"Полутораглазый стрелец" на Первой мировой войне.
Истории из солдатской службы и участия в Первой мировой войне известного поэта эпохи Серебряного века, переводчика и исследователя литературы Бенедикта Константиновича (Наумовича до крещения в 1914 г.) Лившица, простого пехотинца и георгиевского кавалера.
Август 1914 г., проводы на фронт Бенедикта Лившица. Лившиц (второй справа) запечатлен вместе с Юрием Анненковым, Осипом Мандельштамом и Корнеем Чуковским.
Выходец из семьи преуспевающего одесского еврея-коммерсанта, казалось бы, обреченный на типичную судьбу образованного молодого человека "иудейского исповедания" в Российской империи, Бенедикт Лившиц был превосходным солдатом по рождению и велению сердца.
В 1912 г., окончив учебу на юридическом факультете в Императорском Новороссийском университете, поступил вольноопределяющимся на военную службу. С 1 октября 1912 по 1 октября 1913 года проходил службу в 88-м пехотном Петровском полку в селе Медведь Новгородской губернии.
Рослый и сильный, схватывавший нехитрую солдатскую науку, что называется, на лету, вольноопределяющийся Лившиц был отличным стрелком и прекрасным строевиком, правофланговым своего взвода.
Офицеры 88-го Петровского пехотного полка и полковая пулеметная команда, 1912.
Биограф поэта Феликс Зинчук приводит следующую забавную историю. Однажды парадный строй 88-го пехотного полка обходил немолодой генерал, посетивший его по какой-то служебной надобности. Увидев на правом фланге здоровенного бравого солдата, щеголявшего отменной выправкой, "его превосходительство" умиленно обратился к сопровождавшим офицерам:
- Вот настоящий, отличный солдат! Молодец, молодец!
- Рад стараться, ваше пре-ско-сто-ство!!! - гаркнул в ответ польщенный вниманием высокого начальства Лившиц.
- Как тебя звать, братец? - генерал с удовольствием продемонстрировал подчиненным пример умения поговорить по душам с нижним чином.
- Вольноопределяющийся Лившиц, ваше пре-ско-сто-ство!!!
- Ты что, из инородцев?
- Иудейского вероисповедания, ваше пре-ско-сто-ство!!!
- Хм, хм, - поперхнулся генерал. Потом повернулся к свите и сказал: - Вот видите, плохой солдат, но старается!
Вот как описал период своей военной службы сам Бенедикт Лившиц: "Наконец, военная служба с ее кастовым духом, проникавшим в поры всякого, кто более или менее длительно соприкасался с нею. Всякого, даже полубесправного еврея-вольнопера, из которого, в результате годичной обработки, получался неплохой автомат, особенно если, утешаясь фикцией внутренней свободы, он сам подыскивал оправдание своей неизбежной автоматизации".
***
С началом Первой мировой войны Бенедикт Лившиц снова оказывается на военной службе, снова в пехоте, в 146-м пехотном Царицинском полку, на этот раз - ефрейтором.
Поэт описывает отбытие на фронт в автобиографической части своей книги "Полутораглазый стрелец":
"Войска всей Европы стягивались к границам, приказ о мобилизации был уже подписан, а здесь, на золотом побережье Финского залива, никто не перевернулся бы с боку на бок, чтобы спросить у соседа, кто такой Никола (Гаврила на самом деле!) Принцип. (...)
Люди разделились на два лагеря: на уходящих и на остающихся. Первые, независимо от того, уходили ли они по доброй воле или по принуждению, считали себя героями. Вторые охотно соглашались с этим, торопясь искупить таким способом смутно сознаваемую за собою вину.
Все наперебой старались угодить уходящим. В Куоккале финн по собственному почину вернул мне задаток за комнату. В переполненной покупателями обувной лавке приказчик добрый час подбирал мне сапог по ноге. Сын Петра Исаевича Вейнберга, милый юноша, живший в одном со мною доме, втащил ко мне, запыхаясь, большую гостиную лампу на бронзовом столике, выигранную на лотерее в Народном Доме:
- Вот, Бенедикт Константинович, возьмите на память…
- Да что вы, голубчик! Куда она мне?
- Нет, нет! Возьмите непременно: в окопах ведь темно…
Он ушел огорченный, не веря, что двухпудовая лампа могла бы в походе несколько стеснить ефрейтора пехоты.
Отшелушенная от множества условностей, жизнь стала проще, радуя напоследок призраком бытовой свободы.
Наголо обритый, в жакете поверх косоворотки, заправив брюки в сапоги, я мчался куда-то по Невскому, когда меня окликнули Чуковский и Анненков, приехавшие из Куоккалы попрощаться со мною. Спустя минуту к нам присоединился Мандельштам: он тоже не мог усидеть в своих Мустамяках.
Зашли в ближайшую фотографию, снялись. У меня сохранился снимок, на обороте которого Мандельштам, когда я уже был в окопах, набросал первую редакцию стихотворения, начинающегося строкою:
"Как мягкотелый краб или звезда морская".
Сидим на скамейке вчетвером, взявшись под руку. У троих лица как лица, подобающе сосредоточенные: люди ведь сознавали, что прислушиваются к шагам истории. Но у меня! Трудно даже сказать, что выражало в ту минуту мое лицо. Я отчетливо помню свое тогдашнее душевное состояние. Всем своим внешним видом, от эмалированной кружки до знака за отличную стрельбу, мне хотелось подчеркнуть насмешку над собственной судьбой, надломившейся так неожиданно и застигшей меня врасплох, поиздеваться над молодечеством, которое уже вменялось мне в обязанность. Деланно-идиотская гримаса, перекосившая мои черты, была не чем иным, как последней вспышкой рассудка в непосильной для него борьбе. Через день я вышел бы на фотографии героем.
Бенедикт Лившиц перед отправкой на фронт, август 1914.
На лацкане виден значок "За отличную стрельбу", полученный им на действительной службе.
Со сборного пункта, где я уклонился от освидетельствования, заявив, что, каковы бы ни были его результаты, я все равно пойду на фронт, меня отправили в Ямбург, к месту стоянки 146-го пехотного Царицынского полка. Оттуда, уже в походном порядке, мы выступили в Питер. Находясь на правом фланге первой роты (с ростом уже не считались: в этом сказывалась серьезность момента), я держал равнение для четырех батальонов и чувствовал ответственность за каждый свой шаг.
Командный состав 146-го пехотного Царицынского полка на встрече с юнкерами, 1914.
В столице все казармы были переполнены. Нам отвели здание университета. Не прошло и суток, как уборные засорились. Ржавая жижа, расползаясь по коридорам, затопила все помещение.
Задрав выше щиколоток длинные юбки, меня тщетно разыскивали по зловонным аудиториям блоковская «Незнакомка», Лиля Ильяшенко, и первая «собачья» (имеется в виду знаменитое поэтическое кабаре "Бродячая собака") красавица, Инна Кошарновская, которым телеграмма моей невесты, застрявшей в Крыму, поручала проводить меня на войну: с разрешения начальства я перебрался к себе на квартиру и лишь по утрам приходил в роту.
Наше пребывание в Петербурге затягивалось, выцветая в гарнизонное «житие». Мы несли караулы во дворцах (наконец-то суконная гвардия, как презрительно называли 22-ю и 37-ю дивизии настоящие гвардейцы, дождалась своего часа!) и хоронили генералов. Это было крайне утомительно - ежедневно плестись пешком с Васильевского острова к Александро-Невской лавре и обратно, а главное, угрожало превратиться в профессию, так как российские Мальбруки со дня объявления войны стали помирать пачками.
Университет не в переносном, а в буквальном смысле сделался очагом заразы. Почему-то солдатам особенно нравилась парадная лестница: они сплошь усеяли ее своим калом. Один шутник, испражнявшийся каждый раз на другой ступеньке, хвастливо заявил мне:
- Завтра кончаю университет.
Это был своеобразный календарь, гениально им расчисленный, ибо в день, когда он добрался до нижней площадки, нам объявили, что вечером нас отправляют на фронт.
Телефонисты 146-го пехотного Царицынского полка на фронте.
Уже смеркалось, когда нас погрузили в товарные вагоны. Меня не провожал никто. В последнюю минуту на перроне показались Инна и Лиля. Носильщик, едва не надорвавшись, подал мне наверх тяжелый ящик с шоколадом и фруктами. По сравнению с двухпудовой лампой этот дар обладал драгоценным свойством делимости: я оставил себе лишь несколько плиток «Гала-Петера», чудесный карманный фильтр, обеззараживавший любую воду, да три сорта бадмаевских порошков: на случай наружного ранения, внутреннего кровоизлияния и от голода.
Состав медленно тронулся, точно не решаясь врезаться в поджидавший его за перроном, разоблаченный в своей батальной живописности, закат…
Запад, Запад!.. Таким ли еще совсем недавно рисовалось мне наступление скифа? Куда им двигаться, атавистическим азийским пластам, дилювиальным ритмам, если цель оказалась маревом, если Запад расколот надвое?
Но, даже постигнув бессмысленность вчерашней цели и совсем по-иному соблазненный военной грозой, мчался вперед, на ходу перестраивая свою ярость, дикий гилейский воин, полутораглазый стрелец."
***
Провоевал ефрейтор Бенедикт Лившиц меньше месяца. На его долю выпал крайне ожесточенный, еще маневренный период Первой мировой войны на Восточном фронте, когда российские, германские и австро-венгерские войска вели интенсивные встречные сражения, а скорострельная артиллерия и пулеметы превращали их яростные атаки в массовые жертвоприношения.
146-й пехотный Царицинский полк был направлен в Галицию и принял первые бои около города Станислава (нынешний Иваново-Франковск). Полк понес там большие потери, и одним из раненых оказался ефрейтор Лившиц, который от разрыва снаряда на бруствере окопа получил серьезную черепно-мозговую травму и сильную контузию. От последствий ранения он частично ослеп на один глаз и оглох на одно ухо. Оттуда и литературный образ - Полутораглазый стрелец...
В своих воспоминаниях о фронте Бенедикт Лившиц отметил только два эпизода.
Первый, как его товарищи-солдатики просили перед атакой:
- Господин ефрейтор, почитай из стихов!
- Зачем?
- Так меньше страшно...
И второй, как после жестокого штыкового боя в захваченных австрийских окопах он наклонился над умирающим неприятельским молодым солдатом, который что-то едва слышно шептал. И различил слова "Кадиша", еврейской молитвы... В "К und K" австро-венгерских войсках, как и в Российской императорской армии, было немало солдат еврейского происхождения. "Я тщетно пытался вспомнить, не мой ли штык пронзил его", - записал Бенедикт Лившиц.
В начале 1915 г. ефрейтор Лившиц был уволен с военной службы "вчистую" по ранению. В госпитале ему был вручен Знак отличия ордена Святого Георгия (Георгиевский крест) IV степени.
Август 1914 г., проводы на фронт Бенедикта Лившица. Лившиц (второй справа) запечатлен вместе с Юрием Анненковым, Осипом Мандельштамом и Корнеем Чуковским.
Выходец из семьи преуспевающего одесского еврея-коммерсанта, казалось бы, обреченный на типичную судьбу образованного молодого человека "иудейского исповедания" в Российской империи, Бенедикт Лившиц был превосходным солдатом по рождению и велению сердца.
В 1912 г., окончив учебу на юридическом факультете в Императорском Новороссийском университете, поступил вольноопределяющимся на военную службу. С 1 октября 1912 по 1 октября 1913 года проходил службу в 88-м пехотном Петровском полку в селе Медведь Новгородской губернии.
Рослый и сильный, схватывавший нехитрую солдатскую науку, что называется, на лету, вольноопределяющийся Лившиц был отличным стрелком и прекрасным строевиком, правофланговым своего взвода.
Офицеры 88-го Петровского пехотного полка и полковая пулеметная команда, 1912.
Биограф поэта Феликс Зинчук приводит следующую забавную историю. Однажды парадный строй 88-го пехотного полка обходил немолодой генерал, посетивший его по какой-то служебной надобности. Увидев на правом фланге здоровенного бравого солдата, щеголявшего отменной выправкой, "его превосходительство" умиленно обратился к сопровождавшим офицерам:
- Вот настоящий, отличный солдат! Молодец, молодец!
- Рад стараться, ваше пре-ско-сто-ство!!! - гаркнул в ответ польщенный вниманием высокого начальства Лившиц.
- Как тебя звать, братец? - генерал с удовольствием продемонстрировал подчиненным пример умения поговорить по душам с нижним чином.
- Вольноопределяющийся Лившиц, ваше пре-ско-сто-ство!!!
- Ты что, из инородцев?
- Иудейского вероисповедания, ваше пре-ско-сто-ство!!!
- Хм, хм, - поперхнулся генерал. Потом повернулся к свите и сказал: - Вот видите, плохой солдат, но старается!
Вот как описал период своей военной службы сам Бенедикт Лившиц: "Наконец, военная служба с ее кастовым духом, проникавшим в поры всякого, кто более или менее длительно соприкасался с нею. Всякого, даже полубесправного еврея-вольнопера, из которого, в результате годичной обработки, получался неплохой автомат, особенно если, утешаясь фикцией внутренней свободы, он сам подыскивал оправдание своей неизбежной автоматизации".
***
С началом Первой мировой войны Бенедикт Лившиц снова оказывается на военной службе, снова в пехоте, в 146-м пехотном Царицинском полку, на этот раз - ефрейтором.
Поэт описывает отбытие на фронт в автобиографической части своей книги "Полутораглазый стрелец":
"Войска всей Европы стягивались к границам, приказ о мобилизации был уже подписан, а здесь, на золотом побережье Финского залива, никто не перевернулся бы с боку на бок, чтобы спросить у соседа, кто такой Никола (Гаврила на самом деле!) Принцип. (...)
Люди разделились на два лагеря: на уходящих и на остающихся. Первые, независимо от того, уходили ли они по доброй воле или по принуждению, считали себя героями. Вторые охотно соглашались с этим, торопясь искупить таким способом смутно сознаваемую за собою вину.
Все наперебой старались угодить уходящим. В Куоккале финн по собственному почину вернул мне задаток за комнату. В переполненной покупателями обувной лавке приказчик добрый час подбирал мне сапог по ноге. Сын Петра Исаевича Вейнберга, милый юноша, живший в одном со мною доме, втащил ко мне, запыхаясь, большую гостиную лампу на бронзовом столике, выигранную на лотерее в Народном Доме:
- Вот, Бенедикт Константинович, возьмите на память…
- Да что вы, голубчик! Куда она мне?
- Нет, нет! Возьмите непременно: в окопах ведь темно…
Он ушел огорченный, не веря, что двухпудовая лампа могла бы в походе несколько стеснить ефрейтора пехоты.
Отшелушенная от множества условностей, жизнь стала проще, радуя напоследок призраком бытовой свободы.
Наголо обритый, в жакете поверх косоворотки, заправив брюки в сапоги, я мчался куда-то по Невскому, когда меня окликнули Чуковский и Анненков, приехавшие из Куоккалы попрощаться со мною. Спустя минуту к нам присоединился Мандельштам: он тоже не мог усидеть в своих Мустамяках.
Зашли в ближайшую фотографию, снялись. У меня сохранился снимок, на обороте которого Мандельштам, когда я уже был в окопах, набросал первую редакцию стихотворения, начинающегося строкою:
"Как мягкотелый краб или звезда морская".
Сидим на скамейке вчетвером, взявшись под руку. У троих лица как лица, подобающе сосредоточенные: люди ведь сознавали, что прислушиваются к шагам истории. Но у меня! Трудно даже сказать, что выражало в ту минуту мое лицо. Я отчетливо помню свое тогдашнее душевное состояние. Всем своим внешним видом, от эмалированной кружки до знака за отличную стрельбу, мне хотелось подчеркнуть насмешку над собственной судьбой, надломившейся так неожиданно и застигшей меня врасплох, поиздеваться над молодечеством, которое уже вменялось мне в обязанность. Деланно-идиотская гримаса, перекосившая мои черты, была не чем иным, как последней вспышкой рассудка в непосильной для него борьбе. Через день я вышел бы на фотографии героем.
Бенедикт Лившиц перед отправкой на фронт, август 1914.
На лацкане виден значок "За отличную стрельбу", полученный им на действительной службе.
Со сборного пункта, где я уклонился от освидетельствования, заявив, что, каковы бы ни были его результаты, я все равно пойду на фронт, меня отправили в Ямбург, к месту стоянки 146-го пехотного Царицынского полка. Оттуда, уже в походном порядке, мы выступили в Питер. Находясь на правом фланге первой роты (с ростом уже не считались: в этом сказывалась серьезность момента), я держал равнение для четырех батальонов и чувствовал ответственность за каждый свой шаг.
Командный состав 146-го пехотного Царицынского полка на встрече с юнкерами, 1914.
В столице все казармы были переполнены. Нам отвели здание университета. Не прошло и суток, как уборные засорились. Ржавая жижа, расползаясь по коридорам, затопила все помещение.
Задрав выше щиколоток длинные юбки, меня тщетно разыскивали по зловонным аудиториям блоковская «Незнакомка», Лиля Ильяшенко, и первая «собачья» (имеется в виду знаменитое поэтическое кабаре "Бродячая собака") красавица, Инна Кошарновская, которым телеграмма моей невесты, застрявшей в Крыму, поручала проводить меня на войну: с разрешения начальства я перебрался к себе на квартиру и лишь по утрам приходил в роту.
Наше пребывание в Петербурге затягивалось, выцветая в гарнизонное «житие». Мы несли караулы во дворцах (наконец-то суконная гвардия, как презрительно называли 22-ю и 37-ю дивизии настоящие гвардейцы, дождалась своего часа!) и хоронили генералов. Это было крайне утомительно - ежедневно плестись пешком с Васильевского острова к Александро-Невской лавре и обратно, а главное, угрожало превратиться в профессию, так как российские Мальбруки со дня объявления войны стали помирать пачками.
Университет не в переносном, а в буквальном смысле сделался очагом заразы. Почему-то солдатам особенно нравилась парадная лестница: они сплошь усеяли ее своим калом. Один шутник, испражнявшийся каждый раз на другой ступеньке, хвастливо заявил мне:
- Завтра кончаю университет.
Это был своеобразный календарь, гениально им расчисленный, ибо в день, когда он добрался до нижней площадки, нам объявили, что вечером нас отправляют на фронт.
Телефонисты 146-го пехотного Царицынского полка на фронте.
Уже смеркалось, когда нас погрузили в товарные вагоны. Меня не провожал никто. В последнюю минуту на перроне показались Инна и Лиля. Носильщик, едва не надорвавшись, подал мне наверх тяжелый ящик с шоколадом и фруктами. По сравнению с двухпудовой лампой этот дар обладал драгоценным свойством делимости: я оставил себе лишь несколько плиток «Гала-Петера», чудесный карманный фильтр, обеззараживавший любую воду, да три сорта бадмаевских порошков: на случай наружного ранения, внутреннего кровоизлияния и от голода.
Состав медленно тронулся, точно не решаясь врезаться в поджидавший его за перроном, разоблаченный в своей батальной живописности, закат…
Запад, Запад!.. Таким ли еще совсем недавно рисовалось мне наступление скифа? Куда им двигаться, атавистическим азийским пластам, дилювиальным ритмам, если цель оказалась маревом, если Запад расколот надвое?
Но, даже постигнув бессмысленность вчерашней цели и совсем по-иному соблазненный военной грозой, мчался вперед, на ходу перестраивая свою ярость, дикий гилейский воин, полутораглазый стрелец."
***
Провоевал ефрейтор Бенедикт Лившиц меньше месяца. На его долю выпал крайне ожесточенный, еще маневренный период Первой мировой войны на Восточном фронте, когда российские, германские и австро-венгерские войска вели интенсивные встречные сражения, а скорострельная артиллерия и пулеметы превращали их яростные атаки в массовые жертвоприношения.
146-й пехотный Царицинский полк был направлен в Галицию и принял первые бои около города Станислава (нынешний Иваново-Франковск). Полк понес там большие потери, и одним из раненых оказался ефрейтор Лившиц, который от разрыва снаряда на бруствере окопа получил серьезную черепно-мозговую травму и сильную контузию. От последствий ранения он частично ослеп на один глаз и оглох на одно ухо. Оттуда и литературный образ - Полутораглазый стрелец...
В своих воспоминаниях о фронте Бенедикт Лившиц отметил только два эпизода.
Первый, как его товарищи-солдатики просили перед атакой:
- Господин ефрейтор, почитай из стихов!
- Зачем?
- Так меньше страшно...
И второй, как после жестокого штыкового боя в захваченных австрийских окопах он наклонился над умирающим неприятельским молодым солдатом, который что-то едва слышно шептал. И различил слова "Кадиша", еврейской молитвы... В "К und K" австро-венгерских войсках, как и в Российской императорской армии, было немало солдат еврейского происхождения. "Я тщетно пытался вспомнить, не мой ли штык пронзил его", - записал Бенедикт Лившиц.
В начале 1915 г. ефрейтор Лившиц был уволен с военной службы "вчистую" по ранению. В госпитале ему был вручен Знак отличия ордена Святого Георгия (Георгиевский крест) IV степени.