Преодоление смерти как предмет утопического мышления
ПРЕОДОЛЕНИЕ СМЕРТИ КАК ПРЕДМЕТ УТОПИЧЕСКОГО МЫШЛЕНИЯ
Михаил Ларинов, 2013 год
And Jerusalem is called Liberty among the Children of Albion
But Albion fell down a Rocky fragment from Eternity hurld
By his own Spectre. who is the Reasoning Power in every Man
Into his own Chaos which is the Memory between Man & Man
(William Blake, Jerusalem: The Emanation of The Giant Albion, 54:4-8) [1]
(Опубликовано под названием «Утопия и экзистенциальные проблемы индивидов» в журнале "Научно-технические ведомости СПбГПУ. Гуманитарные и общественные науки", Санкт-Петербург, 2013. - № 3 (179), стр. 184-191.)
Проект утопии всегда несет в себе трансформацию человеческого бытия в его тотальности. Невозможно выделить какую-нибудь одну категорию - будь то часто встречающиеся в дискуссии об утопическом категории «счастья» или «свободы» - изменение которой позволило бы определить содержание этой трансформации в целом. Во-первых, потому что эти категории не имеет смысла рассматривать изолированно друг от друга. Во-вторых, потому что тотальность подразумевает изменение всех категорий в соответствии с их прежним смыслом. Также следует понимать, что эта трансформация не ограничивается изменением общественных отношений и выходит за рамки категорий традиционного социально-философского анализа. Утверждая, что утопия - это проект «счастливого общества» или проект «свободного общества», мы неизбежно упрощаем ситуацию. Не найдя удовлетворительными подобные определения, необходимо сформулировать проблему утопии на ином - онтологическом уровне, где ключевым вопросом для понимания утопического оказывается возможность преодоления смерти.
Утопический импульс исходит из возможности представить и реализовать тотальность как нечто совершенно другое, в корне отличное от Здесь-существующего, важнейшим экзистенциалом которого является введенное Мартином Хайдеггером понятие бытия-к-смерти. В своей основе или сердцевине утопия обращена не столько к социально-экономическим проблемам, сколько к проблемам экзистенциальным и главной из них - проблеме смерти и страха личности перед смертью. Политические и художественные практики, а также неизбежные социально-экономические изменения, идут уже следом - как способ решения проблемы, актуализированной на уровне онтологии.
Очевидно, человеческий страх смерти сильно отличен от страха смерти у животных, хотя ни те, ни другие не стремятся умирать. Следует разграничивать смерть как необходимость или биологически факт и смерть как онтологическую сущность, увековечиваемую и возводящуюся в философский абсолют, например, в экзистенциализме Мартина Хайдеггера. Именно смерть как онтологическую сущность, как главенствующий экзистенциал нашего бытия оспаривает утопическое сознание. «Без указания на вечную жизнь и возможность освобождения от смерти идея утопии не может быть задумана в принципе», - утверждал Теодор Адорно в дискуссии с Эрнстом Блохом [2]. Преодоление смерти понимается не как отрицание биологического факта смерти, а как освобождение от экзистенциального страха тяжести смерти, в религиозной традиции связанного с идеями первородного греха и неизбежностью воздаяния, в светской же философии нашедшего свои корреляты в виде учений об изначальном несовершенстве и порочности человеческой природы. «Не смерть как таковая, но смерть прежде возникновения необходимости и желания умереть, смерть в агонии и страданиях, является обвинительным актом цивилизации и свидетельством неискупимой вины человечества. Эта смерть вызывает боль при сознании того, что она не была неизбежной, что могло бы быть и иначе» [3], - конкретизирует обозначенное различие Герберт Маркузе в финале книги «Эрос и цивилизация», знаковой для утопической мысли современности. Собственно с этого «могло бы быть и иначе» мы и вступаем на территорию утопии. Это граница, откуда начинается настоящее путешествие. Онтологическая проблема, веками тревожившая религиозную метафизику, но так и не обнаружив в ней своего разрешения, должна перенестись и найти свое соответствие на социально-философском уровне. Совсем как в романе Андрея Платонова, где Саша Дванов, чтобы разгадать тайну смерти, должен «делать что-нибудь в Чевенгуре». Революционная активность на социальном уровне оказывается необходимой предпосылкой на пути освобождения от смерти. «В поисках той дороги, по которой когда-то прошел отец в любопытстве смерти» для Дванова невозможно игнорировать указатели страны, чье отсутствие на карте мира, делает последнюю, как считал Оскар Уайльд, не заслуживающей даже одного взгляда.
Сущностная функция утопии - это критика Здесь-существующего. Без предпринимаемого утопией выхода за его пределы, невозможно само представление о каких-либо пределах, а тем более анализ реальности. Утопия выявляет эти пределы, утверждает изменчивость и динамизм действительного, разбивая мифологию современной социальной обыденности, мастерски описанную Роланом Бартом [4]. Однако люди остаются пленниками Здесь-существующего. Присущий каждому индивиду утопический импульс блокируется в его сознании по той же модели, что и описанное в психоанализе сопротивление возвращению вытесненного.
Парадокс состоит в том, что это сопротивление лишь возрастает по мере того как в реальности создается все больше предпосылок для преодоления нужды и отказа от того, что Герберт Маркузе называл добавочной репрессией [5]. Искушение воспользоваться все возрастающей производительностью, пришедшей на смену тяжкому ручному труду вследствие продолжающейся научно-технической революции и повсеместного внедрения автоматизации, с целью достижения свободы и счастья становится все более и более рациональным. Однако в реальности этот соблазн наталкивается на все большие препятствия в самом сознании и мышлении человека, где прежняя двухмерная модель, базирующаяся на диалектике действительного и должного (трансцендентного), заменяется одномерной операционалистской моделью, поглощающей трансцендентные и оппозиционные Здесь-существующему элементы разума. То, что приближает утопию или ее «конец» в вульгарном понимании, одновременно создает условия для блокирования утопического импульса в сознании человека, редуцируя способность индивида к предвосхищению действительно нового, закрывая для него возможность освобождения. Образно выражаясь: когда после долгой и утомительной дороги до Земли обетованной оставалось рукой подать, люди неожиданно ослепли и потеряли память: про завет с Богом уже никто не помнил, и Ханаан стал как бы и не нужен, благо пустыня без памяти и прежнего зрения вдруг оказалась весьма приятной и комфортной.
По мнению Теодора Адорно, в основе этого сопротивления импульсам утопического лежит подсознательная самоидентификация индивида со смертью [6]. Таким образом, как и утопической импульс, так и исток сопротивления ему заложены в психической структуре современного человека, в тех слоях психики, что находятся за пределами сознания индивида, но затем проявляющих себя и на сознательном уровне - в виде соответствующих действий и тех или иных суждений.
Утопическое сознание есть такой тип сознания, при котором признается возможность того, что людям не придется больше умирать, испытывая перед смертью страх. Эта возможность признается желанной и позитивной. Напротив, в случае самоидентификации со смертью такая возможность признается немыслимой и предстает как сущий ужас. Этот ужас обусловлен тем, что идентификация со смертью имеет глубинную связь с идентификацией индивидов с социальным порядком, к которому они прикреплены и в котором находят то, что считают оправданием своего существования. То есть на процессы в психике человека влияет господствующая идеология, диктующая соответствующее отношение к жизни. Объясняемый через идеологию порядок, как отмечает Герберт Маркузе, «имеет глубоко родственную связь со смертью, ибо смерть - символ несвободы и поражения», и обнаруживает для инстинкта смерти возможность широкого социального употребления. «В репрессивной цивилизации сама смерть становится инструментом подавления. Нависает ли она как постоянная угроза, прославляется ли как возвышенная жертва или принимается как судьба, воспитание согласия на смерть с самого начала вносит в жизнь элемент капитуляции…» [7].
Маркузе, обращаясь к метапсихологии Фрейда, с ее учением о влечении к жизни (Эрос) и влечении к смерти (Танатос), выдвигает тезис о манипулировании последним в современном обществе, осуществляемом в интересах господства и сдерживания социальных перемен. Прославление смерти, наблюдаемое как в повседневности, так и в доминирующих типах религии с философией, постоянная актуализация смерти в сознании человека, невозможность представить свою жизнь без нее служат интересам социального порядка, основывающегося на иерархии и добавочной репрессии. Либерализация нравов и морали во второй половине XX века отнюдь не способствовала эротизации жизни человека, подлинному примирению природной чувственности и рациональности. При декларируемой вседозволенности технологическая действительность современного общества уменьшает энергию Эроса, осуществляя низведение эротического опыта (по Фрейду Эрос - влечение всего организма) до опыта сексуального (частного локализованного влечения) посредством механизма репрессивной десублимации [8], описанного Маркузе в работе «Одномерный человек». Некомпенсируемый Эросом избыток влечения к смерти (Танатос) проявляется в виде интернализованной и экстернализованной деструктивности и путем непрерывных манипуляций используется в интересах воспроизведения господства и социальной иерархии.
Ввиду антиномии смерти о содержании утопии невозможно говорить в позитивных терминах, а только в негативных, через указания на то, чем утопия не является, «как это имело место быть в великих философских работах Гегеля и более отчетливо у Маркса», - добавляет Теодор Адорно в уже упомянутой дискуссии с Эрнстом Блохом [2]. Познание утопического идеала оказывается сходным с познанием божественного по методу апофатического богословия. Наглядные примеры современной светской апофатии мы находим в литературе XX века, встающей под знамена утопии или ведущих с утопией диалог. Показательно понимание коммунизма героями романа «Чевенгур» Андрея Платонова: коммунизм - это где нет буржуазии, где нет угнетения и эксплуатации, где нет труда/работы как тяготы и где, в конце концов, вовсе не нужно умирать, так как разгадана тайна «вещества существования», решена проблема пространственно-временных лимитов - в знак победы над временем и пространством даже возводится памятник в виде лежачей восьмерки. Известно, что в первые послереволюционные годы молодой журналист Андрей Платонов, путешествуя по деревням, встречал там местных жителей, утверждавших, что революция победила смерть и последней больше не будет, а когда смерть все же случалась, то очень удивлявшихся и впадавших в сомнения относительно полноты революции. Эти сюжеты писатель впоследствии перенес в свои произведения, и в главное из них - «Чевенгур», где проблема утопии с уровня социального переносится на уровень онтологический.
Выше нами была установлена связь между неприятием утопии, самоидентификацией индивидов со смертью и идеологией развитой индустриальной цивилизации [9]. За полвека до появления марксистской концепции идеологии английский поэт Уильям Блейк указал на сходный механизм трансформации сознания, назвав это «падшим восприятием» (fallen perception). В поэме «Иерусалим», которую в литературоведении принято относить к циклу больших пророческим поэм, Блейк писал:
If Perceptive Organs vary:
Objects of Perception seem to vary:
If the Perceptive Organs close:
their Objects seem to close also
Если изменятся Органы Восприятия:
Объекты Восприятия окажутся изменены:
Если Органы Восприятия закрыты:
Их Объекты также будут закрыты
Perceptive Organs (Органы Восприятия) - это способ восприятия окружающего мира, он непосредственно связан с нашими органами чувств и нашим сознанием. Но задается именно сознанием и его способностью к распредмечиванию, так как органы чувств есть условно постоянная величина, определяющая лишь физиологические параметры. Идеологическое сознание или «ложное сознание», как его определил Маркс, задает совершенно определенный способ восприятия мира, который конституирует и освящает данность Здесь-существующего, оставляя непознанным или закрытым все то, что выходит за границы этой данности. Образ Уризена в поэзии Блейка отражает тип рациональности, свойственный идеологии, утвердившейся в Новое время в ведущих странах и исторически связанной с классом буржуазии. Однако этот тип рациональности не единственный.
Помимо утвердившейся рациональности деструктивной производительности (деструктивной в отношении природы и природного начала в человеке), возможен и другой тип рациональности, базирующийся одновременно на естественной чувственности и высших формах сознания, указывающий на необходимость умиротворения существования и настойчиво требующий как последовательной гуманизации природы, так и натурализации человека. Этот тип рациональности находил себя в истории либо в сфере эстетики, либо в общественной практике утопических движений, где однако постепенно утратил доминирующее положение, уступив логике проекта Просвещения. Показательно, что в утопической мысли современности наблюдается тенденция преодоления границ между общественной и эстетической сферой жизни, благо источник у них оказывается общим - это свободные от принципа производительности воображение и надежда, требующие воплощения своих истин в действительность. Поэзия Блейка, возможно как никакая другая, сохранила образы этих истин.
Блейк, как и Маркс, подразумевает возможность выхода за рамки идеологического сознания. В другой его пророческой поэме «Бракосочетание Неба и Ада» - более известной российским читателям, нежели «Мильтон» и «Иерусалим» - мы находим следующие строки, ставшие едва ли не программными для контркультуры 1960-х, когда интерес к творчеству Блейку обрел второе дыхание:
«If the doors of perception were cleansed every thing would appear to man as it is, Infinite. For man has closed himself up, till he sees all things thro' narrow chinks of his cavern»
«Если бы врата восприятия были чисты, все предстало бы человеку таким, как оно есть - бесконечным. Но человек замуровал себя так, что видит все лишь через узкие щели своей пещеры»
Утопическому сознанию, провозвестником которого был Блейк, свойственен совершенно другой способ восприятия, радикально отличающийся от идеологического, охватывающий как раз те качества реальности, что недоступны для сознания, погруженного в идеологию - а именно: процессуальность действительности, незавершенность прошлого, продолжающегося в настоящем и одновременное присутствие в настоящем маяков будущего, сообщающих нам о тенденциях грядущих изменений. Важнейшее в семантическом плане указание на бесконечность, «все предстало бы человеку таким, как оно есть - бесконечным» - не возможность ли это убрать предел существования, освободившись от «ложного сознания»? Тем самым представить жизнь без смерти, столь непохожую на проповедуемую церковным христианством «жизнь после смерти». Преодоление смерти оказывается экстатическим познанием по типу «10 секунд» Кириллова. Преодоление смерти не отменяет смерть как биологический факт, ибо оно не столько биологическая проблема, сколько проблема экзистенциальная, упирающаяся в вездесущий Angst - человеческий страх перед Ничто, подпитываемый и манипулируемый социальной организацией жизни, во имя увековечивания необходимости страдания и подчинения.
май-июнь 2013
[1] И Иерусалим зовется Свобода среди детей Альбиона
Но пал Альбион, как обломок Скалы
Сброшенный своим собственным Призраком, Силою Рассудка, что есть в каждом Человеке
В свой собственный хаос, который есть Память, поделенная между людьми
(Уильям Блейк, Иерусалим, 54: 4-8)
[2] Ernst Bloch, The Utopian Function of Art and Literature Selected Essays, Cambridge, Massachusetts 1989 (in article “Something`s Missing: a Discussion between Ernst Bloch and Theodor W. Adorno on the Contradictions of Utopian Longing”) p. 10
[3] Маркузе Г. Эрос и цивилизация пер. с англ. А.А.Юдина М.2003, с.253-254
[4] Барт Р. Мифологии. - М. 2008, 351 c.
[5] Добавочная репрессия исходит не из нужды как факта борьбы за существование, а из иерархического распределения нужды, служащего воспроизведению отношений господства.
[6] Ernst Bloch, The Utopian Function of Art and Literature Selected Essays, Cambridge, Massachusetts 1989 (in article “Something`s Missing: a Discussion between Ernst Bloch and Theodor W. Adorno on the Contradictions of Utopian Longing”) p.8
[7] Маркузе Г. Эрос и цивилизация пер. с англ. А.А.Юдина М.2003, с.254
[8] Из работ современных социологов по данной теме см. МакНейр Б. Стриптиз-культура: секс, медиа и демократизация желания. - Екатеринбург. 2008, 445 с.
[9] По нашему мнению, индустриальный способ производства по-прежнему является определяющим для социально-экономической жизни подавляющего большинства стран начала XXI века
Использованы изображения гравюр Уильяма Блейка, в частности, иллюстрации к поэме "Иерусалим".
УТОПИЯ И ИДЕОЛОГИЧЕСКИЕ КОНТЕКСТЫ СОВРЕМЕННОСТИ
ДИАЛЕКТИКА ПРОСВЕЩЕНИЯ И ТРАНСФОРМАЦИЯ УТОПИИ В XX ВЕКЕ
Михаил Ларинов, 2013 год
And Jerusalem is called Liberty among the Children of Albion
But Albion fell down a Rocky fragment from Eternity hurld
By his own Spectre. who is the Reasoning Power in every Man
Into his own Chaos which is the Memory between Man & Man
(William Blake, Jerusalem: The Emanation of The Giant Albion, 54:4-8) [1]
(Опубликовано под названием «Утопия и экзистенциальные проблемы индивидов» в журнале "Научно-технические ведомости СПбГПУ. Гуманитарные и общественные науки", Санкт-Петербург, 2013. - № 3 (179), стр. 184-191.)
Проект утопии всегда несет в себе трансформацию человеческого бытия в его тотальности. Невозможно выделить какую-нибудь одну категорию - будь то часто встречающиеся в дискуссии об утопическом категории «счастья» или «свободы» - изменение которой позволило бы определить содержание этой трансформации в целом. Во-первых, потому что эти категории не имеет смысла рассматривать изолированно друг от друга. Во-вторых, потому что тотальность подразумевает изменение всех категорий в соответствии с их прежним смыслом. Также следует понимать, что эта трансформация не ограничивается изменением общественных отношений и выходит за рамки категорий традиционного социально-философского анализа. Утверждая, что утопия - это проект «счастливого общества» или проект «свободного общества», мы неизбежно упрощаем ситуацию. Не найдя удовлетворительными подобные определения, необходимо сформулировать проблему утопии на ином - онтологическом уровне, где ключевым вопросом для понимания утопического оказывается возможность преодоления смерти.
Утопический импульс исходит из возможности представить и реализовать тотальность как нечто совершенно другое, в корне отличное от Здесь-существующего, важнейшим экзистенциалом которого является введенное Мартином Хайдеггером понятие бытия-к-смерти. В своей основе или сердцевине утопия обращена не столько к социально-экономическим проблемам, сколько к проблемам экзистенциальным и главной из них - проблеме смерти и страха личности перед смертью. Политические и художественные практики, а также неизбежные социально-экономические изменения, идут уже следом - как способ решения проблемы, актуализированной на уровне онтологии.
Очевидно, человеческий страх смерти сильно отличен от страха смерти у животных, хотя ни те, ни другие не стремятся умирать. Следует разграничивать смерть как необходимость или биологически факт и смерть как онтологическую сущность, увековечиваемую и возводящуюся в философский абсолют, например, в экзистенциализме Мартина Хайдеггера. Именно смерть как онтологическую сущность, как главенствующий экзистенциал нашего бытия оспаривает утопическое сознание. «Без указания на вечную жизнь и возможность освобождения от смерти идея утопии не может быть задумана в принципе», - утверждал Теодор Адорно в дискуссии с Эрнстом Блохом [2]. Преодоление смерти понимается не как отрицание биологического факта смерти, а как освобождение от экзистенциального страха тяжести смерти, в религиозной традиции связанного с идеями первородного греха и неизбежностью воздаяния, в светской же философии нашедшего свои корреляты в виде учений об изначальном несовершенстве и порочности человеческой природы. «Не смерть как таковая, но смерть прежде возникновения необходимости и желания умереть, смерть в агонии и страданиях, является обвинительным актом цивилизации и свидетельством неискупимой вины человечества. Эта смерть вызывает боль при сознании того, что она не была неизбежной, что могло бы быть и иначе» [3], - конкретизирует обозначенное различие Герберт Маркузе в финале книги «Эрос и цивилизация», знаковой для утопической мысли современности. Собственно с этого «могло бы быть и иначе» мы и вступаем на территорию утопии. Это граница, откуда начинается настоящее путешествие. Онтологическая проблема, веками тревожившая религиозную метафизику, но так и не обнаружив в ней своего разрешения, должна перенестись и найти свое соответствие на социально-философском уровне. Совсем как в романе Андрея Платонова, где Саша Дванов, чтобы разгадать тайну смерти, должен «делать что-нибудь в Чевенгуре». Революционная активность на социальном уровне оказывается необходимой предпосылкой на пути освобождения от смерти. «В поисках той дороги, по которой когда-то прошел отец в любопытстве смерти» для Дванова невозможно игнорировать указатели страны, чье отсутствие на карте мира, делает последнюю, как считал Оскар Уайльд, не заслуживающей даже одного взгляда.
Сущностная функция утопии - это критика Здесь-существующего. Без предпринимаемого утопией выхода за его пределы, невозможно само представление о каких-либо пределах, а тем более анализ реальности. Утопия выявляет эти пределы, утверждает изменчивость и динамизм действительного, разбивая мифологию современной социальной обыденности, мастерски описанную Роланом Бартом [4]. Однако люди остаются пленниками Здесь-существующего. Присущий каждому индивиду утопический импульс блокируется в его сознании по той же модели, что и описанное в психоанализе сопротивление возвращению вытесненного.
Парадокс состоит в том, что это сопротивление лишь возрастает по мере того как в реальности создается все больше предпосылок для преодоления нужды и отказа от того, что Герберт Маркузе называл добавочной репрессией [5]. Искушение воспользоваться все возрастающей производительностью, пришедшей на смену тяжкому ручному труду вследствие продолжающейся научно-технической революции и повсеместного внедрения автоматизации, с целью достижения свободы и счастья становится все более и более рациональным. Однако в реальности этот соблазн наталкивается на все большие препятствия в самом сознании и мышлении человека, где прежняя двухмерная модель, базирующаяся на диалектике действительного и должного (трансцендентного), заменяется одномерной операционалистской моделью, поглощающей трансцендентные и оппозиционные Здесь-существующему элементы разума. То, что приближает утопию или ее «конец» в вульгарном понимании, одновременно создает условия для блокирования утопического импульса в сознании человека, редуцируя способность индивида к предвосхищению действительно нового, закрывая для него возможность освобождения. Образно выражаясь: когда после долгой и утомительной дороги до Земли обетованной оставалось рукой подать, люди неожиданно ослепли и потеряли память: про завет с Богом уже никто не помнил, и Ханаан стал как бы и не нужен, благо пустыня без памяти и прежнего зрения вдруг оказалась весьма приятной и комфортной.
По мнению Теодора Адорно, в основе этого сопротивления импульсам утопического лежит подсознательная самоидентификация индивида со смертью [6]. Таким образом, как и утопической импульс, так и исток сопротивления ему заложены в психической структуре современного человека, в тех слоях психики, что находятся за пределами сознания индивида, но затем проявляющих себя и на сознательном уровне - в виде соответствующих действий и тех или иных суждений.
Утопическое сознание есть такой тип сознания, при котором признается возможность того, что людям не придется больше умирать, испытывая перед смертью страх. Эта возможность признается желанной и позитивной. Напротив, в случае самоидентификации со смертью такая возможность признается немыслимой и предстает как сущий ужас. Этот ужас обусловлен тем, что идентификация со смертью имеет глубинную связь с идентификацией индивидов с социальным порядком, к которому они прикреплены и в котором находят то, что считают оправданием своего существования. То есть на процессы в психике человека влияет господствующая идеология, диктующая соответствующее отношение к жизни. Объясняемый через идеологию порядок, как отмечает Герберт Маркузе, «имеет глубоко родственную связь со смертью, ибо смерть - символ несвободы и поражения», и обнаруживает для инстинкта смерти возможность широкого социального употребления. «В репрессивной цивилизации сама смерть становится инструментом подавления. Нависает ли она как постоянная угроза, прославляется ли как возвышенная жертва или принимается как судьба, воспитание согласия на смерть с самого начала вносит в жизнь элемент капитуляции…» [7].
Маркузе, обращаясь к метапсихологии Фрейда, с ее учением о влечении к жизни (Эрос) и влечении к смерти (Танатос), выдвигает тезис о манипулировании последним в современном обществе, осуществляемом в интересах господства и сдерживания социальных перемен. Прославление смерти, наблюдаемое как в повседневности, так и в доминирующих типах религии с философией, постоянная актуализация смерти в сознании человека, невозможность представить свою жизнь без нее служат интересам социального порядка, основывающегося на иерархии и добавочной репрессии. Либерализация нравов и морали во второй половине XX века отнюдь не способствовала эротизации жизни человека, подлинному примирению природной чувственности и рациональности. При декларируемой вседозволенности технологическая действительность современного общества уменьшает энергию Эроса, осуществляя низведение эротического опыта (по Фрейду Эрос - влечение всего организма) до опыта сексуального (частного локализованного влечения) посредством механизма репрессивной десублимации [8], описанного Маркузе в работе «Одномерный человек». Некомпенсируемый Эросом избыток влечения к смерти (Танатос) проявляется в виде интернализованной и экстернализованной деструктивности и путем непрерывных манипуляций используется в интересах воспроизведения господства и социальной иерархии.
Ввиду антиномии смерти о содержании утопии невозможно говорить в позитивных терминах, а только в негативных, через указания на то, чем утопия не является, «как это имело место быть в великих философских работах Гегеля и более отчетливо у Маркса», - добавляет Теодор Адорно в уже упомянутой дискуссии с Эрнстом Блохом [2]. Познание утопического идеала оказывается сходным с познанием божественного по методу апофатического богословия. Наглядные примеры современной светской апофатии мы находим в литературе XX века, встающей под знамена утопии или ведущих с утопией диалог. Показательно понимание коммунизма героями романа «Чевенгур» Андрея Платонова: коммунизм - это где нет буржуазии, где нет угнетения и эксплуатации, где нет труда/работы как тяготы и где, в конце концов, вовсе не нужно умирать, так как разгадана тайна «вещества существования», решена проблема пространственно-временных лимитов - в знак победы над временем и пространством даже возводится памятник в виде лежачей восьмерки. Известно, что в первые послереволюционные годы молодой журналист Андрей Платонов, путешествуя по деревням, встречал там местных жителей, утверждавших, что революция победила смерть и последней больше не будет, а когда смерть все же случалась, то очень удивлявшихся и впадавших в сомнения относительно полноты революции. Эти сюжеты писатель впоследствии перенес в свои произведения, и в главное из них - «Чевенгур», где проблема утопии с уровня социального переносится на уровень онтологический.
Выше нами была установлена связь между неприятием утопии, самоидентификацией индивидов со смертью и идеологией развитой индустриальной цивилизации [9]. За полвека до появления марксистской концепции идеологии английский поэт Уильям Блейк указал на сходный механизм трансформации сознания, назвав это «падшим восприятием» (fallen perception). В поэме «Иерусалим», которую в литературоведении принято относить к циклу больших пророческим поэм, Блейк писал:
If Perceptive Organs vary:
Objects of Perception seem to vary:
If the Perceptive Organs close:
their Objects seem to close also
Если изменятся Органы Восприятия:
Объекты Восприятия окажутся изменены:
Если Органы Восприятия закрыты:
Их Объекты также будут закрыты
Perceptive Organs (Органы Восприятия) - это способ восприятия окружающего мира, он непосредственно связан с нашими органами чувств и нашим сознанием. Но задается именно сознанием и его способностью к распредмечиванию, так как органы чувств есть условно постоянная величина, определяющая лишь физиологические параметры. Идеологическое сознание или «ложное сознание», как его определил Маркс, задает совершенно определенный способ восприятия мира, который конституирует и освящает данность Здесь-существующего, оставляя непознанным или закрытым все то, что выходит за границы этой данности. Образ Уризена в поэзии Блейка отражает тип рациональности, свойственный идеологии, утвердившейся в Новое время в ведущих странах и исторически связанной с классом буржуазии. Однако этот тип рациональности не единственный.
Помимо утвердившейся рациональности деструктивной производительности (деструктивной в отношении природы и природного начала в человеке), возможен и другой тип рациональности, базирующийся одновременно на естественной чувственности и высших формах сознания, указывающий на необходимость умиротворения существования и настойчиво требующий как последовательной гуманизации природы, так и натурализации человека. Этот тип рациональности находил себя в истории либо в сфере эстетики, либо в общественной практике утопических движений, где однако постепенно утратил доминирующее положение, уступив логике проекта Просвещения. Показательно, что в утопической мысли современности наблюдается тенденция преодоления границ между общественной и эстетической сферой жизни, благо источник у них оказывается общим - это свободные от принципа производительности воображение и надежда, требующие воплощения своих истин в действительность. Поэзия Блейка, возможно как никакая другая, сохранила образы этих истин.
Блейк, как и Маркс, подразумевает возможность выхода за рамки идеологического сознания. В другой его пророческой поэме «Бракосочетание Неба и Ада» - более известной российским читателям, нежели «Мильтон» и «Иерусалим» - мы находим следующие строки, ставшие едва ли не программными для контркультуры 1960-х, когда интерес к творчеству Блейку обрел второе дыхание:
«If the doors of perception were cleansed every thing would appear to man as it is, Infinite. For man has closed himself up, till he sees all things thro' narrow chinks of his cavern»
«Если бы врата восприятия были чисты, все предстало бы человеку таким, как оно есть - бесконечным. Но человек замуровал себя так, что видит все лишь через узкие щели своей пещеры»
Утопическому сознанию, провозвестником которого был Блейк, свойственен совершенно другой способ восприятия, радикально отличающийся от идеологического, охватывающий как раз те качества реальности, что недоступны для сознания, погруженного в идеологию - а именно: процессуальность действительности, незавершенность прошлого, продолжающегося в настоящем и одновременное присутствие в настоящем маяков будущего, сообщающих нам о тенденциях грядущих изменений. Важнейшее в семантическом плане указание на бесконечность, «все предстало бы человеку таким, как оно есть - бесконечным» - не возможность ли это убрать предел существования, освободившись от «ложного сознания»? Тем самым представить жизнь без смерти, столь непохожую на проповедуемую церковным христианством «жизнь после смерти». Преодоление смерти оказывается экстатическим познанием по типу «10 секунд» Кириллова. Преодоление смерти не отменяет смерть как биологический факт, ибо оно не столько биологическая проблема, сколько проблема экзистенциальная, упирающаяся в вездесущий Angst - человеческий страх перед Ничто, подпитываемый и манипулируемый социальной организацией жизни, во имя увековечивания необходимости страдания и подчинения.
май-июнь 2013
[1] И Иерусалим зовется Свобода среди детей Альбиона
Но пал Альбион, как обломок Скалы
Сброшенный своим собственным Призраком, Силою Рассудка, что есть в каждом Человеке
В свой собственный хаос, который есть Память, поделенная между людьми
(Уильям Блейк, Иерусалим, 54: 4-8)
[2] Ernst Bloch, The Utopian Function of Art and Literature Selected Essays, Cambridge, Massachusetts 1989 (in article “Something`s Missing: a Discussion between Ernst Bloch and Theodor W. Adorno on the Contradictions of Utopian Longing”) p. 10
[3] Маркузе Г. Эрос и цивилизация пер. с англ. А.А.Юдина М.2003, с.253-254
[4] Барт Р. Мифологии. - М. 2008, 351 c.
[5] Добавочная репрессия исходит не из нужды как факта борьбы за существование, а из иерархического распределения нужды, служащего воспроизведению отношений господства.
[6] Ernst Bloch, The Utopian Function of Art and Literature Selected Essays, Cambridge, Massachusetts 1989 (in article “Something`s Missing: a Discussion between Ernst Bloch and Theodor W. Adorno on the Contradictions of Utopian Longing”) p.8
[7] Маркузе Г. Эрос и цивилизация пер. с англ. А.А.Юдина М.2003, с.254
[8] Из работ современных социологов по данной теме см. МакНейр Б. Стриптиз-культура: секс, медиа и демократизация желания. - Екатеринбург. 2008, 445 с.
[9] По нашему мнению, индустриальный способ производства по-прежнему является определяющим для социально-экономической жизни подавляющего большинства стран начала XXI века
Использованы изображения гравюр Уильяма Блейка, в частности, иллюстрации к поэме "Иерусалим".
УТОПИЯ И ИДЕОЛОГИЧЕСКИЕ КОНТЕКСТЫ СОВРЕМЕННОСТИ
ДИАЛЕКТИКА ПРОСВЕЩЕНИЯ И ТРАНСФОРМАЦИЯ УТОПИИ В XX ВЕКЕ