УТОПИЯ И ИДЕОЛОГИЧЕСКИЕ КОНТЕКСТЫ СОВРЕМЕННОСТИ
УТОПИЯ И ИДЕОЛОГИЧЕСКИЕ КОНТЕКСТЫ СОВРЕМЕННОСТИ
Михаил Ларинов, 2012 год
(Опубликовано под названием «Утопия и идеология современного мира» в журнале "Научно-технические ведомости СПбГПУ. Гуманитарные и общественные науки", Санкт-Петербург, 2013. - № 1 (167), стр. 124-129.)
В обыденном употреблении понятие «утопия» сегодня несет отрицательно-оценочный смысл, являясь нарицательным для обозначения различных нереальных и неосуществимых проектов. Часто говоря об утопии, апеллируют к названию произведения Томаса Мора «Золотая книга, столь же полезная, как и забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия», с которого собственно и начинается история данного термина. Однако если мы обратимся к этимологии слова Utopia, то обнаружим двусмысленность в его происхождении и понимании [1]. Оно может быть понято как ou+topia, что означает место, которого нет нигде, так и как eu+topia, то есть хорошее, идеальное место. Словари часто приводят только первый из двух вариантов этимологии данного слова, делая акцент на недостижимости или нежизнеспособности утопии. Таким образом, уже при первом - основывающемся на этимологии слова - определении зачастую происходит сужение смысла, упускаются из вида свойственные утопии социально-критическая, предвосхищающая и прогностическая функции, выражающиеся в стремлении к социальному идеалу, неизбежно в той или иной форме противопоставляемому неправедной и жестокой реальности Здесь-существующего, а также в поиске путей его достижения без отрыва от конечной цели (в утопии в отличие от Realpolitik цель всегда живет в средствах).
Утвердившееся одностороннее понимание утопии является препятствием для изучения альтернативных вариантов развития действительности в эпоху неизбежных социальных перемен. Целесообразным выглядит разграничение понятий «утопия» и «утопизм». Последний в отличии от утопии всегда означает нечто абстрактное, умозрительное, нереальное [2], то есть не выходит дальше первой этимологической трактовки ou+topia. Утопизм в отличии от утопии не связан с объективно существующей исторической тенденцией, оставаясь, как говорят англичане, wishful thinking - ни к чему не обязывающим мечтанием. На значение этого разграничения в свое время указывал Юрген Хабермас, отмечая вклад Эрнста Блоха и Карла Мангейма в осмыслении феномена утопического: «Только Эрнст Блох и Карл Мангейм в нашем столетии очистили выражение «утопия» от привкуса утопизма и реабилитировали его как чистую среду для проекта альтернативных возможностей жизни, которые должны быть заложены в самом историческом процессе»[3].
Именно двум последним исследователям принадлежит честь научного обоснования претензии утопии не быть wishful thinking или ни к чему не обязывающими конструкциями одиноких интеллектуалов. Именно с Карла Мангейма и Эрнста Блоха начинается новое понимание утопии как интенции в сознании человека - откуда и появляется термин «утопическое сознание». Утопический импульс заложен в психической структуре индивида, но, что не менее важно, он также связан с объективными историческими процессами внешнего мира.
Поиск альтернативы и связанное с ним появление теорий социальной критики задаются самим характером действительности, а именно ее процессуальностью. Действительность - это процесс, это разветвленная система связей между Здесь-существующим, неоконченным прошлым и возможным будущим. «Многое в мире еще не завершено», - писал Эрнст Блох в своей работе «Принцип надежды» [4]. Не завершено ни во внутреннем «Я» человека (человек - это проект, как примерно в то же время, когда создавалась самая известная книга Блоха, учили экзистенциалисты), ни снаружи, во внешнем мире, также пребывающем в становлении. И там, и там мы имеем дело только с процессами, то есть динамичными отношениями, в ходе которых Здесь-существующее никогда не становилось окончательным. В истории нет жесткого детерминизма, в ней есть лишь процессы и тенденции. Эти процессы и тенденции отражаются в психике и сознании человека, в свою очередь «работающих» над тем, что находится извне, производя волевой импульс, направленный на возможное будущее и преобразующий Здесь-существующее - подобно знаменитым «стрелам тоски» по новому миру из «Так говорил Заратустра».
Отчасти прав основатель «теологии надежды» Юрген Мольтман, друг и коллега Эрнста Блоха по Тюбингенскому Университету в обоснование своей интерпретацию христианской эсхатологии, утверждавший, что будущее онтологически предшествует настоящему. Если и не предшествует, то обязательно присутствует или предвосхищается в нем - добавим мы. Но это присутствие и предвосхищение возможно только как прорыв субъективности, свободное и активно-волевое участие человека в историческом процессе. Жесткий детерминизм или историцизм оказывается на деле не более чем идеологией, призванной объяснить и оправдать существующий status quo в интересах определенной группы или класса. Как показала практика, от историцистской ловушки редукции к идеологии оказался не застрахован даже марксизм - одна из наиболее разработанных теорий социальной критики. На эту опасность с тревогой указывал еще Антонио Грамши, находясь в фашистской тюрьме и размышляя над «Популярным очерком» Николая Бухарина, во многом предвосхитившим идеологизированную форму сталинской философии марксизма-ленинизма [5]. Забвение факторов субъективности и поворот к грубым идеологическим формулам привели, как известно, проект советского марксизма к краху.
Ощущение безальтернативности, довлеющее над социумом последние десятилетия, вкупе с развивающимся экономическим кризисом и военными конфликтами, порождаемыми процессами неолиберальной глобализации, требуют от социальных наук адекватной теории социальной критики. Исследование утопии как специфической формы освоения социальной действительности, связанной с процессуальным характером последней и наличием объективно существующей исторической тенденции для социальных преобразований, способствует разрешению этой задачи.
Утопия противостоит идеологии по своей направленности и в этом противостоянии опирается на конкретный коррелят в самой меняющейся действительности, придающей ей «реально возможную, диалектико-материалистически обусловленную новизну» [4]. Эта связь утопии с объективной реальностью и происходящими в ней процессами заложена во внутреннем слое сознания человека. Эрнст Блох называл его Еще-Не-Осознанным или предсознательным - «психологическим местом рождения Нового» [6], в противовес Уже-Не-Осознаваемому (тождественно бессознательному в учении Зигмунда Фрейда), всегда обращенному в прошлое. Еще-Не-Осознанное прямо ответственно за юношеские мечтания и дневные мечты (Tagtraum), за способность человека к предвосхищению и творческим озарениям, проявляясь в религии, искусстве и науке. По аналогии с психоанализом Блох говорит о сопротивлении Еще-Не-Осознанному, однако причины его заложены скорее не в субъекте (оно редко имеет невротические черты), а в предмете - в исторических и социальных барьерах Здесь-существующего.
Разобравшись с обоснованностью претензий утопии не быть wishful thinking, зададимся вопросом, в чем же причины ее современной маргинализации и даже криминализации, как в научном сообществе, так и в общественной сфере? Нет ли здесь связи с идеологической ситуацией современного мира, становящегося все более и более однородным в процессе неолиберальной глобализации и, следовательно, тотально погруженным в торжествующую идеологию как ее понимал Маркс? Не скрыта ли здесь угроза безальтернативности - «нового дивного мира» моноидеологии, пытающейся переложить на Другого (Утопию) неприглядные свойства, присущие ей самой?
Действительно, сужение в понимании утопического особенно заметно проявилось в 1990-е годы. На фоне краха Советского Союза и повсеместно утверждаемой безальтернативности неолиберального капитализма (если, конечно не рассматривать в качестве альтернативы религиозно-фундаменталистские проекты возврата к Средневековью, впрочем, на экономическом уровне не выходящие за пределы логики капиталистической мир-системы, полностью детерминируемые ей), появляются интеллектуалы, провозглашающие «конец истории». Утопией стали называть либо сугубо литературный жанр, либо несбыточные социальные проекты, то есть трактовать ее как что-то несерьезное и неосуществимое. Связанное с утопией понятие «возможного» (одно из ключевых в философии Эрнста Блоха) оказалось практически полностью исключенным из социального анализа, где остались лишь понятия «действительного» и «невозможного».
Несмотря на то, что к проблеме утопии обращалось достаточно много авторов, чаще всего мы встречаем исторически ограниченное понимание утопии, когда ее рассматривают как феномен свойственный эпохе Нового времени с ее культом разума и верой в возможности техники, как рационалистический проект подробного обустройства и регламентации общественной жизни, либо как литературный жанр. Еще больше споров вызывает определение сути идеологии и ее отношения к утопии и утопическому сознанию. Зачастую наблюдается явное смешение между этими понятиями: утопия рассматривается как разновидность идеологии, а не как то, что стремится выйти за ее пределы.
Современной либеральной мысли свойственна тенденция трактовать утопию как побочный продукт идеалов Просвещения. Утверждается, что в идее господства Разума (утопический проект видится наиболее последовательным и полным воплощением ее в жизнь) заложена потенциальная опасность для общества и свободы человека. В самом деле, проблема отношения власти и рациональности была одной из самых важных для философии XX века, когда заветная для эпохи Просвещения мечта достичь свободы с помощью Разума обратилась в господство самого Разума, узурпировавшего место свободы. Однако, справедливости ради, отметим, что данная проблема была наиболее глубоко разработана отнюдь не либералами, а теоретиками Франкфуртской школы, чья оценка утопии была прямо противоположна оценке современных либеральных мыслителей: в утопии подчеркивалась ее социально-критическая функция, в ней виделась действительно гуманная альтернатива обезличенному и стандартизированному обществу развитой индустриальной цивилизации, апологетами которой выступали как раз философы, вроде Карла Поппера.
Ряд авторов вообще поспешили объявить утопию криминальной, объясняя сам феномен через приписываемые ему результаты в виде различных негативных исторических практик, обобщенных в понятии «тоталитаризм». Согласно этим авторам, утопии вполне осуществимы, и мы уже пережили «тоталитарный» утопический опыт, под которым чаще всего понимается опыт социалистического строительства в СССР, странах Восточного блока и КНР. Поэтому с учетом имеющихся результатов, по их мнению, можно сделать выводы о «тоталитарной», «антигуманной» сути утопии - всегда начинающейся как мечта, но неизбежно оборачивающейся кошмаром. Своей современной задачей сторонники данной точки зрения видят недопущение реанимации прошлых «тоталитарных» порядков, подспудно записывая в оные все проявления (или даже намерения к частичному осуществлению) социальных моделей альтернативных неолиберальному капитализму, закрывая ради этого глаза на все его вопиющие недостатки. Отметим, что данная тенденция в объяснении утопии существовала много раньше 1991 года - она заявила о себе уже после Второй мировой войны. Например, у ряда представителей литературного жанра антиутопии в англо-саксонских странах (самой одиозной и последовательной в своих взглядах была Айн Рэнд). Однако именно после 1991 года - в связи с коллапсом альтернативы и утверждением однополярного мира (не только в геополитическом, но и в культурном и социально-экономическом смыслах) - эта тенденция стала доминирующей.
Хотя Советский Союз как социалистический проект в 1960-1980-е стремительно деградировал, все больше и больше отступая от социалистического вектора развития, для многих жителей нашей планеты он продолжал являться реально существующей альтернативой капитализму в рамках индустриального способа производства (пусть и весьма далекой от социализма, каким его видел сам Карл Маркс). Независимо от ответа на вопрос о природе общественного строя в СССР, сам факт существования этой модели и напряжение, производимое им на правящие круги ведущих западных держав, создавали пространство для поиска третьего - действительно нового и более гуманного общественного устройства, то есть открывали дорогу проекту утопии, заставляли считаться с ним. Об эпохе 1960-х - первой половины 1970-х мы, по истине, можем говорить как о глобальном ренессансе утопического. Реабилитирующий утопию голос Эрнста Блоха или Герберта Маркузе звучал много громче голоса Карла Поппера, выносящего ей приговор. Пробудившийся «Третий мир» в лице социалистических и национально-освободительных движений предлагал иную - героическую и неотчужденную - модель жизни. Достаточно вспомнить концепции «нового человека» Эрнесто Че Гевары или сандинистского лидера Карлоса Фонсеки. Динамическое волевое начало, содержащееся в утопии, находило свое воплощение в действительности. Тем самым, опровергая тезис о принципиальной невозможности альтернативы и доказывая, что утопия является необходимой предпосылкой реальных социальных преобразований. По верному замечанию Роже Гароди, реабилитация и распространение утопического подхода к социуму в 1960-е было важным и воодушевляющим симптомом, на который следовало обратить самое пристальное внимание, чтобы не остаться безучастными к росткам «новой жизни». Однако глобальные изменения конца 1980-х-1990-х в корне изменили представления об утопическом. Налицо зависимость трактовки утопии от господствующей идеологии или баланса идеологий.
Появление и распространение таких квазинаучных определений утопии можно объяснить с учетом ее сущностной оппозиции идеологии, раскрытой в свое время Карлом Мангеймом. Между этими двумя понятиями существует особое отношение, без понимания которого невозможно разобраться в феномене утопического. Очень часто, когда заходит разговор об утопии, мы неизбежно оказываемся на территории идеологии, сознательно или бессознательно транслируя последнюю в своих суждениях. С этой ситуацией мы и столкнулись выше, когда утопия заранее сводилась к «тоталитаризму» или к несерьезному фантазерству. Посредством оптики «материка» идеологии невозможно исследовать «острова» утопии. В свою очередь именно утопия составляет основу для всякой подлинной социальной критики. То есть возможность критики идеологии, покрывающей и «консервирующей» действительность, начинается с утопии. Утопическое «нигде» оказывается единственным местом, откуда можно критиковать «здесь» идеологии или как выразился Поль Рикер: «Только из глубин утопии мы можем говорить об идеологии»[7].
В отечественной науке одним из немногих примеров исследования проблем утопии и утопического сознания с позиций, разработанных Карлом Мангеймом, то есть с учетом принципиального разграничения утопии и идеологии, являются работы Чаликовой В.А. [8]. Несмотря на то, что сама автор по своим убеждениям в основном остается в рамках либеральной идеологической парадигмы, Чаликова выступает категорически против распространенной тенденции криминализации утопии посредством сведения ее к тоталитаризму, видя в этой тенденции генетическую связь с типом мышления, называемой автором тоталитарным. Это выгодно отличает ее на фоне остальных отечественных исследователей утопии перестроечной и постсоветской эпох.
Чрезмерно эмоциональное прочтение отечественной истории в эпоху Перестройки зачастую приводило к некритическому принятию либеральной идеологии и диктуемых ее формул, становящихся препятствием для социально-философского анализа и ограничивающих исследовательский горизонт, функционально наследуя в этом, отвергаемый на словах тип господствующего сознания «эпохи застоя». Полностью не удалось избежать данной идеологической ловушки и Чаликовой В.А.. Преждевременная смерть в 1991 году не позволила ей продвинуться в дальнейшем исследовании феномена утопического в условиях новой постсоветской реальности.
Понимание бытия, необходимое для социального анализа кардинальным образом отличается от продиктованного той или иной идеологией. Вместо продуцируемого последней «бытия вообще», мы всегда должны иметь ввиду конкретно историческую или конкретно значимую форму общественного бытия, то есть реально функционирующего и потому реально определяющего жизненное устройство. Главным образом это касается экономической и политической структур общественного бытия, выступающими его ключевыми детерминантами. Определяющая роль той или иной структуры при детерминации может меняться в зависимости от особенностей того или иного способа производства и механизма присвоения прибавочного продукта.
Бытию и действительности свойственны процессуальность, они меняются, и только поняв законы и принципы этих изменений, мы можем приблизиться к пониманию «каковы вещи на самом деле» по выражению английского поэта Уильяма Блейка, во многом предвосхитившего марксистское учение об идеологии [9]. Каждая из стадий исторического бытия неизбежно обволакивается представлениями, трансцендирующими это бытие. Эти представления не согласуются с существующим жизненным устройством, и в этом смысле они, пожалуй, и в самом деле «нереальны», так как при данном социальном порядке их содержание реализовано быть не может, жить и действовать в соответствии с ними, если не невозможно, то крайне проблематично: даже при крайней степени субъективной убежденности носители данных представлений в повседневной жизни объективно вынуждены идти на многочисленные компромиссы.
Карл Мангейм в своей работе «Идеология и утопия» приводит в качестве примера представление о христианской любви к ближнему, существовавшее в обществе, основанном на крепостничестве [10]. Даже если такое представление совершенно искренне принять в качестве мотива индивидуального поведения, последовательно строить свою жизнь в духе христианской любви в обществе, основанном на ином (эксплуататорском) принципе, невозможно. Отдельный человек, как утверждает Мангейм, «если он не намеревается взорвать эту общественную структуру - неизбежно будет вынужден отказаться от своих благородных мотивов» [11]. В этом случае христианству уготовлена роль того самого ложного сознания, пресловутого «опиума для народа», лишь примеряющего человека с существующим status quo и увековечивающего конкретную стадию бытия. То есть роль идеологии, которую оно довольно успешно выполняло на протяжении многих веков.
Однако история знает и другую роль христианства. Оговорка Мангейма «если» совсем не случайна. Ведь первой исторической формой утопического сознания Мангейм называет именно христианский хилиазм позднего Средневековья и Реформации, когда «свободно парящие или направленные на потусторонний мир чаяния внезапно обрели посюстороннее значение, стали восприниматься как реализуемые здесь и теперь и наполнили социальные действия особой яростной силой» [12]. «Царство Небесное» христианской эсхатологии оказалось тождественным утопическому «нигде», вступив в прямое противостояние с крепостническим «здесь». Тот факт, что христианство, изначально, бывшее, безусловно, трансцендирующим по отношению к наличному бытию, одновременно принимало две противоположные формы - идеологии и утопии - демонстрирует внутреннюю противоречивость его учения, существование в нем двух противоположных тенденций, в разной степени выраженных на различных исторических этапах. С легкой руки недавно скончавшегося Роже Гароди [13] обозначим эти тенденции как константинианский и апокалиптический полюса христианства. В настоящее время в разных регионах земного шара снова наблюдается обострение этого противоречия внутри христианства - одной из наиболее распространенных и разветвленных религиозных традиций. Фундаментализм и консерватизм представляют первый, константинианский полюс. Дискурс социальных перемен и теология освобождения - второй.
Таким образом, идеологии провозглашая «неадекватные» существующему цели (трансцендентные бытию), на самом деле реализует совсем иные. Посредством идеологии неосуществимые в данном социальном устройстве идеи и стремления становятся социально безопасными за счет их вытеснения за пределы общества и истории. Идеология представляет консервативную тенденцию. Утопия, также как и идеология, трансцендентна наличному бытию, однако выражает принципиальное несогласие с имеющимся состоянием вещей и стремится преобразовать существующую действительность, приблизив ее к своим представлениям, не отступая от своих целей. То есть утопия, хотя бы потенциально, но всегда революционна. Вышеописанные определения утопии (утопия как неосуществимое и поэтому несерьезное, либо осуществимое, но неизбежно вместо счастья приводящее к тоталитарному кошмару), получившие распространение как в обыденной жизни, так с некоторых пор и в гуманитарном сообществе, непригодны для научного анализа утопии как общественного явления, поскольку они неизбежно навязывает оценку прежде, чем мы приступаем к исследованию вопроса. Только выйдя за пределы «материка» идеологии, можно разглядеть очертания заветного «острова».
[1] Audun J. Morch, The novelistic approach to the utopian question. Platonov`s Cevengur in the light of Dostoevskij`s anti-utopian legacy. Oslo 1997 p.16
[2]В отечественной литературе по этому вопросу см. Шестаков В.П. Понятие утопии и современные концепции утопического//Вопросы философии. 1972 №8 с.15
[3] Вершинин С.Е. Эрнст Блох - жизнь и творчество //Блох Э. Тюбингенское введение в философию . - Екатеринбург, 1997, с.364
[4] Блох Э. Принцип надежды //Утопия и утопическое мышление: антология зарубежной литературы. - М.,1991, с.50.
[5]Грамши А. Тюремные тетради. Часть 1. - М.,1991, с.74. Под «Популярным очерком» Грамши имел в виду работу Николая Бухарина «Теория исторического материализма. Популярный очерк марксистской социологии»
[6] Geoghegan Vincent, Utopianism and Marxism. London ; New York : Methuen, 1987 p.90
[7] Nicholas M. Williams, Ideology and utopia in the poetry of William Blake, Cambridge University Press 2007 p.25
[8] См. сборник Чаликова В.А. Утопия и свобода. М.1991
[9]К такому интересному выводу приходит Николас М. Уильямс - см. его книгу Nicholas M. Williams, Ideology and utopia in the poetry of William Blake. - Cambridge University Press, 2007.
[10] Мангейм К. Идеология и утопия//Утопия и утопическое мышление: антология зарубежной литературы. - М.,1991, с.115
[11] Там же с.115-116
[12] Там же с. 129
[13] Главным образом в работах 1960-х - начала 1970-х («От анафемы к диалогу», «За возрождение надежды», «Альтернативы»)
Использованы изображения гравюр Уильяма Блейка - иллюстрации к поэмам «Песнь Лоса» и «Иерусалим».
Михаил Ларинов, 2012 год
(Опубликовано под названием «Утопия и идеология современного мира» в журнале "Научно-технические ведомости СПбГПУ. Гуманитарные и общественные науки", Санкт-Петербург, 2013. - № 1 (167), стр. 124-129.)
В обыденном употреблении понятие «утопия» сегодня несет отрицательно-оценочный смысл, являясь нарицательным для обозначения различных нереальных и неосуществимых проектов. Часто говоря об утопии, апеллируют к названию произведения Томаса Мора «Золотая книга, столь же полезная, как и забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия», с которого собственно и начинается история данного термина. Однако если мы обратимся к этимологии слова Utopia, то обнаружим двусмысленность в его происхождении и понимании [1]. Оно может быть понято как ou+topia, что означает место, которого нет нигде, так и как eu+topia, то есть хорошее, идеальное место. Словари часто приводят только первый из двух вариантов этимологии данного слова, делая акцент на недостижимости или нежизнеспособности утопии. Таким образом, уже при первом - основывающемся на этимологии слова - определении зачастую происходит сужение смысла, упускаются из вида свойственные утопии социально-критическая, предвосхищающая и прогностическая функции, выражающиеся в стремлении к социальному идеалу, неизбежно в той или иной форме противопоставляемому неправедной и жестокой реальности Здесь-существующего, а также в поиске путей его достижения без отрыва от конечной цели (в утопии в отличие от Realpolitik цель всегда живет в средствах).
Утвердившееся одностороннее понимание утопии является препятствием для изучения альтернативных вариантов развития действительности в эпоху неизбежных социальных перемен. Целесообразным выглядит разграничение понятий «утопия» и «утопизм». Последний в отличии от утопии всегда означает нечто абстрактное, умозрительное, нереальное [2], то есть не выходит дальше первой этимологической трактовки ou+topia. Утопизм в отличии от утопии не связан с объективно существующей исторической тенденцией, оставаясь, как говорят англичане, wishful thinking - ни к чему не обязывающим мечтанием. На значение этого разграничения в свое время указывал Юрген Хабермас, отмечая вклад Эрнста Блоха и Карла Мангейма в осмыслении феномена утопического: «Только Эрнст Блох и Карл Мангейм в нашем столетии очистили выражение «утопия» от привкуса утопизма и реабилитировали его как чистую среду для проекта альтернативных возможностей жизни, которые должны быть заложены в самом историческом процессе»[3].
Именно двум последним исследователям принадлежит честь научного обоснования претензии утопии не быть wishful thinking или ни к чему не обязывающими конструкциями одиноких интеллектуалов. Именно с Карла Мангейма и Эрнста Блоха начинается новое понимание утопии как интенции в сознании человека - откуда и появляется термин «утопическое сознание». Утопический импульс заложен в психической структуре индивида, но, что не менее важно, он также связан с объективными историческими процессами внешнего мира.
Поиск альтернативы и связанное с ним появление теорий социальной критики задаются самим характером действительности, а именно ее процессуальностью. Действительность - это процесс, это разветвленная система связей между Здесь-существующим, неоконченным прошлым и возможным будущим. «Многое в мире еще не завершено», - писал Эрнст Блох в своей работе «Принцип надежды» [4]. Не завершено ни во внутреннем «Я» человека (человек - это проект, как примерно в то же время, когда создавалась самая известная книга Блоха, учили экзистенциалисты), ни снаружи, во внешнем мире, также пребывающем в становлении. И там, и там мы имеем дело только с процессами, то есть динамичными отношениями, в ходе которых Здесь-существующее никогда не становилось окончательным. В истории нет жесткого детерминизма, в ней есть лишь процессы и тенденции. Эти процессы и тенденции отражаются в психике и сознании человека, в свою очередь «работающих» над тем, что находится извне, производя волевой импульс, направленный на возможное будущее и преобразующий Здесь-существующее - подобно знаменитым «стрелам тоски» по новому миру из «Так говорил Заратустра».
Отчасти прав основатель «теологии надежды» Юрген Мольтман, друг и коллега Эрнста Блоха по Тюбингенскому Университету в обоснование своей интерпретацию христианской эсхатологии, утверждавший, что будущее онтологически предшествует настоящему. Если и не предшествует, то обязательно присутствует или предвосхищается в нем - добавим мы. Но это присутствие и предвосхищение возможно только как прорыв субъективности, свободное и активно-волевое участие человека в историческом процессе. Жесткий детерминизм или историцизм оказывается на деле не более чем идеологией, призванной объяснить и оправдать существующий status quo в интересах определенной группы или класса. Как показала практика, от историцистской ловушки редукции к идеологии оказался не застрахован даже марксизм - одна из наиболее разработанных теорий социальной критики. На эту опасность с тревогой указывал еще Антонио Грамши, находясь в фашистской тюрьме и размышляя над «Популярным очерком» Николая Бухарина, во многом предвосхитившим идеологизированную форму сталинской философии марксизма-ленинизма [5]. Забвение факторов субъективности и поворот к грубым идеологическим формулам привели, как известно, проект советского марксизма к краху.
Ощущение безальтернативности, довлеющее над социумом последние десятилетия, вкупе с развивающимся экономическим кризисом и военными конфликтами, порождаемыми процессами неолиберальной глобализации, требуют от социальных наук адекватной теории социальной критики. Исследование утопии как специфической формы освоения социальной действительности, связанной с процессуальным характером последней и наличием объективно существующей исторической тенденции для социальных преобразований, способствует разрешению этой задачи.
Утопия противостоит идеологии по своей направленности и в этом противостоянии опирается на конкретный коррелят в самой меняющейся действительности, придающей ей «реально возможную, диалектико-материалистически обусловленную новизну» [4]. Эта связь утопии с объективной реальностью и происходящими в ней процессами заложена во внутреннем слое сознания человека. Эрнст Блох называл его Еще-Не-Осознанным или предсознательным - «психологическим местом рождения Нового» [6], в противовес Уже-Не-Осознаваемому (тождественно бессознательному в учении Зигмунда Фрейда), всегда обращенному в прошлое. Еще-Не-Осознанное прямо ответственно за юношеские мечтания и дневные мечты (Tagtraum), за способность человека к предвосхищению и творческим озарениям, проявляясь в религии, искусстве и науке. По аналогии с психоанализом Блох говорит о сопротивлении Еще-Не-Осознанному, однако причины его заложены скорее не в субъекте (оно редко имеет невротические черты), а в предмете - в исторических и социальных барьерах Здесь-существующего.
Разобравшись с обоснованностью претензий утопии не быть wishful thinking, зададимся вопросом, в чем же причины ее современной маргинализации и даже криминализации, как в научном сообществе, так и в общественной сфере? Нет ли здесь связи с идеологической ситуацией современного мира, становящегося все более и более однородным в процессе неолиберальной глобализации и, следовательно, тотально погруженным в торжествующую идеологию как ее понимал Маркс? Не скрыта ли здесь угроза безальтернативности - «нового дивного мира» моноидеологии, пытающейся переложить на Другого (Утопию) неприглядные свойства, присущие ей самой?
Действительно, сужение в понимании утопического особенно заметно проявилось в 1990-е годы. На фоне краха Советского Союза и повсеместно утверждаемой безальтернативности неолиберального капитализма (если, конечно не рассматривать в качестве альтернативы религиозно-фундаменталистские проекты возврата к Средневековью, впрочем, на экономическом уровне не выходящие за пределы логики капиталистической мир-системы, полностью детерминируемые ей), появляются интеллектуалы, провозглашающие «конец истории». Утопией стали называть либо сугубо литературный жанр, либо несбыточные социальные проекты, то есть трактовать ее как что-то несерьезное и неосуществимое. Связанное с утопией понятие «возможного» (одно из ключевых в философии Эрнста Блоха) оказалось практически полностью исключенным из социального анализа, где остались лишь понятия «действительного» и «невозможного».
Несмотря на то, что к проблеме утопии обращалось достаточно много авторов, чаще всего мы встречаем исторически ограниченное понимание утопии, когда ее рассматривают как феномен свойственный эпохе Нового времени с ее культом разума и верой в возможности техники, как рационалистический проект подробного обустройства и регламентации общественной жизни, либо как литературный жанр. Еще больше споров вызывает определение сути идеологии и ее отношения к утопии и утопическому сознанию. Зачастую наблюдается явное смешение между этими понятиями: утопия рассматривается как разновидность идеологии, а не как то, что стремится выйти за ее пределы.
Современной либеральной мысли свойственна тенденция трактовать утопию как побочный продукт идеалов Просвещения. Утверждается, что в идее господства Разума (утопический проект видится наиболее последовательным и полным воплощением ее в жизнь) заложена потенциальная опасность для общества и свободы человека. В самом деле, проблема отношения власти и рациональности была одной из самых важных для философии XX века, когда заветная для эпохи Просвещения мечта достичь свободы с помощью Разума обратилась в господство самого Разума, узурпировавшего место свободы. Однако, справедливости ради, отметим, что данная проблема была наиболее глубоко разработана отнюдь не либералами, а теоретиками Франкфуртской школы, чья оценка утопии была прямо противоположна оценке современных либеральных мыслителей: в утопии подчеркивалась ее социально-критическая функция, в ней виделась действительно гуманная альтернатива обезличенному и стандартизированному обществу развитой индустриальной цивилизации, апологетами которой выступали как раз философы, вроде Карла Поппера.
Ряд авторов вообще поспешили объявить утопию криминальной, объясняя сам феномен через приписываемые ему результаты в виде различных негативных исторических практик, обобщенных в понятии «тоталитаризм». Согласно этим авторам, утопии вполне осуществимы, и мы уже пережили «тоталитарный» утопический опыт, под которым чаще всего понимается опыт социалистического строительства в СССР, странах Восточного блока и КНР. Поэтому с учетом имеющихся результатов, по их мнению, можно сделать выводы о «тоталитарной», «антигуманной» сути утопии - всегда начинающейся как мечта, но неизбежно оборачивающейся кошмаром. Своей современной задачей сторонники данной точки зрения видят недопущение реанимации прошлых «тоталитарных» порядков, подспудно записывая в оные все проявления (или даже намерения к частичному осуществлению) социальных моделей альтернативных неолиберальному капитализму, закрывая ради этого глаза на все его вопиющие недостатки. Отметим, что данная тенденция в объяснении утопии существовала много раньше 1991 года - она заявила о себе уже после Второй мировой войны. Например, у ряда представителей литературного жанра антиутопии в англо-саксонских странах (самой одиозной и последовательной в своих взглядах была Айн Рэнд). Однако именно после 1991 года - в связи с коллапсом альтернативы и утверждением однополярного мира (не только в геополитическом, но и в культурном и социально-экономическом смыслах) - эта тенденция стала доминирующей.
Хотя Советский Союз как социалистический проект в 1960-1980-е стремительно деградировал, все больше и больше отступая от социалистического вектора развития, для многих жителей нашей планеты он продолжал являться реально существующей альтернативой капитализму в рамках индустриального способа производства (пусть и весьма далекой от социализма, каким его видел сам Карл Маркс). Независимо от ответа на вопрос о природе общественного строя в СССР, сам факт существования этой модели и напряжение, производимое им на правящие круги ведущих западных держав, создавали пространство для поиска третьего - действительно нового и более гуманного общественного устройства, то есть открывали дорогу проекту утопии, заставляли считаться с ним. Об эпохе 1960-х - первой половины 1970-х мы, по истине, можем говорить как о глобальном ренессансе утопического. Реабилитирующий утопию голос Эрнста Блоха или Герберта Маркузе звучал много громче голоса Карла Поппера, выносящего ей приговор. Пробудившийся «Третий мир» в лице социалистических и национально-освободительных движений предлагал иную - героическую и неотчужденную - модель жизни. Достаточно вспомнить концепции «нового человека» Эрнесто Че Гевары или сандинистского лидера Карлоса Фонсеки. Динамическое волевое начало, содержащееся в утопии, находило свое воплощение в действительности. Тем самым, опровергая тезис о принципиальной невозможности альтернативы и доказывая, что утопия является необходимой предпосылкой реальных социальных преобразований. По верному замечанию Роже Гароди, реабилитация и распространение утопического подхода к социуму в 1960-е было важным и воодушевляющим симптомом, на который следовало обратить самое пристальное внимание, чтобы не остаться безучастными к росткам «новой жизни». Однако глобальные изменения конца 1980-х-1990-х в корне изменили представления об утопическом. Налицо зависимость трактовки утопии от господствующей идеологии или баланса идеологий.
Появление и распространение таких квазинаучных определений утопии можно объяснить с учетом ее сущностной оппозиции идеологии, раскрытой в свое время Карлом Мангеймом. Между этими двумя понятиями существует особое отношение, без понимания которого невозможно разобраться в феномене утопического. Очень часто, когда заходит разговор об утопии, мы неизбежно оказываемся на территории идеологии, сознательно или бессознательно транслируя последнюю в своих суждениях. С этой ситуацией мы и столкнулись выше, когда утопия заранее сводилась к «тоталитаризму» или к несерьезному фантазерству. Посредством оптики «материка» идеологии невозможно исследовать «острова» утопии. В свою очередь именно утопия составляет основу для всякой подлинной социальной критики. То есть возможность критики идеологии, покрывающей и «консервирующей» действительность, начинается с утопии. Утопическое «нигде» оказывается единственным местом, откуда можно критиковать «здесь» идеологии или как выразился Поль Рикер: «Только из глубин утопии мы можем говорить об идеологии»[7].
В отечественной науке одним из немногих примеров исследования проблем утопии и утопического сознания с позиций, разработанных Карлом Мангеймом, то есть с учетом принципиального разграничения утопии и идеологии, являются работы Чаликовой В.А. [8]. Несмотря на то, что сама автор по своим убеждениям в основном остается в рамках либеральной идеологической парадигмы, Чаликова выступает категорически против распространенной тенденции криминализации утопии посредством сведения ее к тоталитаризму, видя в этой тенденции генетическую связь с типом мышления, называемой автором тоталитарным. Это выгодно отличает ее на фоне остальных отечественных исследователей утопии перестроечной и постсоветской эпох.
Чрезмерно эмоциональное прочтение отечественной истории в эпоху Перестройки зачастую приводило к некритическому принятию либеральной идеологии и диктуемых ее формул, становящихся препятствием для социально-философского анализа и ограничивающих исследовательский горизонт, функционально наследуя в этом, отвергаемый на словах тип господствующего сознания «эпохи застоя». Полностью не удалось избежать данной идеологической ловушки и Чаликовой В.А.. Преждевременная смерть в 1991 году не позволила ей продвинуться в дальнейшем исследовании феномена утопического в условиях новой постсоветской реальности.
Понимание бытия, необходимое для социального анализа кардинальным образом отличается от продиктованного той или иной идеологией. Вместо продуцируемого последней «бытия вообще», мы всегда должны иметь ввиду конкретно историческую или конкретно значимую форму общественного бытия, то есть реально функционирующего и потому реально определяющего жизненное устройство. Главным образом это касается экономической и политической структур общественного бытия, выступающими его ключевыми детерминантами. Определяющая роль той или иной структуры при детерминации может меняться в зависимости от особенностей того или иного способа производства и механизма присвоения прибавочного продукта.
Бытию и действительности свойственны процессуальность, они меняются, и только поняв законы и принципы этих изменений, мы можем приблизиться к пониманию «каковы вещи на самом деле» по выражению английского поэта Уильяма Блейка, во многом предвосхитившего марксистское учение об идеологии [9]. Каждая из стадий исторического бытия неизбежно обволакивается представлениями, трансцендирующими это бытие. Эти представления не согласуются с существующим жизненным устройством, и в этом смысле они, пожалуй, и в самом деле «нереальны», так как при данном социальном порядке их содержание реализовано быть не может, жить и действовать в соответствии с ними, если не невозможно, то крайне проблематично: даже при крайней степени субъективной убежденности носители данных представлений в повседневной жизни объективно вынуждены идти на многочисленные компромиссы.
Карл Мангейм в своей работе «Идеология и утопия» приводит в качестве примера представление о христианской любви к ближнему, существовавшее в обществе, основанном на крепостничестве [10]. Даже если такое представление совершенно искренне принять в качестве мотива индивидуального поведения, последовательно строить свою жизнь в духе христианской любви в обществе, основанном на ином (эксплуататорском) принципе, невозможно. Отдельный человек, как утверждает Мангейм, «если он не намеревается взорвать эту общественную структуру - неизбежно будет вынужден отказаться от своих благородных мотивов» [11]. В этом случае христианству уготовлена роль того самого ложного сознания, пресловутого «опиума для народа», лишь примеряющего человека с существующим status quo и увековечивающего конкретную стадию бытия. То есть роль идеологии, которую оно довольно успешно выполняло на протяжении многих веков.
Однако история знает и другую роль христианства. Оговорка Мангейма «если» совсем не случайна. Ведь первой исторической формой утопического сознания Мангейм называет именно христианский хилиазм позднего Средневековья и Реформации, когда «свободно парящие или направленные на потусторонний мир чаяния внезапно обрели посюстороннее значение, стали восприниматься как реализуемые здесь и теперь и наполнили социальные действия особой яростной силой» [12]. «Царство Небесное» христианской эсхатологии оказалось тождественным утопическому «нигде», вступив в прямое противостояние с крепостническим «здесь». Тот факт, что христианство, изначально, бывшее, безусловно, трансцендирующим по отношению к наличному бытию, одновременно принимало две противоположные формы - идеологии и утопии - демонстрирует внутреннюю противоречивость его учения, существование в нем двух противоположных тенденций, в разной степени выраженных на различных исторических этапах. С легкой руки недавно скончавшегося Роже Гароди [13] обозначим эти тенденции как константинианский и апокалиптический полюса христианства. В настоящее время в разных регионах земного шара снова наблюдается обострение этого противоречия внутри христианства - одной из наиболее распространенных и разветвленных религиозных традиций. Фундаментализм и консерватизм представляют первый, константинианский полюс. Дискурс социальных перемен и теология освобождения - второй.
Таким образом, идеологии провозглашая «неадекватные» существующему цели (трансцендентные бытию), на самом деле реализует совсем иные. Посредством идеологии неосуществимые в данном социальном устройстве идеи и стремления становятся социально безопасными за счет их вытеснения за пределы общества и истории. Идеология представляет консервативную тенденцию. Утопия, также как и идеология, трансцендентна наличному бытию, однако выражает принципиальное несогласие с имеющимся состоянием вещей и стремится преобразовать существующую действительность, приблизив ее к своим представлениям, не отступая от своих целей. То есть утопия, хотя бы потенциально, но всегда революционна. Вышеописанные определения утопии (утопия как неосуществимое и поэтому несерьезное, либо осуществимое, но неизбежно вместо счастья приводящее к тоталитарному кошмару), получившие распространение как в обыденной жизни, так с некоторых пор и в гуманитарном сообществе, непригодны для научного анализа утопии как общественного явления, поскольку они неизбежно навязывает оценку прежде, чем мы приступаем к исследованию вопроса. Только выйдя за пределы «материка» идеологии, можно разглядеть очертания заветного «острова».
[1] Audun J. Morch, The novelistic approach to the utopian question. Platonov`s Cevengur in the light of Dostoevskij`s anti-utopian legacy. Oslo 1997 p.16
[2]В отечественной литературе по этому вопросу см. Шестаков В.П. Понятие утопии и современные концепции утопического//Вопросы философии. 1972 №8 с.15
[3] Вершинин С.Е. Эрнст Блох - жизнь и творчество //Блох Э. Тюбингенское введение в философию . - Екатеринбург, 1997, с.364
[4] Блох Э. Принцип надежды //Утопия и утопическое мышление: антология зарубежной литературы. - М.,1991, с.50.
[5]Грамши А. Тюремные тетради. Часть 1. - М.,1991, с.74. Под «Популярным очерком» Грамши имел в виду работу Николая Бухарина «Теория исторического материализма. Популярный очерк марксистской социологии»
[6] Geoghegan Vincent, Utopianism and Marxism. London ; New York : Methuen, 1987 p.90
[7] Nicholas M. Williams, Ideology and utopia in the poetry of William Blake, Cambridge University Press 2007 p.25
[8] См. сборник Чаликова В.А. Утопия и свобода. М.1991
[9]К такому интересному выводу приходит Николас М. Уильямс - см. его книгу Nicholas M. Williams, Ideology and utopia in the poetry of William Blake. - Cambridge University Press, 2007.
[10] Мангейм К. Идеология и утопия//Утопия и утопическое мышление: антология зарубежной литературы. - М.,1991, с.115
[11] Там же с.115-116
[12] Там же с. 129
[13] Главным образом в работах 1960-х - начала 1970-х («От анафемы к диалогу», «За возрождение надежды», «Альтернативы»)
Использованы изображения гравюр Уильяма Блейка - иллюстрации к поэмам «Песнь Лоса» и «Иерусалим».