(no subject)
Я все так и не написал ничего про тот концерт Соколова в Берлине, потому что хорошо не получается, а плохо - бессмысленно.
Но конечно, его исполнение до сих пор стоит в ушах, особенно 2-е отделение, особенно 117 опус Брамса. Что-то подобное было давно после мазурок Шопена - уже много лет прошло, а до сих пор как будто вчера. Случается далеко не на каждом концерте, и конечно, как правило не относится ко всей программе.
Это тот непостижимый момент чуда, когда вдруг тебя уже не музыкант завлекает и забирает своей энергией, темпераментом, мастерством, и т.д., но сама музыка вдруг возносит куда-то в заоблачные сферы. И ты уж не помнишь, кто играет, и теряется куда-то мерзкая привычка сразу все анализировать, и душа наполняется каким-то необъяснимым трепетом. Только когда затихнет отзвук последней ноты, наступает какое-то изумление.
Есть совсем немного музыкантов-пианистов, чью игру слушаешь ушами, смотришь на их руки, и все же никогда не сможешь понять, как человек добивается такого волшебства. Каким образом вот именно это сочетание звуков вдруг начинает действовать так, что душа вдруг воспаряет над землей, что пространство зала раздвигается до бесконечности, и неожиданно осознаешь, что каждый звук, каждая интонация, - это что-то запечатленное в вечности, доселе скрытое, и вдруг подаренное нам.
Но конечно, его исполнение до сих пор стоит в ушах, особенно 2-е отделение, особенно 117 опус Брамса. Что-то подобное было давно после мазурок Шопена - уже много лет прошло, а до сих пор как будто вчера. Случается далеко не на каждом концерте, и конечно, как правило не относится ко всей программе.
Это тот непостижимый момент чуда, когда вдруг тебя уже не музыкант завлекает и забирает своей энергией, темпераментом, мастерством, и т.д., но сама музыка вдруг возносит куда-то в заоблачные сферы. И ты уж не помнишь, кто играет, и теряется куда-то мерзкая привычка сразу все анализировать, и душа наполняется каким-то необъяснимым трепетом. Только когда затихнет отзвук последней ноты, наступает какое-то изумление.
Есть совсем немного музыкантов-пианистов, чью игру слушаешь ушами, смотришь на их руки, и все же никогда не сможешь понять, как человек добивается такого волшебства. Каким образом вот именно это сочетание звуков вдруг начинает действовать так, что душа вдруг воспаряет над землей, что пространство зала раздвигается до бесконечности, и неожиданно осознаешь, что каждый звук, каждая интонация, - это что-то запечатленное в вечности, доселе скрытое, и вдруг подаренное нам.