(no subject)
Потом события становятся последовательными...
Потом узор вплетается в бороду и пряжки сандалий...
Потом счастье захлёбывается от прошлогоднего весеннего ветра...
Потом стареющий ворон становится яйцом, с хрупкой скорлупой...
Круг имеет свойство. И это свойство делает простоту безначальной, а сложность бесконечной.
Я ищу себя среди Вас!!!
Пожалуй, самый сложный вопрос, который может быть мне задан сейчас.
Почему? Потому, что я всегда себя в какие то периоды жизни идентифицировал с профессией.
То что я по паспорту называюсь Дмитрий Коваленко, Дмитрий Олегович Коваленко, пятьдесят шестого года рождения, седьмого апреля, рождённый в городе Краснодаре. Кстати говоря, откуда был в крайнем младенческом возрасте вывезен, поэтому есть у меня город Краснодар родной, плюс родовые всякие связи с Кубанью. Город Донецк ростовской области, где чудесные семь лет моей жизни прошли. Но я помню только последние там, от пяти до семи лет из семи, от семи до четырнадцати лет город Шахты, а дальше там- чего пошло…Почему до четырнадцати город шахты? Это детство. Детство же.
Кто? Вот кто я? Вот это самый сложный вопрос. Я всегда себя идентифицировал по профессиональному признаку и когда я занимался столяркой, я с гордостью всегда говорил- Я столяр! Сам себе отвечал, или на подобные вопросы. Сейчас могу развести руками и с кавказским акцентом сказать,- Иии, ны знаю, дарагой…Вот сейчас, сейчас я абсолютно честно отвечаю,- не знаю. Кто я? Не знаю. Нет, не по имени, ни по паспортным данным, не по месту прописки и приписки, или там, военно, я даже не знаю- военнообязанный ли я? Скорее всего, я уже такой старый-старый, что я могу уже там, плевать, проходя мимо военкомата. А, может быть, стоит повременить пока ещё и не плевать? :) Кстати, хорошая история по поводу военкомата у меня…
Угу. Нет, я вам могу только рассказать о своем мире детства, потому что у меня было несколько миров, мне очень повезло, я был единственным ребенком на большое количество пап-мам-дедушек-бабушек-дядей и тетей. :)
Значит, основной мир детства. Когда мне исполнилось семь лет, а до семи лет я жил с родителями в Донецке Ростовской области - это маленький-маленький городочек такой, и мы жили в доме, разделенном на два хозяина, соответственно, два двора, и за домом уже начинался пустырь. Там ёжики водились. По другую сторону улицы - она была замощена булыжником, я это хорошо чувствовал, когда начал учиться на велосипеде кататься, потому что с одной стороны все это в попу било седлом на тех булыжниках, а потом, я не умел тормозить, и я научился тормозить просто падая на бок. Вот когда я хотел остановиться резко, да, я что-то не понимал, как нужно там назад ногами надавить, задействовать тормоз, я просто валился на бочок, приходил, там, в майке рваной домой к маминой радости. Вот, этот мир еще был, вот как бы, один мир был дворовой: маленький двор, он был достаточно всеобъемлющим, и об этом можно долго рассказывать; а второй мир был уже парк- это были ржавые прутья, попогнутые, выломанные; и третий мир - вот как бы из трех миров состояло мое детство раннее, до семи лет - это был некий пустырь бесконечный. Я довольно смело куда-то уходил там. Да, и, кстати, интересно было: в то время я ненавидел детский сад. Там было много моментов неприятных, ну, например, нас заставляли трусики перед дневным сном снимать. Меня это страшно смущало, и, мало того, что нас одевали в короткие рубашонки полотняные, такие чуть-чуть ниже причинных мест, и укладывали в такие брезентовые раскладушки - Х-образные, две крестовины, между ними брезент - после чего… Это был щас скажу сейчас какой - это был шестьдесят третий год примерно, нет, ну может быть шестьдесят первый-шестьдесят второй. И, как в концлагере каком-то таком, мягкого режима, как только мы укладывались на этот дневной сон, уже ненавидимый мной изначально, шла воспитательница и резко просто бесстыже поднимала одеяла над всеми детьми проверяя - в трусиках или нет. И если ты пытался зажать эту рубашонку между ногами, скрывая, так сказать, свой срам и стыд, то ж рубашонка резко вырывалась, так сказать, чтоб лежал с писюном наружу. Вот. Поэтому ж какие-то хитрости были, типа того, что там вешали на крестовину трусики - а их нужно было класть так как-то вот, на какой-то там столик или полочку, не помню сейчас - в общем уже было нарушением, уже было криминалом - повесить на крестовину, потому что с крестовины легко было протянуть руку и все-таки, после того как проверка эта первоначальная жёсткая заканчивалась, можно было эти трусики натянуть. Вот, это вот детский сад. Значит, из детского сада я постоянно убегал, это был ужас для моей мамы, потому что я - а я недалеко там, буквально два квартала за угол... Мир моего детства был очень такой огромный и великолепный, потому что зимой это были чудовищные сугробы, в которых я прорывал норы и ставил свечку, например, - вплоть до того, что со свечой там засыпал, в этих пещерах. Вот. У меня был обрез кулацкий, но без приклада, без затвора, ржавый - мальчик соседский мне подарил. То есть стволик, обрезанный, видимо, каким-то кулаком еще, борцом против советской власти непримиримым. Вот, ну, соответственно, задняя часть там, в которой не было уже затвора, безусловно. Вот. Потом много там чего еще было. И были мышки, которых мама там могла веником ударить, а я потом упрашивал ее, чтобы меня не отсылали в детский сад.
Ну, мышку мама ударит веником, да, оглушит и выкинет на улицу - как же я могу идти в детский сад, когда мышка валяется на улице. Я, естественно: «Мама, оставь меня!». А я потом, значит, - у нас веранда была такая с квадратными маленькими стеклышками, только я мог проникнуть в одно выбитое стеклышко - вот я, значит, оставался запертый, шел этого мышонка там забирал, в коробочку клал. А, кстати, хорошее воспоминание, вот об этом надо рассказать.
Значит, я научился, ну, относительно рано читать по тем временам, в шесть лет. Сейчас этим никого не удивишь, тогда мало кто из детей, приходя в школу к семи годам, умел читать, ну, как-то не принято было. И вот я получил подарок от своей тети, сельской библиотекарши, книгу из великолепного цикла «Волшебник изумрудного города», но это была вторая книга «Урфин Джюс и его деревянные солдаты», и там были великолепные иллюстрации - помню, что писатель Волков, да? - а художника я не помню. И бабушка мне начала читать её, а потом я сам уже продолжил чтение, и настолько был заворожён этими вот деревянными солдатами - а отопление в доме было печное, флигеле в нашем, ну, не флигель, квартира, такой дом на два хозяина - и папа мне сделал деревянного солдата примерно с меня ростом из чурочек дровяных. Вот. И этот солдат стоял в коридоре, разделяющем квартиру и холодную веранду, на которой стоял мой горшок ночной, куда я, значит, ночью, если мне нужно было, я выходил. И как-то я, вот уже этот солдатик там стоял деревянный, встал, отправился спросонья и вдруг вижу что-то страшное, ужасное, глаза блестят, нос такой из гвоздя, огромный, торчит. Вот я заорал дурным голосом, проснулись папа, мама, и, естественно, солдат на второй день был сожжен, изрублен топором, значит, единственный солдат Урфина Джюса, который в городе Донецке материализовался, он был разрублен на куски и сожжен в печи, ну, чтобы, значит, ребенка не травмировать. Вот. Потом, значит, уже пошел я в первый класс, и весной, по завершении первого класса, отец получил по работе возможность в городе Шахты работать с повышением, мы переехали, это был центр города. Город Шахты - город такой, что, собственно говоря, несколько кварталов, центр, заслуживает внимания и симпатии. Все остальное крайне… ну как, у каждого своя родина, как королевская
Новостанка- Кошка, ощущая запах помоев, чувствовала, что она на родину возвращается - ну, как бы, понятно, да, о чем я говорю? И… Мне вот посчастливилось прямо в центре города, где стоит институт - филиал Новочеркасского политехнического института, там Слава КПСС были буквы, щас их нет и мне чего-то не хватает :), большие красные буквы «Слава КПСС»… Тут же анекдот старый, что Слава Метревели знаю, Слава ещё какой-то знаю, кто такой Слава КПСС - нэ знаю! Вот, из окна нашей квартиры - такая вагончиком двухкомнатная квартира на четвертом этаже - это было такое счастье от семи до четырнадцати лет; это был двор, практически замкнутый, в центре города, кольцеобразный. Там впервые я, выпив домашнего вина в четырнадцать лет, пронесся на велосипеде десять кругов в какой-то эйфории невероятной, каком-то счастье и радости, это совершенно не похоже на то, что потом испытывалось. Из окна, выходящего в сторону Горкома партии тогда - теперь это часть мэрии, - можно было полить прохожего из кружечки водой и спрятаться, потому что густая листва тополей, которых сейчас нет, она скрывала злоумышленников. Это были битвы водяные летом, тогда не было еще - чего не было - не было пластиковых бутылок, а были первые шампуни Бадузан, пластиковые, зелененького цвета, там такая… силуэт женщины, что несколько, так сказать, волновало эротически, такое вот обнаженная женщина пузыря какая-то - очень условно изображенная, и мы там делали дырочки и брызгались. Ходили мы в сатиновых трусах до колен. Помню, если гроза, дождь, все дети выбегали во двор и под эти - почему-то родители не боялись выпускать - плясали среди этих пузырей водяных. Вот такой мир... То есть это счастье было - бесконечное и беспрерывное.
Школа - не знаю, как-то она в каком-то уголке моей жизни была… ну, процентов двадцать занимала. Не скажу, что сильно меня тяготила школа, ну, там, какие-то хулиганы меня могли обидеть, я человек не воинственный и не агрессивный, боязливый был - был и остаюсь :), вот. Ну, в общем, ну, школа школой как бы такая, ну, я не знаю, как геморрой, например. Люди ж мирятся с геморроем, все равно в туалет ходят, как бы, и кушают, не останавливается процесс жизни. Вот. Ну, помню, что мама посылала меня вечно, тогда была Советская улица центральная, по ней трамвай ходил, мы подкладывали туда патрончики от мелкокалиберки, начиненные - почему-то только гильзы нам только доставались - серой от спичек, мы свинчивали болты на гайку с той же серой, бросали их в стенку, эти болты взрывались, разлетались. Мы начиняли бутылки карбидом, мы жгли костры; я один раз старушку чуть не зарубил. Была у нас такая вредная старушка во дворе, ну, всё ж просматривалось, и, мне уже лет четырнадцать было, я взял топорик автомобильный отцовский - у отца с ранних лет была машина, и до его поздних лет, он буквально два-три года назад как прекратил вообще рулить - и я попытался разжечь костер с несколькими детишками, и тут одна из вредных бабок выскочила и начала этот костёр топтать, размётывать ногами. Вот. Я замахнулся топором и закричал: «Зарублю щас!», ну, я тогда не знал ругательных слов, вот. А она грит: «Руби!» и так мы вот так вот сверлили друг друга глазами, я понял, что я все-таки не такой злодей чтобы старушку, тем более у неё два внука дебильных было: Витя и Саша, очень милые люди, были и остались по сей день. А семьи завели, кстати говоря, многодетные, да, вот так вот бывает. В общем, замечательный двор, тут же был этот сквер, где стоял дедушка Ленин, он протягивает руку и немножко вниз, и большой палец почему-то очень большой на этой статуе и при определенном ракурсе, если подойти сбоку и посмотреть в профиль, кажется, что Владимир Ильич стоит с эрегированным… полуэрегированным членом. Когда это видишь в первый раз просто, просто дико начинаешь смеяться, даже киснуть от смеха, даже не смеяться, то есть это какая-то патологическая такая ситуация возникает: ты не смеешься «ха-ха», а ты просто визжишь. Вернее, пытаешься визжать и ничего не получается. Смотришь на дедушку Ленина, а у него из-под его лапсердака высовывается здоровый огурец такой, ну он как бы силуэт там это все хорошо просматривается. Вот. Ну, тут же была и школа рядышком и вот это - мир детства.
Еще было два мира, которые отстояли на довольно большое количество километров, мне повезло, значит, у меня бабушка и тетя с дядей жили на Кубани, недалеко от станицы Павловской, это вот деревня. Вот лето в деревне, там, весна в деревне, весенние каникулы, летние каникулы, это, конечно, это был великолепный мир. То есть там у меня воздушка была, я там стрелял всех подряд: воробьев, лягушек, там, сейчас, конечно, это… стыдно об этом говорить. Но тогда я считал нормально, там, стрельнуть лягушку и, прочитав книгу «Голова профессора Доуэля», значит, отрезать ей ножку: правую на левую поменять пришить, левую на правую, там, и отпустить ее в криничку обратно плавать. Тетя работала в библиотеке сельской, поэтому она каждый день приносила огромные стопки книг к бабушкиному неудовольствию, потому что я никогда не относил их обратно, потом бабушка вместе с тетей десятки книг возвращали. Кстати, что интересно: в то время фантастика, которой я увлекался, она была дефицитом. И у тети, в силу того, что люди, живущие в хуторе в этом кубанском, они говорили так: «Ну, про любовь дайте, про войну дайте, про партизан», а у них было три или четыре полки набитые советской и несоветской фантастикой, практически невостребованной. Ну, там много чего еще было: там были, там, Дюма подписные издания - то, что люди практически не читали; меня интересовала фантастика. Вот. И я каждый день детскую фантастику, не детскую, я утаскивал; как я ее читал, кстати. У дяди был небольшой садочек такой, внизу там бегали утки-куры, великолепные белые черешни росли раскидистые. Я забирался на эти черешни, садился в развилку, открывал очередную книгу и читая, не глядя, срывал гроздья белой черешни, отправлял в рот, косточки сплевывал, тут же кидались заполошно эти утки-куры, думая, что это что-то вкусное, ну, не знаю, склевывали, наверное, эти косточки. Вот это счастье было. Это счастье было детское такое, ну, практически лет до семнадцати. Потом появились новые племянники и я, мой статус любимчика всеобщего такого, стрелка из воздушного оружия - а я ж не только стрелял по лягушкам, я даже тайно иногда отстреливал цыплят, потому, что очень соблазнительно было цыпленочка, а недострелянный цыпленок убегал в огород, значит, вопя там, я бежал за ним, пытался его добить, потому что если бабушка бы нашла этого цыпленка... Ну, понятно, что, ну… по-моему раза два мне удалось цыпленка добить, я уж не помню, куда я его дел, но не ел я их, я ел только воробьев, я их поджаривал, еще по-шахтинскому обыкновению - мальчики научили меня - значит, мы воробья подбивши, там, тушку эту на палочке поджаривали. Вот.
Первые сексуальные впечатления можно рассказать? Хочешь, расскажу? Это мир детства, да…да, мир детства. Я могу рассказать :)
…Нет, ну, это очень личное…
В общем, счастье было, вот, до четырнадцати лет, как только пошло вот это половое созревание, это началась мука, это началась мука, про которую конечно рассказывать нет смысла, то есть вот это светлое детство сменилось вот этими всеми процессами, пертурбациями, которые довольно долго продолжались. Но, не важно. Так вот, будем о детстве. Так вот, помимо мира детства вот этого хуторка кубанского небольшого, длиннейшего огорода, спускающегося к закамышенной реке и этой копанке где лягушки, несчастные мученицы мои жили, был ещё совершенно другой мир. Дело в том, что дедушка мой, участник, практически, гражданской войны, но он участвовал в качестве мальчика с белой стороны, ну он всякие там диверсии совершал нехорошие, вот,- из пулеметов красноармейцев вывинчивал замки. А дело в том, что по тем временам пулемет «максим» не имел унифицированных деталей, каждая деталь и в частности замок, что очень важно, замок орудия, замок пулемета, он индивидуально подгонялся, вручную там, напильниками под стреляющее это устройство. И если украсть замок, или выбросить его, куда ни будь, закопать, то орудие, или пулемет, были уже совершенно непригодны. Вот, а поскольку мои предки кубанские казаки, а прадед мой прослужил двадцать пять лет при дворе императора государя, конвойцем, соответственно он участник ещё «корниловского ледяного похода», соответственно дедушка мой, сын его, понятно с каким образом был воспитан,- да? Почему он вывинчивал у красноармейцев замки,- да? Соответственно меня тоже коснулось, в моём воспитании, мифы, предания, они конечно, с сильным белогвардейским душком, скажем так. То есть, мифы вот эти, устные, предков, которые я слышал и на Кубани и в том месте, о котором я сейчас скажу...Так вот дедушка, который, значит, оказался в городе Кёнигсберге, а тогда он назывался Калининград, оказался так вот просто, волею судеб и там построил небольшой домик. Построил домик очень интересно. Немецкая усадьба- это был великолепный спальный район Кёнигсберга, где жили в своё время богатые люди, там я, впервые, когда-то, увидел двухэтажные особняки с подвальными гаражами, чего раньше не было в Советском Союзе- в моё уже, во времена моего детства там жило по десять семей, а до этого, видимо, это одна семья жила. Там двух- трёхэтажный особняк, с острыми готическими черепичными такими крышами. Это было с шести до шестнадцати лет. Десять лет я туда ездил, ну не каждый год конечно. Вот, это был спальный район, очень тихий, очень такой респектабельный даже в советские времена. Там много было удивительного, во первых была сетка- рабица, между каменных тумб, у меня даже стихотворение есть, посвященное этому времени:
Ржавеет сеть меж потемневших тумб,
былых времен изящная ограда,
а на песке, среди цветочных клумб
валяется осколок от снаряда…
Потому что игрушками моими в Кёнигсберге были выкопанные из земли осколки от снарядов, головки снарядов, уже обезвреженные, по всей видимости. У меня был немецкий штык, который я вечно метал в какие то доски, или брёвна там, здоровенный такой, изъязвлённый, а у моего товарища, который жил в настоящем таком немецком доме,- дедушка мой построил на развалинах немецкого домика свой домик, у него там базовый фундамент сохранился, со всеми коммуникациями, водопровод, газ… Вот удивительно, разбомбили дом, была куча свалки, а цокольный этаж подвальный- фактически там была мастерская, вот всё это стоит по сей день. И мальчик показывал мне шмайстер, который висел, он конечно уже не стрелял, там был отломан рожок и там эти патроны слипшиеся были видны- проржавевший рожок от шмайстера, наполовину был сломан и висел на столбе, я там в стихотворении всё оставил, что висит ржавый шмайстер на гнилом ремне, висит с приросшим намертво патроном. Вот это впечатление вот этих, Кёнигсбергских моих лет. Туда я летал сам. Вот удивительно я сейчас опять думаю: Меня садили на самолёт, мне там было лет двенадцать, да? И я летел спокойно из Ростова в Кёнигс…в Калининград, с посадками в Минске там, где-то ещё, пилоты меня пускали в кабину, такие были совершенно, великолепные, наивные времена, доверительные. Давали мне подышать кислородной маской, давали порулить своим этим, рулём самолётным, то есть вылазил пилот из кресла, садил меня - пацана в кресло, ну, что я там рулил, ну, чуть-чуть вот так вот двигал рогулькой вот этой вот, самолётной. Там меня снимали, соответственно, везли по очень узкой, я помню дороге, стволы очень близко стояли эти с белыми полосами, отмечены не знаю, что за деревья с толстыми…узкая-узкая дорога, буквально полторы полосы там, я больше не скажу. Немцы почему-то очень экономично, они ж жадюги видимо страшные, экономисты, и вот это значит всё очень-очень узко. В самом Калининграде, там район был практически неповрежденный, в котором я жил в гостях у дедушки с бабушкой, но дома очень интересные, они все были такой покрыты желтоватой штукатуркой, под шубу, как говорят, такая шероховатая, но они напоминали обрыв, речной обрыв с ласточкиными гнёздами- разнокалиберные дырки были и это всё дырки были от пуль, от осколков, от снарядиков небольших. То есть, дома уже были обитаемые, окна остеклены, но в стенах домов были кругленькие отверстия многочисленные, не заделанные, характерная черта особняков. Там знаменитый кафедральный собор, где, у которого могила Канта и в котором снимали очень много военных фильмов в шестидесятые годы, это всегда узнаваемо было, и возле которого, по-моему Рома Зверь пописял, в своё время было скандальное сообщение, что группа «Звери» прибыла и пьяные там музыканты пописяли недалеко от могилы Канта. Я это всё хорошо помню. Помню, что очень страшно было внутри собора, он естественно без кровли стоял, и на стенах его какие-то, череп и кости всё время какие-то были, рельефы, и самый большой рельеф был, наверное из пушки, сороко-пятки, так хорошо наши солдатики вмазали, прям внутрь, наверное вкатили пушку и какое то в торце собора рельефное изображение, зияла огромная воронка. Собор здоровый такой, метров сто пятьдесят. Говорили, что под городом можно найти оружие, я сам лично в лесах под Кёнигсбергом видел многочисленные каски, противогазные эти банки рифленые, немецкие характерные, шмайстеры…я был влюблен в немецкое оружие, это у меня была просто страсть, вот этот шмайстер, вот этот прямой, я не был влюблен почему то в наши советские ППШ там, да- оружие для меня было,- я был пироманом, любил поджигать, взрывать в детстве. Поджигняк у меня был…ну, когда я видел в музее Новочеркасском, например, великолепно сохранившийся, великолепный шмайстер, лежащий в витрине, мне хотелось взять кирпич, разбахать эту витрину, схватить и убежать с этим автоматом,- просто патологическая любовь была к этому оружию, это моё детское такое, было. Вот, потом, где-то, в это время я увлекся где-то с четырнадцати, тринадцати лет я увлекся киносъёмками. Насдавал бутылок и по-навыпросив денежков у родителей, я купил свою первую кинокамеру «Аврора», которая на батарейке работала аж пять минут, по-моему, или сколько, пока плёнка там, плёнка могла пять минут, по-моему вертеться. Я снимал первые свои мультфильмы. Можешь представить себе, какие были мультфильмы? Казак…я сделал куклы, вот такие, вот, примерно с ладонь величиной, со всеми подробностями. У меня казак рубил красноармейца, после чего красноармеец падал, а я из варенья делал лужу крови, это вот шестнадцатилетний мальчик такой, милый- добрый, такие милые мультфильмы снимал. Эти плёнки где-то, по-моему, до сих пор сохранились.
Вот такое было на самом деле. То есть я там на лавочке какой-то прибивал им ножки, сапожки гвоздиками, они шли там. Я настолько был белогвардейски заряжен, вот сейчас странно говорить, что, что сколько лет то прошло, и когда мне говорят, что- День Примирения,- я сказал- Ребята, я с краснюками целоваться и примиряться не буду, я уже этим заряжен навсегда, не то чтоб я злобный какой ни будь там антисоветчик, или я там считаю, что надо было всех красных поубивать.. нет-нет, совершенно нет, но определенная заряженность была, это так, кубанские рассказы, а поскольку дедушка живущий в Калининграде был тот же самый кубанский казак, которого судьба забросила, я- вот как бы, это моё детство. С одной стороны культ «Тихого Дона» Шолоховского, потому, что дедушка считал, что очень правдиво, он сам как казак, реально вышедший из этих слоёв, он очень высоко…сейчас вот всякие споры идут, как бы и по сей день, Шолохов- не Шолохов написал, дедушка очень уважал и это было культовое произведение. Дедушка библиотека, конечно в этом доме, второй этаж, мансардный и…большой железный бак с водой, в котором жили лягушата, колодец из какого-то странного камня, искусственный бетон видимо какой то там, завозная вода наливалась туда. Это Калининградский мир. И конечно о Кубани я рассказал. Это вот, мир моего детства. То есть, ещё раз проводим черту- это центр города Шахты, если отбросить Донецк, и прилегающие скверы и улицы…А там много чего происходило. Там происходили, например, взрывы. Один мужик вёз на велосипеде какую то взрывчатку, откуда-то. Я могу бесконечно говорить, но я завершу сейчас свой монолог по этой теме.
Атмосфера детства - это, - Ой, да это вообще, безмятежное счастье, любовь всех близких, которые может не так меня любили, как мне казалось и бесконечные приключения. Всё это вместе вот так вот это всё вот слилось. Приключения мы сами провоцировали. Неосознанно. Но вот как-то так получалось. Вечно совались куда не надо, а было куда сунуться, чтобы… Ну, в общем, вот, я не знаю, если что я могу еще продолжить, но в общем я все сказал о мирах детства. Мне очень было приятно и интересно с вами поговорить об этом.
Кстати, Женя, я подумал, что об этом стоит пописать. Об этом стоит немножко более сжато, не так как я - тра-ля-ля-ля-ля… Я сейчас бы вот с удовольствием, вот вывернулся через себя, через анус :) и вернулся в детство.
Мир нынешних реальностей или вообще реальностей?
Ой, ну, здесь я буду очень коротко. Независимо от географических реалий, я бы так сказал, что я нахожусь в постоянной конфронтации с реальным миром и успокаиваюсь только вечером, выпивая сто пятьдесят грамм водки или грамм триста крепкого вина, то есть я борюсь целый день, я держусь из последних сил, даже не думая о том, что я держусь, и только когда это уже заканчивается, это целодневное противостояние, я… Это не значит, что в окружающем мире нету радости, там, но борьба какая-то нешутошная просто, ежедневная, многолетняя уже. То есть все счастье закончилось с моментом полового созревания. Потом пошли сплошные проблемы. Ну, которые я продолжаю успешно…
Если откровенно нужно отвечать, я отвечу откровенно. Значит как. Борьба, скорее всего, вот немножко похожа на то, о чем мы сегодня говорили. Я способен на гораздо большее, чем-то, чем я занимаюсь. Вот, скажем, я очень люблю физические всякие труды, там, много лет и столярному делу отдал, там, работал на заводах девять лет металлургических, вернее металлообрабатывающих: комбайновый в Таганроге, потом в Шахтах «Гидропривод». Я получал удовольствие реально стоя за станком и вытачивая, там, детали какие-то, да? Но, всегда во мне обманчивая… Может, обманчивое такое, обманчивая мысль такая жила, что я предназначен для каких то иных вот свершений, ну духовного плана, даже когда я мальчиком летал в Кенигсберг и самолёт падал в воздушную яму и становилось страшно, физиологически страшно, я спасал себя мыслью такой,- Я же должен стать писателем, и написать книгу, я ж не могу сейчас погибнуть? Значит, я не погибну. Значит, всё будет нормально.
А и сейчас и ранее и по сей день мне действительно хочется делать совершенно другие вещи чем те, что мне приходится делать. Ну, вот как бы никак не могу я смириться с простой, здравой- взрослой мыслью, что мы должны работать, зарабатывать деньги…Ну, и так далее…Вот эта вся рутина, я с ней, по большому счету, никогда не примирюсь, наверное, и всегда буду бороться. Внутренне хотя бы так. То есть, она меня побеждает, логикой элементарной заставляю себя это делать, - Потом... А как, что я буду кушать завтра? Ну, и так далее, такие вещи. Допустим, я хотел бы живописью заниматься, потому что мне интересно было, да у меня неплохо это получалось. Я бы хотел заниматься литературным, каким ни будь трудом, ну или какие то иные там варианты бытия. И мне сейчас кажется, что я, скорее всего, затянул переход от вот такого…
Жень, ну не знаю!! Ну, не знаю я.
Потому, что реальность на самом деле была событийной, по событиям, во времени, по событиям во времени была по своему времени очень велика и событий огромное количество, ну что значит- я взрослел, я там, впервые познал женщину, у меня были там какие то знакомые девушки, я там женился. У меня…А! Кстати, вот хороший момент был, то есть не всегда было плохо. Чудесный момент, когда у меня сын рос, вот я всем у кого нет детей, рекомендую. Потому что первый год, наверное да, наверное трудновато, потому что ребеночек маленький, много за… а потом…ну, такое счастье, просто с ребенком общаться. Но, опять же, это так, лет на десять вам счастья, господа, а потом начинаются проблемы. Чем более становится самостоятельным малыш, ребенок- да, тем больше рождается проблем, исчезает куда то, пропадает, вовремя из школы не приходит. А дальше переходный вооозраст. А дальше, даже страшно говорить. Вот, поэтому на самом деле, как бы, очень много было и, пожалуй, что, ну, превалировала всё таки конфронтация, то есть уже борьба. Вот после такой какой то сияющей гармонии, плюс- всеобщей любви родных и близких, знакомых и вдруг так- бамс, и так, и такая борьба бесконечная!
Уууу….Ми, мой, мой личный- идеальный мир, да? Абсолютно могу четко сказать чего я хочу сейчас, но что, как говорится, руки коротки, зубы туповаты, или не отросли ещё- Я очень люблю море, в молодые годы я очень часто туда ездил и, удивляюсь, что когда я был студентом голоштанным у меня была возможность, ну как минимум раз в году туда съездить, да, а то и больше. Я ездил в Москву, там, на моря, а когда я стал работающим, там, вроде неплохо зарабатывающим человеком, такие возможности, возможности каким-то образом испарились. Я бы конечно хотел бы ту часть жизни, которая мне предстоит, вот это идеальный вариант как бы…Есть два идеальных варианта, сейчас один, более такой, солидный, второй менее солидный обрисуем: Я бы конечно хотел поселиться, где- то на побережье, а поскольку мне всё равно пенсия не грозит, в силу моего пиратства многолетнего, а если и грозит, то очень маленькая, я бы хотел какой то маленький домик, в котором я бы там, всякие строил будочки там. Но это как бы, казалось бы, очень так пошло и рутинно, но я же понимаю, что всё-таки, я же не обычный был бы курортный домохозяин, у меня сейчас какой-то интереснейший круг людей творческих и эти очень милые люди интересные могли бы ко мне приезжать, да вот. Это такой «волошинский» вариант. Да, это «волошинский» вариант. Вот Максимилиан Волошин, всё правильно, он так не рассчитывал, но так получилось, посилились они с мамой, да? В красивейшем месте, тогда ещё достаточно диковатом, потом он, а как Волошин, к нему же не просто ездили люди? Он же выезжал в Москву и Петербург и ко всем подбегал и говорил- А вы знаете, что я там…Вы приезжайте летом,- да? Кто б к нему поехал, если б он так не говорил. Люди ехали в Ялту, там, в Евпаторию, куда то там ещё. Поэтому, личные связи там, дружба, это тоже немало важный момент во всём этом. Вот это самый-самый идеальный вариант такой, осуществления такого «волошинского», «волошинской» схемы, или типа жизни. И ещё великолепный вариант, я его называю «Крымский Шарманщик».
Да недавно ещё, многие из моих друзей видели с редеющей шевелюрой и относительно редеющей бородой, то есть антураж был абсолютно тот самый, который необходим. Нужна была шарманка. В чём фишка? Значит- я знаю, что в шарманке несколько мелодий, в зависимости от быстроты вращения ручки они играются быстрее или медленнее, то есть можно написать огромное количество песен на уже готовые мелодии…И шляться…По югам :) Крутить ручку, отращивать бороду, завести обезьянку там. Это пожалуй одна из самых сладостнейших, один из самых сладостнейших моих проектов. И он называется- Крымский Шарманщик.
В связи с этим хочу рассказать, слегка так сказать- пафос юмором победить, я начал искать шарманку несколько, некоторое время назад и увидел в Танаисе, какая то комната заваленная всяким хламьём, большой ящик с ручкой такой, шарманочной, раскрашенный сине- красными треугольниками. Я спросил Чеснока, говорю- Валерий Фёдорович, а нельзя ли у вас шарманочку каким то образом арендовать, или что? А он говорит- какую шарманку? Говорю- ну, вот у вас в комнате там, где черепа лежат в коробках, у вас там ещё шарманка. А он говорит- нет шарманки…Ну, ящик такой,- говорю- с сине красными треугольниками. Он рассмеялся, сказал- да это,- говорит- армянская, ручная мельница. Ручка такая есть, но у неё ещё сверху дырка какая то. Ну, вот, что-то такое. Армянская, ручная мельница. Но я не теряю надежды, что… Яровов Андрюша говорит- давай, чего ты хочешь механику эту всю, давай я тебе, я ж,- говорит- компьюторщик, я тебе сделаю такую, ты коробку сколоти, а я тебе сделаю контуры там всякие, ты,- говорит- крути, а он тебе Рамштайн заиграет, ты только слова успевай подставлять, а он тебе всё…Всё будет хорошо.
Вот, ну я бы сказал, что идеальным конечно для меня воплощением меня самого является идея Крымского Шарманщика. Вот если б совсем-совсем всё можно было отбросить, все якоря, как мой друг сказал, то более сладостного…Тут изюминка то в чём? В том, что можно…Можно творить. Надоели тебе песни, которые ты насочинял, пусть мелодии те же самые останутся, прибавил оборотов, написал другие слова и, совсем другая песня. И это бесконечный процесс. А она ведь как-то волнует эта неопределенность и манит. И совсем не пугает…
Подожди, не включай.
Если говорить о духах. Духах- вообще. Мои духи- это скорее всего те духи, которые живут в Танаисе и его окрестностях. Вот, в доме, который волею судеб мне достался, подворье этого дома, раскопки, это сам Танаис. Я ведь раньше, приезжая сюда выходил, надевал чёрный плащ мистический, коварно украденный мною у моего товарища Саши Яикова который его, собственно и построил, этот плащ, для какой-то шутки, ещё более ранней. Я выходил с чарочкой крепкого напитка в район Башни, ночью, никого там не было, и говорил,- Здравствуй, Батюшка Танаис!- выпивал эту чарочку, кланялся в землю и потом шел к Башне, у меня там был камешек заветный, я его целовал, припадал к башне, целовал, особый такой какой то камешек был. То есть были отношения с Башней, с этим местом, с духами. Впоследствии я немножко по-другому стал это, ну, словесно… мои отношения проявлять словесно, то есть, я приходя, приезжая сюда, выходя на раскоп, я говорю всегда так: «Духи этого места, примите мой скромный дар и будьте благосклонны ко мне», и лью из своего бокала, который всегда присутствует, естественно - фляжечка, бутылочка, стаканчик - немножко лью на землю. Если это в доме - прям на пол лью. Некоторые удивляются, но нормально, оно так - ффффть, всасывается молниеносно, то есть духи видимо ждут и, я не обманываю их ожиданий. Вот таковы отношения мои с духами. Я всегда их побаиваюсь, но очень надеюсь и верю в их благосклонность.
Нет. Нет-нет-нет. Я очень робко отношусь к духам, так, стараюсь сильно их не затрагивать. Задобрить вот, это: ребята, давайте я вам прям налью сейчас, всё будет хорошо, вы меня не трогайте и я вас не буду трогать - вот у нас такие я стараюсь паритет, да… Я не стремлюсь увидеть их лица или представить их лица. Мне, я чувствую, что, скорее всего, они благосклонны ко мне, но, как язычник, как, в общем-то, истинный язычник, я все-таки стараюсь их дополнительно задобрить, ну, чтоб еще спокойнее. Мне же важно, чтоб не только мне было хорошо, чтоб было хорошо моим друзьям, которые приезжают, которые находятся под моим покровительством, а если я под покровительством этих духов, то, значит, и мои друзья под их покровительством находятся.