских писателей» 12 февраля 1929 года, а уже 6 марта - меньше, чем через месяц - было опубликовано решение Главреперткома (цензуры) о снятии с репертуара всех пьес Булгакова.
ВСЕХ.
Включая шедшую в театре Вахтангова «Зойкину квартиру» и репетировавшийся уже «Бег», о которой скупой на похвалы Горький сказал, что это «великолепная вещь, которая будет иметь анафемский успех».
Со стороны могло показаться, что разбушевавшиеся фантомные «пысьменники», «мытци» и» «диячы» одержали оглушительную победу. И победу не только над писателем Булгаковым, но над самим товарищем Сталиным! Впрочем, не только они, но вклад их виделся им весомым.
И тут возникает вопрос: «Неужели же “пысьменников”, ”мытцей” и ” диячей” так достала до печенок скромное (без сцены с евреем) изображение петлюровцев вкупе, разумеется, с «белогвардейщиной»?
Нет, это было бы неверно. Еще за десять дней до встречи с «диячамы и мытцямы» - 2 февраля 1929 года - из канцелярии Сталина ушло письмо на имя писателя и драматурга В. Билль-Белоцерковского, в котором вождь фактически взял под защиту «Дни Турбиных». В нем он сказал буквально слово в слово то, что через неделю с небольшим повторял и разжевывал «дубинноголовым» «пысьменникам»: «Что касается собственно пьесы “Дни Турбиных”, то она не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда. Не забудьте, что основное впечатление, остающееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление, благоприятное для большевиков: “если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, - значит, большевики непобедимы, с ними, большевиками, ничего не поделаешь”, “Дни Турбиных” есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма.
Конечно, автор ни в какой мере “не повинен” в этой демонстрации. Но какое нам до этого дело?»
Так что же изменилось после встречи 12 февраля? И не была ли она сама одной из главных, если не главной составляющей запрета? Тем более, что отрицательный отзыв на пьсу «Бег» был дан за несколько дней ДО письма Билль-Белоцерковскому.
Увы, содержание письма Билля Сталину нам неизвестно, однако и сам Билль выступал в качестве «понятия», аккумулировавшего ненависть РАППовского племени к Булгакову.
Одним словом, в деле очередного запрета «Дней Турбиных» слились два потока: «писательско-пролетарский» и «украинствующий». Смесь получилась посильнее «коктейля Молотова».
Кстати, через четыре года предсовнаркома Молотов придет на вновь разрешенный спектакль и будет очень хвалить игру актеров. Ясное дело, что хвалить пьесу, а тем паче автора ее, он не рискнет. А на спектакль, тем не менее, заявится. То была явная демонстрация. Но демонстрация чего именно?
Между прочим, когда в 1937 году встал вопрос о репертуаре гастролей МХАТа во Франции, и Сталин, будто бы, был за то, чтобы везти «Турбиных» в Париж, Молотов стал активно возражать и добился своего.
Но вернемся в 1929-й год, в котором возымели действие аргументы «диячей» и РАППовцев о «белогвардейщине». В начале того злополучного для Булгакова года по ходу спектакля «Дни Турбиных» вышел совершенно скандальный казус, о котором рассказал потомкам, присутствовавший на спектакле публицист И. Солоневич: «Публика Московского художественного театра не была средней публикой. Это было «отбор». Билеты в театры распределялись профсоюзами, и верхушка интеллигенции, бюрократии и партии получала, конечно, лучшие места и в лучших театрах. В числе этой бюрократии были и я: я работал как раз в том отделе профсоюза, который эти билеты распределял. По ходу пьесы, белогвардейские офицеры пьют водку и поют «Боже, Царя храни!». Это был лучший театр в мире, и на его сцене выступали лучшие артисты мира. И вот - начинается - чуть-чуть вразброд, как и полагается пьяной компании:
«Боже, Царя храни»…
И вот тут наступает необъяснимое: зал начинает вставать. Голоса артистов крепнут. Артисты поют стоя и зал слушает стоя: рядом со мной сидел мой шеф по культурно-просветительной деятельности - коммунист из рабочих. Он тоже встал. Люди стояли, слушали и плакали. Потом мой коммунист, путаясь и нервничая, пытался мне что-то объяснить что-то совершенно беспомощное. Я ему помог: это массовое внушение. Но это было не только внушением.
За эту демонстрацию пьесу сняли с репертуара. Потом попытались поставить опять - причем от режиссуры потребовали, чтобы «Боже Царя храни» было спето, как пьяное издевательство. Из этого ничего не вышло - не знаю, почему именно - и пьесу сняли окончательно. Об этом происшествии в свое время знала «вся Москва» (Солоневич И. Л. Загадка и разгадка России. М.: Издательство «ФондИВ», 2008. С.451).
Наверно и это событие сыграло свою роль, добавив свою каплю в чашу терпения советской власти. И все же, было ли еще нечто, что послужило причиной очередного запрета пьесы помимо ставших уже хроническими нападками РАППА и прочей «пролетарско-комсомольской сволочи им. Леопольда Авербаха»?
Нам, читающим ее актуальный текст, неведома правка, которую обязали сделать Булгакова перед очередным разрешением «Дней» в 1932 году. А она была и касалась столь нелюбимой автором «мовы». Тем более, что пьеса Булгакова шла в самый разгар оголтелой украинизации, затронувшей даже ряд губерний РСФСР.
Для начала вспомним то, что говорили о ней герои романа «Белая гвардия», который вполне могли читать «диячы».
Вот один пассаж: «Сволочь он, - с ненавистью продолжал Турбин, - ведь он же сам не говорит на этом проклятом языке! А? Я позавчера спрашиваю эту каналью, доктора Курицького, он, извольте ли видеть, разучился говорить по-русски с ноября прошлого года. Был Курицкий, а стал Курицький... Так вот спрашиваю: как по-украински «кот»? Он отвечает: «Кит». Спрашиваю: «А как кит?» А он остановился, вытаращил глаза и молчит. И теперь не кланяется.
Николка с треском захохотал…»
Вот второй. Шервинский выступает в защиту гетмана и его «гнусной комедии с украинизацией»: «Край украинский, здесь есть элементы, которые хотят балакать на этой мове своей, - пусть!
- Пять процентов, а девяносто пять - русских!..» - отвечает ему Турбин.
В пьесе «гнусная комедия» становится «чортовой комедией».
Вот третий: «В вагоне, как зерно в стручке, болтался бритый человек, диктуя своим писарям и адъютантам на странном языке, в котором с большим трудом разбирался даже сам Перпилло». Это о Петлюре. А Игнатий Перпилло - «легендарный» автор «Украинской грамматики», которую штудировал с карандашом, выполняя нехитрые упражнения, полковник-генштабист Сергей Иванович Тальберг, ставший в «Днях Турбиных» «Владимиром Робертовичем».
Короче, отношение автора к «мове» вырисовывалось у Булгакова «однозначное». И вряд ли для кого оно было новостью.
И вот в начале 1932 года совершается - без всяких видимых причин - форменное ЧУДО. 25 января 1932 г. М.А. Булгакову позвонили из МХАТа и сообщили, что «Дни Турбиных» срочно возобновляются. Ряд исследователей связывают это с принятием принципиально решения о разгоне РАППа и рапповской агентуры в советской литературе, театре и искусстве в целом. Однако нельзя не заметить, что возобновление постановки совпало по времени с решением о сворачивания украинизации, давшей столь печальные «буржуазно-националистические», «троцкистские» и «иньшые» контрреволюционные всходы.
А после февральского пленума ЦК КП(б)У 1933 г. начинает разворачиваться широкая кампания против националистических элементов, проникших в партийные и государственные органы, научные и культурные учреждения вследствие недостатков украинизации. Теперь нужно было найти виновного в «националистическом уклоне» при проведении украинизации. И основной удар пришелся по наркому просвещения Украины Н. Скрыпнику: именно его ведомство несло основную нагрузку при проведении украинизации.
На Украине особую опасность представляло обвинение в «укрывательстве» и «пособничестве» «контрреволюционному блоку националистов и троцкистов». В постановлении от 3 декабря 1934 г. прямо говорилось о наличии «внутри отдельных партийных организаций» различных «оппортунистических, либеральствующих гнилых элементов», прямо смыкающихся с националистами и троцкистами.
Смехи смехами, а партийный и советский аппарат оказался «неожиданно» засорен петлюровским и махновским элементом, свидетельством чему стал известный анекдот:
Секретарь ячейки задает вопрос мужику, подавшему заявление о приеме в партию:
- Ты москалив рубал?
- А як же!
- А жидив рубал?
- А як же!
-А комунистив рубал?
-А як же!
- Так що же ты, гнида, в нашу партию лезешь?!
- Так ты ж тогда нами и командувал!
Обозначилась новая тенденция: заведующий отделом агитации, пропаганды и прессы ЦК КП(б)У А.А. Хвыля (Олинтер) - тот самый, что был одним из руководителей делегации «пысьменников» в 1929 году, - обозначил новый фронт идеологической борьбы, ставший предметом особого внимания руководства КП(б)У. А именно: положение на «украинском языковедческом фронте» и разоблачение «национализма в языкознании». 24 апреля 1933 г. Хвыля написал докладную записку Генеральному секретарю ЦК КП(б)У С. В. Косиору и второму секретарю ЦК КП(б)У П. П. Постышеву, в которой говорилось о «большой вредительской работе» «украинской контрреволюции» «в вопросах создания украинской терминологии» и о «ликвидации общеизвестных в украинском и русском языках» научных и технических терминов.
Основные претензии Хвыля-Олинтер предъявлял к работе Государственной комиссии для разработки правил украинского правописания при Наркомпросе УССР. «Эти общие в украинском языке с русским языком термины ликвидировали, - писал Хвыля, - выдумывая искусственные, так называемые украинские самобытные слова, не имевшие и не имеющие никакого распространения среди широких многомиллионных рабочих и колхозных масс». В качестве примера Хвыля приводил замену слова «петит» в украинском языке на слово «дрібень», «сектор» - на «витинок», «сегмент» - на «утинок», «экран» - на «застувач», «экскаватор» - на «копалка», «штепсель» - на «притичку», «аэрографию» - на «марсознавство», «атом» - на «неділка», «завод» - на «виробня». По мнению Хвыли, такие нововведения крайне недопустимы, как и предложенная ранее наркомпросом Н. Скрыпником реформа украинского алфавита по введению двух латинских букв для обозначения звуков «дз» и «дж» (соответственно «S» и «Z»).
Националистические тенденции были обнаружены и в редколлегии Украинской советской энциклопедии, где «классовые враги, вредители и контрреволюционеры… использовали УСЭ как свою организационную и финансовую базу», а также в ряде культпросветучреждений. Так, художественный руководитель театра «Березиль» Л. Курбас под лозунгом «независимого искусства» проводил, по мнению Хвыли (Олинтера) политику изоляции театра от «нашей советской социалистической действительности». (См.: Борисенок Е. Феномен советской украинизации 1920-1930 годы. М.: 2006)
Одним словом, власть открыто и недвусмысленно признавала, что язык, создававшийся для насельников новодельной «Украины» в качестве родного и государственного, был «новым украинцам» непонятен.
После очередного «разбора полетов» итогов украинизации на заседании политбюро ЦК КП(б)У бывший наркомпрос Мыкола Скрыпник, доросший к тому моменту до зампредсовнаркома и председателя Госплана УССР, во избежание серьезных неприятностей почел за благо застрелиться.
Одним словом, лавочку украинизации решено было сворачивать. А поскольку авангардией этого процесса были отмороженные «укропысьменники», возмечтавшие стать классиками новодельной литературы и мовы, то по ним паровой каток прошелся в первую очередь. Не был забыт никто из числа тех, кто дерзил товарищу Сталину в 1929 году на той исторической встрече в ЦК ВКП(б). В живых остались немногие. Разумеется, расправлялись с ним не за прошлые грехи, а за нынешние («по вновь открывшимся обстоятельствам»).
Символично, что одним из первых поспешил захлопнуть за собой дверь автор знаменитого лозунга «Геть від Москви!» Мыкола Хвылевой - «поклонник Канта и поэт», яростный адепт идеи «евроукраинства». И хотя его «геть!» относилось к сфере культуры, однако он был понят, теми, кому надо, правильно. Так что, лозунг «Украина - не Россия!», и «Украина - цэ Эвропа!» родился задолго до пана Кучмы - в те далекие лучезарные годы
Примечательно, но под псевдонимом «Хвылевой» скрывался русский парень Николай Фитилев по прозвищу «Фитиль» - уроженец Харьковской губернии, возмечтавший стать классиком украинской литературы, поскольку перспектива стать классиком литературы русской Фитилю не светила. А посему фундаментальные тезисы Фитиля относительно того, что «русская литература тяготеет за нами как хозяин положения, приучивший психику к рабскому подражанию» и о том, что следует навсегда покончить с контрреволюционной идеей создавать на Украине русскую культуру» выглядели в свете шкурных интересов автора весьма логичными.
За ним, правда уже не по своей воле, последовали и другие новодельные «укропысьменники» - участники той знаменитой встречи 1929 года, снискавшие себе славу не только писателей и поэтов, но и переводчиков западноевропейской классики (с русского на мову) - от О. Досвитного (Предрассветного) до В. Подмогильного и др. Зато уцелел бывший петлюровец поэт В. Сосюра, укрывшийся от репрессий в сумасшедшем доме в Москве, откуда его, в отличие от Ивана Бездомного, отпускали город, где он захаживал в ресторан Союза писателей (уж не «Грибоедов» ли?)
Вот в такой предгрозовой обстановке и было принято решение о возобновлении «Дней Турбиных». Правда, от Булгакова потребовали в очередной раз внести правку в текст его многострадальной пьесы.
А теперь о самой постановке. Как явствует из благодарственного письма К. Станиславского А. Енукидзе, являвшемуся наряду с наркомпросом А. Бубновым и наркомвоенмором К. Ворошиловым членом «Пpaвитeльcтвeннoй комиссии ЦИК СССР по руководству академическим театрами», незадолго до 12 февраля 1932 года между шефом МХАТа и секретарем ЦИК СССР состоялся разговор, в ходе которого возглавлявший в ту пору Комиссию по руководству ГАБТ и МХАТ Енукидзе, выразил ряд соображений по вопросам «необходимости редакторской правки» пьесы. Замечания т. Енукидзе были автором учтены, после чего Станиславский направил исправленный в который раз Булгаковым текст своему «попечителю». Внесенными в текст исправлениями покровитель искусств оказался вполне удовлетворен, о чем и отписал Станиславскому.
Исправления касались двух группам вопросов - «вопросу Достоевского» и вопросу «украинства».
В результате правки получилось вот что:
Вместо: «богоносцы окаянные сочинения господина Достоевского», стало: «добродушные мужички сочинения графа Льва Толстого».
Вместо: «Взял я этого богоносного хрена за манишку...» вышло: «Взял я этого толстовского хрена за манишку...»
Вместо: «Чтоб наши богоносцы не заболели бы московской болезнью» стало: «Чтобы наши мужички не заболели бы московской болезнью».
Было: «Теперь пошли дела богоносные», стало: «Теперь пошли дела не наши».
Федор Михайлович явно чем- то не угодил Авелю Сафроновичу.
Вторая группа исправлений касалась «украинизации».
Исключена была фраза: «Коего чорта было разводить всю эту мразь с хвостами на головах!»
Фраза «Ни один человек не говорит на языке страны...» заменена на: «Ни один мой офицер не говорит на языке страны...»
Фраза: «Слухаю, ваша светлость» заменена на «Слушаю, ваша светлость».
Исключены из текста и следующие затем слова: «временно исполняющий обязанности... я думаю... я думаю... думоваю...»
Одним словом, текст звучит совершенно политкорректно.
Как видим и слышим, в современном тексте, например, 2002 г. возвращено к произнесению лишь «я думаю... я думаю... думоваю...» Из чего следует, что для позднесоветской цензуры, равно как и для нынешней российской словесности, булгаковская правка образца 1932 года была и остается законом.
Исключением стало лишь «думоваю».
Вдумаемся: “Ни один «человек»”! Ладно бы еще «никто», а то ведь, а то ведь «ни один ЧЕЛОВЕК»! Это что же за существа такие? К тому же еще и «мразь с хвостами на головах!»
В общем, пысьменникам» и «диячам» было на что обижаться.
Вскоре понятия «национальный шовинист» и «классовый враг» рядом все чаще стали упоминаться в одной связке - «одним пакетом».
А популярность пьесы росла. В 1933 году ее почти «самовольно» сыграли 13 раз в Ашхабаде. По отзывам современников, некоторые роли удались в Ашхабаде лучше, чем в Москве. Не обошлось. Правда, без яростной «статьи в газете». Однако спектакль продолжали играть и даже планировали сыграть его на гастролях в Баку двадцать раз и столько же раз в Тифлисе. Но… не сложилось.
А в 1936 году МХАТ поехал на гастроли на родину Булгакова в Киев. Привез он туда и «Дни Турбиных», которые были сыграны, просим заострить на этом внимание, без петлюровской сцены. По всей видимости, сделано это было из соображений политкорректности, о которой загодя озаботилось высокое начальство в Москве. В киевской же прессе об этом спектакле не было написано НИЧЕГО, в чем можно было усмотреть ответную «вежливость» принимающей стороны.
Гастроли прошли славно. А на банкете, ставшем официальным мероприятием, которое возглавил секретарь ЦК КП(б) Украины «замечательный, душевный» П. П. Постышев, устроитель вечера даже станцевал под занавес со вдовой А. П. Чехова О. Л. Книппер русскую, что могло расцениваться кое-кем как нечто не вполне политкорректное.
Маленькую пакость Булгакову в Киеве все же сделали: киевские доброхоты, распустили слух, что «Дни Турбиных» запрещают. МХАТовское начальство стало лихорадочно запрашивать Москву, для которой запрет пьесы тоже стал новостью. Все чего добились сплетники, это то, что театр в течение суток буквально трясло.
К 1938 году их тех, кто возглавлял делегацию украинских пысьменников в 1929 не выжил никто: ни начальник Главискусства Украины А. Петренко-Левченко, ни заведующий Агитпропом ЦК КП(б)У А. Хвыля (Олинтер), ни председатель Главлита Украины И. Фалькевич, ни руководитель Всеукраинского союза пролетарских писателей, Союза писателей Украины И. Кулик (Кулик Иван Юлианович/Израиль Юделевич в прошлом консул СССР в Канаде).
Из рядовых участников - лишь НЕКОТОРЫЕ.
Пришла судьба и за С. Косиором и П. Постышевым.
Полетели в преисподнюю и московские преследователи Булгакова - В. Киршон с Л. Авербахом. Старый чекист Ю. Олеша долго уговаривал Булгакова выступить против Киршона во время его публичной казни в Союзе писателей, но автор «Дней Турбиных» отказался и ни на какое заседание не пошел. В итоге Киршона растерзали его же подхалимы.
В 1937 году в Париже выходит «Белая гвардия», а русские офицеры играют на чужбине в своем самодеятельном театре «Дни Турбиных» - к великому неудовольствию П. Скоропадского. «Дни Турбиных» ставятся русскими эмигрантскими театрами и самодеятельными коллективами в Берлине, Праге, Белграде.
Из дневниковой записи жены Булгакова Е. Булгаковой от 7 мая 1937 года:
“Сегодня в «Правде» статья Павла Маркова о МХАТ. О «Турбиных» ни слова. В списке драматургов МХАТа есть Олеша, Катаев, Леонов (авторы сошедших со сцены МХАТа пьес), но Булгакова нет”.
«Турбины» в последней булгаковской редакции игрались в Москве до самого начала войны. В Филиале МХАТ они шли в начале 60-х.
В 1976 г. режиссер В. Басов снял по пьесе телефильм, где вместо «Боже, Царя храни!» герои пели «Целую ночь соловей нам насвистывал». По всему выходило, что упоминания Бога и Царя брежневская цензура боялась пуще сталинской, предписывавшей, впрочем, актерам петь Народный гимн пьяными голосами. А из убранного Булгаковым в 32-м году восстановили лишь фразу «думаю, думáю… думоваю», которую произносил великолепный В. Лановой.
К этому времени украинизатор П. Шелест - бывший Первый секретарь ЦК КПУ и член Политбюро ЦК КПСС, вознамерившийся вновь перевести на мову все высшее и среднее образование на своей вотчине, уже четвертый год получал пенсион и жил в Москве. На Пресне. И нет ничего удивительного в том, что в 91-м он приветствовал провозглашение «незалежной».
Петро Юхимович (Петр Ефимович) Шелест ( 1908 - 1996)
ВСЕХ.
Включая шедшую в театре Вахтангова «Зойкину квартиру» и репетировавшийся уже «Бег», о которой скупой на похвалы Горький сказал, что это «великолепная вещь, которая будет иметь анафемский успех».
Со стороны могло показаться, что разбушевавшиеся фантомные «пысьменники», «мытци» и» «диячы» одержали оглушительную победу. И победу не только над писателем Булгаковым, но над самим товарищем Сталиным! Впрочем, не только они, но вклад их виделся им весомым.
И тут возникает вопрос: «Неужели же “пысьменников”, ”мытцей” и ” диячей” так достала до печенок скромное (без сцены с евреем) изображение петлюровцев вкупе, разумеется, с «белогвардейщиной»?
Нет, это было бы неверно. Еще за десять дней до встречи с «диячамы и мытцямы» - 2 февраля 1929 года - из канцелярии Сталина ушло письмо на имя писателя и драматурга В. Билль-Белоцерковского, в котором вождь фактически взял под защиту «Дни Турбиных». В нем он сказал буквально слово в слово то, что через неделю с небольшим повторял и разжевывал «дубинноголовым» «пысьменникам»: «Что касается собственно пьесы “Дни Турбиных”, то она не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда. Не забудьте, что основное впечатление, остающееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление, благоприятное для большевиков: “если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, - значит, большевики непобедимы, с ними, большевиками, ничего не поделаешь”, “Дни Турбиных” есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма.
Конечно, автор ни в какой мере “не повинен” в этой демонстрации. Но какое нам до этого дело?»
Так что же изменилось после встречи 12 февраля? И не была ли она сама одной из главных, если не главной составляющей запрета? Тем более, что отрицательный отзыв на пьсу «Бег» был дан за несколько дней ДО письма Билль-Белоцерковскому.
Увы, содержание письма Билля Сталину нам неизвестно, однако и сам Билль выступал в качестве «понятия», аккумулировавшего ненависть РАППовского племени к Булгакову.
Одним словом, в деле очередного запрета «Дней Турбиных» слились два потока: «писательско-пролетарский» и «украинствующий». Смесь получилась посильнее «коктейля Молотова».
Кстати, через четыре года предсовнаркома Молотов придет на вновь разрешенный спектакль и будет очень хвалить игру актеров. Ясное дело, что хвалить пьесу, а тем паче автора ее, он не рискнет. А на спектакль, тем не менее, заявится. То была явная демонстрация. Но демонстрация чего именно?
Между прочим, когда в 1937 году встал вопрос о репертуаре гастролей МХАТа во Франции, и Сталин, будто бы, был за то, чтобы везти «Турбиных» в Париж, Молотов стал активно возражать и добился своего.
Но вернемся в 1929-й год, в котором возымели действие аргументы «диячей» и РАППовцев о «белогвардейщине». В начале того злополучного для Булгакова года по ходу спектакля «Дни Турбиных» вышел совершенно скандальный казус, о котором рассказал потомкам, присутствовавший на спектакле публицист И. Солоневич: «Публика Московского художественного театра не была средней публикой. Это было «отбор». Билеты в театры распределялись профсоюзами, и верхушка интеллигенции, бюрократии и партии получала, конечно, лучшие места и в лучших театрах. В числе этой бюрократии были и я: я работал как раз в том отделе профсоюза, который эти билеты распределял. По ходу пьесы, белогвардейские офицеры пьют водку и поют «Боже, Царя храни!». Это был лучший театр в мире, и на его сцене выступали лучшие артисты мира. И вот - начинается - чуть-чуть вразброд, как и полагается пьяной компании:
«Боже, Царя храни»…
И вот тут наступает необъяснимое: зал начинает вставать. Голоса артистов крепнут. Артисты поют стоя и зал слушает стоя: рядом со мной сидел мой шеф по культурно-просветительной деятельности - коммунист из рабочих. Он тоже встал. Люди стояли, слушали и плакали. Потом мой коммунист, путаясь и нервничая, пытался мне что-то объяснить что-то совершенно беспомощное. Я ему помог: это массовое внушение. Но это было не только внушением.
За эту демонстрацию пьесу сняли с репертуара. Потом попытались поставить опять - причем от режиссуры потребовали, чтобы «Боже Царя храни» было спето, как пьяное издевательство. Из этого ничего не вышло - не знаю, почему именно - и пьесу сняли окончательно. Об этом происшествии в свое время знала «вся Москва» (Солоневич И. Л. Загадка и разгадка России. М.: Издательство «ФондИВ», 2008. С.451).
Наверно и это событие сыграло свою роль, добавив свою каплю в чашу терпения советской власти. И все же, было ли еще нечто, что послужило причиной очередного запрета пьесы помимо ставших уже хроническими нападками РАППА и прочей «пролетарско-комсомольской сволочи им. Леопольда Авербаха»?
Нам, читающим ее актуальный текст, неведома правка, которую обязали сделать Булгакова перед очередным разрешением «Дней» в 1932 году. А она была и касалась столь нелюбимой автором «мовы». Тем более, что пьеса Булгакова шла в самый разгар оголтелой украинизации, затронувшей даже ряд губерний РСФСР.
Для начала вспомним то, что говорили о ней герои романа «Белая гвардия», который вполне могли читать «диячы».
Вот один пассаж: «Сволочь он, - с ненавистью продолжал Турбин, - ведь он же сам не говорит на этом проклятом языке! А? Я позавчера спрашиваю эту каналью, доктора Курицького, он, извольте ли видеть, разучился говорить по-русски с ноября прошлого года. Был Курицкий, а стал Курицький... Так вот спрашиваю: как по-украински «кот»? Он отвечает: «Кит». Спрашиваю: «А как кит?» А он остановился, вытаращил глаза и молчит. И теперь не кланяется.
Николка с треском захохотал…»
Вот второй. Шервинский выступает в защиту гетмана и его «гнусной комедии с украинизацией»: «Край украинский, здесь есть элементы, которые хотят балакать на этой мове своей, - пусть!
- Пять процентов, а девяносто пять - русских!..» - отвечает ему Турбин.
В пьесе «гнусная комедия» становится «чортовой комедией».
Вот третий: «В вагоне, как зерно в стручке, болтался бритый человек, диктуя своим писарям и адъютантам на странном языке, в котором с большим трудом разбирался даже сам Перпилло». Это о Петлюре. А Игнатий Перпилло - «легендарный» автор «Украинской грамматики», которую штудировал с карандашом, выполняя нехитрые упражнения, полковник-генштабист Сергей Иванович Тальберг, ставший в «Днях Турбиных» «Владимиром Робертовичем».
Короче, отношение автора к «мове» вырисовывалось у Булгакова «однозначное». И вряд ли для кого оно было новостью.
И вот в начале 1932 года совершается - без всяких видимых причин - форменное ЧУДО. 25 января 1932 г. М.А. Булгакову позвонили из МХАТа и сообщили, что «Дни Турбиных» срочно возобновляются. Ряд исследователей связывают это с принятием принципиально решения о разгоне РАППа и рапповской агентуры в советской литературе, театре и искусстве в целом. Однако нельзя не заметить, что возобновление постановки совпало по времени с решением о сворачивания украинизации, давшей столь печальные «буржуазно-националистические», «троцкистские» и «иньшые» контрреволюционные всходы.
А после февральского пленума ЦК КП(б)У 1933 г. начинает разворачиваться широкая кампания против националистических элементов, проникших в партийные и государственные органы, научные и культурные учреждения вследствие недостатков украинизации. Теперь нужно было найти виновного в «националистическом уклоне» при проведении украинизации. И основной удар пришелся по наркому просвещения Украины Н. Скрыпнику: именно его ведомство несло основную нагрузку при проведении украинизации.
На Украине особую опасность представляло обвинение в «укрывательстве» и «пособничестве» «контрреволюционному блоку националистов и троцкистов». В постановлении от 3 декабря 1934 г. прямо говорилось о наличии «внутри отдельных партийных организаций» различных «оппортунистических, либеральствующих гнилых элементов», прямо смыкающихся с националистами и троцкистами.
Смехи смехами, а партийный и советский аппарат оказался «неожиданно» засорен петлюровским и махновским элементом, свидетельством чему стал известный анекдот:
Секретарь ячейки задает вопрос мужику, подавшему заявление о приеме в партию:
- Ты москалив рубал?
- А як же!
- А жидив рубал?
- А як же!
-А комунистив рубал?
-А як же!
- Так що же ты, гнида, в нашу партию лезешь?!
- Так ты ж тогда нами и командувал!
Обозначилась новая тенденция: заведующий отделом агитации, пропаганды и прессы ЦК КП(б)У А.А. Хвыля (Олинтер) - тот самый, что был одним из руководителей делегации «пысьменников» в 1929 году, - обозначил новый фронт идеологической борьбы, ставший предметом особого внимания руководства КП(б)У. А именно: положение на «украинском языковедческом фронте» и разоблачение «национализма в языкознании». 24 апреля 1933 г. Хвыля написал докладную записку Генеральному секретарю ЦК КП(б)У С. В. Косиору и второму секретарю ЦК КП(б)У П. П. Постышеву, в которой говорилось о «большой вредительской работе» «украинской контрреволюции» «в вопросах создания украинской терминологии» и о «ликвидации общеизвестных в украинском и русском языках» научных и технических терминов.
Основные претензии Хвыля-Олинтер предъявлял к работе Государственной комиссии для разработки правил украинского правописания при Наркомпросе УССР. «Эти общие в украинском языке с русским языком термины ликвидировали, - писал Хвыля, - выдумывая искусственные, так называемые украинские самобытные слова, не имевшие и не имеющие никакого распространения среди широких многомиллионных рабочих и колхозных масс». В качестве примера Хвыля приводил замену слова «петит» в украинском языке на слово «дрібень», «сектор» - на «витинок», «сегмент» - на «утинок», «экран» - на «застувач», «экскаватор» - на «копалка», «штепсель» - на «притичку», «аэрографию» - на «марсознавство», «атом» - на «неділка», «завод» - на «виробня». По мнению Хвыли, такие нововведения крайне недопустимы, как и предложенная ранее наркомпросом Н. Скрыпником реформа украинского алфавита по введению двух латинских букв для обозначения звуков «дз» и «дж» (соответственно «S» и «Z»).
Националистические тенденции были обнаружены и в редколлегии Украинской советской энциклопедии, где «классовые враги, вредители и контрреволюционеры… использовали УСЭ как свою организационную и финансовую базу», а также в ряде культпросветучреждений. Так, художественный руководитель театра «Березиль» Л. Курбас под лозунгом «независимого искусства» проводил, по мнению Хвыли (Олинтера) политику изоляции театра от «нашей советской социалистической действительности». (См.: Борисенок Е. Феномен советской украинизации 1920-1930 годы. М.: 2006)
Одним словом, власть открыто и недвусмысленно признавала, что язык, создававшийся для насельников новодельной «Украины» в качестве родного и государственного, был «новым украинцам» непонятен.
После очередного «разбора полетов» итогов украинизации на заседании политбюро ЦК КП(б)У бывший наркомпрос Мыкола Скрыпник, доросший к тому моменту до зампредсовнаркома и председателя Госплана УССР, во избежание серьезных неприятностей почел за благо застрелиться.
Одним словом, лавочку украинизации решено было сворачивать. А поскольку авангардией этого процесса были отмороженные «укропысьменники», возмечтавшие стать классиками новодельной литературы и мовы, то по ним паровой каток прошелся в первую очередь. Не был забыт никто из числа тех, кто дерзил товарищу Сталину в 1929 году на той исторической встрече в ЦК ВКП(б). В живых остались немногие. Разумеется, расправлялись с ним не за прошлые грехи, а за нынешние («по вновь открывшимся обстоятельствам»).
Символично, что одним из первых поспешил захлопнуть за собой дверь автор знаменитого лозунга «Геть від Москви!» Мыкола Хвылевой - «поклонник Канта и поэт», яростный адепт идеи «евроукраинства». И хотя его «геть!» относилось к сфере культуры, однако он был понят, теми, кому надо, правильно. Так что, лозунг «Украина - не Россия!», и «Украина - цэ Эвропа!» родился задолго до пана Кучмы - в те далекие лучезарные годы
Примечательно, но под псевдонимом «Хвылевой» скрывался русский парень Николай Фитилев по прозвищу «Фитиль» - уроженец Харьковской губернии, возмечтавший стать классиком украинской литературы, поскольку перспектива стать классиком литературы русской Фитилю не светила. А посему фундаментальные тезисы Фитиля относительно того, что «русская литература тяготеет за нами как хозяин положения, приучивший психику к рабскому подражанию» и о том, что следует навсегда покончить с контрреволюционной идеей создавать на Украине русскую культуру» выглядели в свете шкурных интересов автора весьма логичными.
За ним, правда уже не по своей воле, последовали и другие новодельные «укропысьменники» - участники той знаменитой встречи 1929 года, снискавшие себе славу не только писателей и поэтов, но и переводчиков западноевропейской классики (с русского на мову) - от О. Досвитного (Предрассветного) до В. Подмогильного и др. Зато уцелел бывший петлюровец поэт В. Сосюра, укрывшийся от репрессий в сумасшедшем доме в Москве, откуда его, в отличие от Ивана Бездомного, отпускали город, где он захаживал в ресторан Союза писателей (уж не «Грибоедов» ли?)
Вот в такой предгрозовой обстановке и было принято решение о возобновлении «Дней Турбиных». Правда, от Булгакова потребовали в очередной раз внести правку в текст его многострадальной пьесы.
А теперь о самой постановке. Как явствует из благодарственного письма К. Станиславского А. Енукидзе, являвшемуся наряду с наркомпросом А. Бубновым и наркомвоенмором К. Ворошиловым членом «Пpaвитeльcтвeннoй комиссии ЦИК СССР по руководству академическим театрами», незадолго до 12 февраля 1932 года между шефом МХАТа и секретарем ЦИК СССР состоялся разговор, в ходе которого возглавлявший в ту пору Комиссию по руководству ГАБТ и МХАТ Енукидзе, выразил ряд соображений по вопросам «необходимости редакторской правки» пьесы. Замечания т. Енукидзе были автором учтены, после чего Станиславский направил исправленный в который раз Булгаковым текст своему «попечителю». Внесенными в текст исправлениями покровитель искусств оказался вполне удовлетворен, о чем и отписал Станиславскому.
Исправления касались двух группам вопросов - «вопросу Достоевского» и вопросу «украинства».
В результате правки получилось вот что:
Вместо: «богоносцы окаянные сочинения господина Достоевского», стало: «добродушные мужички сочинения графа Льва Толстого».
Вместо: «Взял я этого богоносного хрена за манишку...» вышло: «Взял я этого толстовского хрена за манишку...»
Вместо: «Чтоб наши богоносцы не заболели бы московской болезнью» стало: «Чтобы наши мужички не заболели бы московской болезнью».
Было: «Теперь пошли дела богоносные», стало: «Теперь пошли дела не наши».
Федор Михайлович явно чем- то не угодил Авелю Сафроновичу.
Вторая группа исправлений касалась «украинизации».
Исключена была фраза: «Коего чорта было разводить всю эту мразь с хвостами на головах!»
Фраза «Ни один человек не говорит на языке страны...» заменена на: «Ни один мой офицер не говорит на языке страны...»
Фраза: «Слухаю, ваша светлость» заменена на «Слушаю, ваша светлость».
Исключены из текста и следующие затем слова: «временно исполняющий обязанности... я думаю... я думаю... думоваю...»
Одним словом, текст звучит совершенно политкорректно.
Как видим и слышим, в современном тексте, например, 2002 г. возвращено к произнесению лишь «я думаю... я думаю... думоваю...» Из чего следует, что для позднесоветской цензуры, равно как и для нынешней российской словесности, булгаковская правка образца 1932 года была и остается законом.
Исключением стало лишь «думоваю».
Вдумаемся: “Ни один «человек»”! Ладно бы еще «никто», а то ведь, а то ведь «ни один ЧЕЛОВЕК»! Это что же за существа такие? К тому же еще и «мразь с хвостами на головах!»
В общем, пысьменникам» и «диячам» было на что обижаться.
Вскоре понятия «национальный шовинист» и «классовый враг» рядом все чаще стали упоминаться в одной связке - «одним пакетом».
А популярность пьесы росла. В 1933 году ее почти «самовольно» сыграли 13 раз в Ашхабаде. По отзывам современников, некоторые роли удались в Ашхабаде лучше, чем в Москве. Не обошлось. Правда, без яростной «статьи в газете». Однако спектакль продолжали играть и даже планировали сыграть его на гастролях в Баку двадцать раз и столько же раз в Тифлисе. Но… не сложилось.
А в 1936 году МХАТ поехал на гастроли на родину Булгакова в Киев. Привез он туда и «Дни Турбиных», которые были сыграны, просим заострить на этом внимание, без петлюровской сцены. По всей видимости, сделано это было из соображений политкорректности, о которой загодя озаботилось высокое начальство в Москве. В киевской же прессе об этом спектакле не было написано НИЧЕГО, в чем можно было усмотреть ответную «вежливость» принимающей стороны.
Гастроли прошли славно. А на банкете, ставшем официальным мероприятием, которое возглавил секретарь ЦК КП(б) Украины «замечательный, душевный» П. П. Постышев, устроитель вечера даже станцевал под занавес со вдовой А. П. Чехова О. Л. Книппер русскую, что могло расцениваться кое-кем как нечто не вполне политкорректное.
Маленькую пакость Булгакову в Киеве все же сделали: киевские доброхоты, распустили слух, что «Дни Турбиных» запрещают. МХАТовское начальство стало лихорадочно запрашивать Москву, для которой запрет пьесы тоже стал новостью. Все чего добились сплетники, это то, что театр в течение суток буквально трясло.
К 1938 году их тех, кто возглавлял делегацию украинских пысьменников в 1929 не выжил никто: ни начальник Главискусства Украины А. Петренко-Левченко, ни заведующий Агитпропом ЦК КП(б)У А. Хвыля (Олинтер), ни председатель Главлита Украины И. Фалькевич, ни руководитель Всеукраинского союза пролетарских писателей, Союза писателей Украины И. Кулик (Кулик Иван Юлианович/Израиль Юделевич в прошлом консул СССР в Канаде).
Из рядовых участников - лишь НЕКОТОРЫЕ.
Пришла судьба и за С. Косиором и П. Постышевым.
Полетели в преисподнюю и московские преследователи Булгакова - В. Киршон с Л. Авербахом. Старый чекист Ю. Олеша долго уговаривал Булгакова выступить против Киршона во время его публичной казни в Союзе писателей, но автор «Дней Турбиных» отказался и ни на какое заседание не пошел. В итоге Киршона растерзали его же подхалимы.
В 1937 году в Париже выходит «Белая гвардия», а русские офицеры играют на чужбине в своем самодеятельном театре «Дни Турбиных» - к великому неудовольствию П. Скоропадского. «Дни Турбиных» ставятся русскими эмигрантскими театрами и самодеятельными коллективами в Берлине, Праге, Белграде.
Из дневниковой записи жены Булгакова Е. Булгаковой от 7 мая 1937 года:
“Сегодня в «Правде» статья Павла Маркова о МХАТ. О «Турбиных» ни слова. В списке драматургов МХАТа есть Олеша, Катаев, Леонов (авторы сошедших со сцены МХАТа пьес), но Булгакова нет”.
«Турбины» в последней булгаковской редакции игрались в Москве до самого начала войны. В Филиале МХАТ они шли в начале 60-х.
В 1976 г. режиссер В. Басов снял по пьесе телефильм, где вместо «Боже, Царя храни!» герои пели «Целую ночь соловей нам насвистывал». По всему выходило, что упоминания Бога и Царя брежневская цензура боялась пуще сталинской, предписывавшей, впрочем, актерам петь Народный гимн пьяными голосами. А из убранного Булгаковым в 32-м году восстановили лишь фразу «думаю, думáю… думоваю», которую произносил великолепный В. Лановой.
К этому времени украинизатор П. Шелест - бывший Первый секретарь ЦК КПУ и член Политбюро ЦК КПСС, вознамерившийся вновь перевести на мову все высшее и среднее образование на своей вотчине, уже четвертый год получал пенсион и жил в Москве. На Пресне. И нет ничего удивительного в том, что в 91-м он приветствовал провозглашение «незалежной».
Петро Юхимович (Петр Ефимович) Шелест ( 1908 - 1996)