Marc Chagall @ AGO
В декабре мы с ms_zosya в один день убили несколько зайцев. если точнее то четырех: две выставки, митинг у консульства и обед средиземноморскими кебабами и табули
Начали с Шагала в Гaлерее Искусств Онтарио
Я жалею о том что пошла выставку неподготовленная, без домашней работы. Но даже неподготовленную меня поразили несколько вещей в его картинах: цвета; любовь; еврейская культура; улыбающиеся примитивные животные; поэзия
"Дядюшек у меня тоже было полдюжины: или чуть больше. Все -- настоящие евреи. Кто с толстым брюхом и пустой головой, кто с черной бородой, кто -- с каштановой. Картина, да и только. По субботам дядя Нех надевал плохонький талес и читал вслух Писание. Он играл на скрипке. Играл, как сапожник."
"Дядя Исраель на своем постоянном месте в синагоге. Сидит, держа руки за спиной. Закрыл глаза и греется у печки. На столе -- зажженная лампа. Пол и алтарь тонут в темноте. Дядя, раскачиваясь, читает и поет, бормочет и вздыхает. И вдруг встает. "Пора творить вечернюю молитву". Уже вечер. Голубые звезды. Фиолетовая земля. Закрываются лавки. Скоро подадут ужин, поставят сыр, тарелки. Почему я не умер там, среди вас, свернувшись где-нибудь под столом? Дядя боится подавать мне руку. Говорят, я художник. Вдруг вздумаю и его нарисовать? Господь не велит. Грех."
"Мы с Теей тоже выходим погулять. И на мосту снова встречаем ее подругу. Она одна, совсем одна. С ней, не с Теей, а с ней должен я быть -- вдруг озаряет меня! Она молчит, я тоже. Она смотрит -- о, ее глаза! -- я тоже. Как будто мы давным-давно знакомы и она знает обо мне все: мое детство, мою теперешнюю жизнь и что со мной будет; как будто всегда наблюдала за мной, была где-то рядом, хотя я видел ее в первый раз. И я понял: это моя жена. На бледном лице сияют глаза. Большие, выпуклые, черные! Это мои глаза, моя душа. Тея вмиг стала чужой и безразличной. Я вошел в новый дом, и он стал моим навсегда." *Белла стала женой Шагала; ее образ присутствует на многих картинах; она умерла от сепсиса в 1944 г в Нью-Йрке, куда они бежали из Парижа от фашистов. До конца жизни он говорил о ней как о живой*
"Однажды, когда я возвращался после каникул в Петербург без пропуска, меня арестовал сам урядник. Паспортный начальник ждал взятку, не получив же ее (я просто не понял, что надо делать), накинулся на меня с бранью и призвал подчиненных: "Эй, сюда, арестуйте вот этого... он въехал в столицу без разрешения. Для начала подержите его в кутузке, пусть посидит до утра, а там переведем в тюрьму". Сказано -- сделано. Господи! Наконец мне спокойно. Уж здесь-то, по крайней мере, я живу с полным правом. Здесь меня оставят в покое, я буду сыт и, может быть, даже смогу вволю рисовать? Нигде мне не было так вольготно, как в камере, куда меня привели облаченным в арестантскую робу, предварительно раздев догола. Мне нравился цветистый жаргон воров и проституток. И они не задирали, не обижали меня! Напротив, относились с уважением. Позднее меня перевели в изолированную камеру, где я сидел с придурковатым стариком. Я любил потолкаться лишний раз в длинной, узкой умывалке, перечитывая надписи, испещрявшие стены и двери, задержаться в столовой за длинным столом, над миской баланды. В этой камере на двоих, где каждый вечер ровно в десять неукоснительно выключался свет, так что нельзя было ни читать, ни рисовать, я мог наконец выспаться. И снова мне снились сны."
"Но у меня было чувство, что если я еще останусь в Витебске, то обрасту шерстью и мхом. Я бродил по улицам, искал чего-то и молился: "Господи, Ты, что прячешься в облаках или за домом сапожника, сделай так, чтобы проявилась моя душа, бедная душа заикающегося мальчишки. Яви мне мой путь. Я не хочу быть похожим на других, я хочу видеть мир по-своему". И в ответ город лопался, как скрипичная струна, а люди, покинув обычные места, принимались ходить над землей. Мои знакомые присаживались отдохнуть на кровли. Краски смешиваюятся,; превращаются в вино, и оно пенится на моих холстах. Мне хорошо с вами. Но...что вы слышали о традициях, об Эксе, о художнике с отрезанным ухом, о кубах и квадратах, о Париже? Прощай, Витебск. Оставайтесь со своими селедками, земляки!"
"К четвёртой годовщине смерти
О тебе твоё белое платье грустит,
увядают цветы, что сорвать я не мог.
По надгробью рука моя нежно скользит,
и уже я и сам леденею как мох.
Об одном, как вчера, я сегодня спрошу:
-Остаёшься иль вырваться можно тебе
и пойти по следам, осушая росу
или слёзы мои. Жду тебя на тропе.
"...Как любви нашей свадебной яркий костёр,
к людям, к дому любовь наша чистой была,
ты иди, ты буди их, чтоб к солнцу поднять.
Как земной на груди моей вечный ковёр
и сиянье звезды, что сквозь ночи прошла
так однажды ко мне ты вернёшься опять".
Марк Шагал, перевод с идиш
"Моя кровать, картина. Я ложусь
и засыпаю, погружённый в краски.
Но ты, любовь, заснуть мне недаёшь!
Ты вечно будишь, словно солнце ночью.
Меня тоска земная пробуждает,
надежды пробуждают, тормоша,
толкаю в бок, не ставшие мазками
и даже не натянуты на холст.
Я убегаю ввысь, где без меня страдают
мои высохшие кисти.
Как Иисус, распят я на мольберте.
Неужто я окончен? Неужели
окончена моя картина?
Жизнь сверкает, продолжается, бежит."
Перевёл Андрей Вознесенский
Расписала так, начиталась-налюбовалась, хочу еще раз пойти... выставка до 15 января, еще есть время
Начали с Шагала в Гaлерее Искусств Онтарио
Я жалею о том что пошла выставку неподготовленная, без домашней работы. Но даже неподготовленную меня поразили несколько вещей в его картинах: цвета; любовь; еврейская культура; улыбающиеся примитивные животные; поэзия
"Дядюшек у меня тоже было полдюжины: или чуть больше. Все -- настоящие евреи. Кто с толстым брюхом и пустой головой, кто с черной бородой, кто -- с каштановой. Картина, да и только. По субботам дядя Нех надевал плохонький талес и читал вслух Писание. Он играл на скрипке. Играл, как сапожник."
"Дядя Исраель на своем постоянном месте в синагоге. Сидит, держа руки за спиной. Закрыл глаза и греется у печки. На столе -- зажженная лампа. Пол и алтарь тонут в темноте. Дядя, раскачиваясь, читает и поет, бормочет и вздыхает. И вдруг встает. "Пора творить вечернюю молитву". Уже вечер. Голубые звезды. Фиолетовая земля. Закрываются лавки. Скоро подадут ужин, поставят сыр, тарелки. Почему я не умер там, среди вас, свернувшись где-нибудь под столом? Дядя боится подавать мне руку. Говорят, я художник. Вдруг вздумаю и его нарисовать? Господь не велит. Грех."
"Мы с Теей тоже выходим погулять. И на мосту снова встречаем ее подругу. Она одна, совсем одна. С ней, не с Теей, а с ней должен я быть -- вдруг озаряет меня! Она молчит, я тоже. Она смотрит -- о, ее глаза! -- я тоже. Как будто мы давным-давно знакомы и она знает обо мне все: мое детство, мою теперешнюю жизнь и что со мной будет; как будто всегда наблюдала за мной, была где-то рядом, хотя я видел ее в первый раз. И я понял: это моя жена. На бледном лице сияют глаза. Большие, выпуклые, черные! Это мои глаза, моя душа. Тея вмиг стала чужой и безразличной. Я вошел в новый дом, и он стал моим навсегда." *Белла стала женой Шагала; ее образ присутствует на многих картинах; она умерла от сепсиса в 1944 г в Нью-Йрке, куда они бежали из Парижа от фашистов. До конца жизни он говорил о ней как о живой*
"Однажды, когда я возвращался после каникул в Петербург без пропуска, меня арестовал сам урядник. Паспортный начальник ждал взятку, не получив же ее (я просто не понял, что надо делать), накинулся на меня с бранью и призвал подчиненных: "Эй, сюда, арестуйте вот этого... он въехал в столицу без разрешения. Для начала подержите его в кутузке, пусть посидит до утра, а там переведем в тюрьму". Сказано -- сделано. Господи! Наконец мне спокойно. Уж здесь-то, по крайней мере, я живу с полным правом. Здесь меня оставят в покое, я буду сыт и, может быть, даже смогу вволю рисовать? Нигде мне не было так вольготно, как в камере, куда меня привели облаченным в арестантскую робу, предварительно раздев догола. Мне нравился цветистый жаргон воров и проституток. И они не задирали, не обижали меня! Напротив, относились с уважением. Позднее меня перевели в изолированную камеру, где я сидел с придурковатым стариком. Я любил потолкаться лишний раз в длинной, узкой умывалке, перечитывая надписи, испещрявшие стены и двери, задержаться в столовой за длинным столом, над миской баланды. В этой камере на двоих, где каждый вечер ровно в десять неукоснительно выключался свет, так что нельзя было ни читать, ни рисовать, я мог наконец выспаться. И снова мне снились сны."
"Но у меня было чувство, что если я еще останусь в Витебске, то обрасту шерстью и мхом. Я бродил по улицам, искал чего-то и молился: "Господи, Ты, что прячешься в облаках или за домом сапожника, сделай так, чтобы проявилась моя душа, бедная душа заикающегося мальчишки. Яви мне мой путь. Я не хочу быть похожим на других, я хочу видеть мир по-своему". И в ответ город лопался, как скрипичная струна, а люди, покинув обычные места, принимались ходить над землей. Мои знакомые присаживались отдохнуть на кровли. Краски смешиваюятся,; превращаются в вино, и оно пенится на моих холстах. Мне хорошо с вами. Но...что вы слышали о традициях, об Эксе, о художнике с отрезанным ухом, о кубах и квадратах, о Париже? Прощай, Витебск. Оставайтесь со своими селедками, земляки!"
"К четвёртой годовщине смерти
О тебе твоё белое платье грустит,
увядают цветы, что сорвать я не мог.
По надгробью рука моя нежно скользит,
и уже я и сам леденею как мох.
Об одном, как вчера, я сегодня спрошу:
-Остаёшься иль вырваться можно тебе
и пойти по следам, осушая росу
или слёзы мои. Жду тебя на тропе.
"...Как любви нашей свадебной яркий костёр,
к людям, к дому любовь наша чистой была,
ты иди, ты буди их, чтоб к солнцу поднять.
Как земной на груди моей вечный ковёр
и сиянье звезды, что сквозь ночи прошла
так однажды ко мне ты вернёшься опять".
Марк Шагал, перевод с идиш
"Моя кровать, картина. Я ложусь
и засыпаю, погружённый в краски.
Но ты, любовь, заснуть мне недаёшь!
Ты вечно будишь, словно солнце ночью.
Меня тоска земная пробуждает,
надежды пробуждают, тормоша,
толкаю в бок, не ставшие мазками
и даже не натянуты на холст.
Я убегаю ввысь, где без меня страдают
мои высохшие кисти.
Как Иисус, распят я на мольберте.
Неужто я окончен? Неужели
окончена моя картина?
Жизнь сверкает, продолжается, бежит."
Перевёл Андрей Вознесенский
Расписала так, начиталась-налюбовалась, хочу еще раз пойти... выставка до 15 января, еще есть время