Жизнь как жов. О фильме "Елена"
O "Елене" Андрея Звягинцева высказывались по-разному: фильм эстетский, элитарно отстраненный, или, напротив, социально разоблачительный. Причем по критической направленности то ли "антибуржуазный", против богатых, то ли "антибыдловский", против бедных. На мой взгляд, фильм нарочито приглушенный, не "протестный", но и не "эстетский", а тихо-меланхолический: про жизнь вообще, превращенную в рефлекс существования. Про обыденность зла - и про зло самой обыденности.
Так люди и живут, полуавтоматически, со всеми положенными чувствами, возникающими в порядке очереди между завтраком и бассейном, между пивом с орешками и плевками с балкона. Эта пожилая чета Владимир и Елена - любят друг друга в меру той полутеплоты-полухладности, которая и есть нормальная температура этого мира. 36,6. С вариациями на десятые доли градуса туда-сюда. (А где температура поднимается, там уже горячка, болезнь). Они не виноваты, что в эту жизнь встроен механизм обыденности, что изо дня в день прокручивается один и тот же ритуал вставания, принятия пищи и т.д. И они не фальшивят, не раздувают своих чувств, а живут "по-людски": исполняют положенное, спят, едят, заботятся друг о друге, а когда одна забота перевешивает другую, уступают ее тяжести, совершая убийство, в меру той же обыденности. Как заведено. Вот эта заводка, механичность сильно ощущается почти в каждом из нас. Как будто какой-то волшебник, не злой, а скорее, безразличный, оковал тонким ледком нашу жизнь. Энтропия, второй закон термодинамики...
Елена вроде бы совершенно нормальный человек, не злодейка, не сверхчеловек, не Раскольников, не бредит Наполеоном. Она и в церковь пойдет поставить свечку за здравие мужа, и смертельных таблеток ему вовремя подмешает - все по обстоятельствам. Как не поднять валяющийся на дороге кошелек - это же рефлекс! Вот уже почти бесполезная жизнь-дожиток мужа брошена ей под ноги, - как не распорядиться, не отдать тому, кто больше нуждается, своему сыночку и внучку? У обыденности есть своя логика и даже этика, которая не считается с заповедями. Заповеди - абстрактные, книжные, а жизнь - вот она. Церковь, семья, деньги, болезнь, смерть - это всё быт, быт, быт...
Елена - это по сути новая версия чеховской душечки, Ольги Племянниковой. Ее можно назвать Еленой Внуковой, поскольку ради внука она и совершает преступление. Как душечка, Елена не имеет своей внутренней жизни, она живет жизнью тех, кого любит. А любит она своего мужа и своего сына, со всей его семьей. Но, в отличие от чеховской душечки, у которой любови благополучно сменялись во времени, у Елены одна любовь сосуществует с другой - и побеждает та, что сильнее. Вот, собственно, и все. Можно даже сказать, что это фильм о любви и в нем побеждает любовь. Это любовь переезжает из спального района в престижный центр, удобно располагается в квартире убитого и с пивком и орешками рассаживается у телевизора. Самое страшное, что и любовь - не помеха заведенности, а ее же колесико, винтик, приводной ремень. Механизм исправно работает, перемалывая любовь и даже - вот власть энтропии! - от нее заряжаясь.
Владимир и его дочь более нервно реагируют на эту заведенность, особенно дочь, - как-то дергаются, пытаются вырваться из ритма (отца поневоле выбивает болезнь). А Елена и семья сына - безнадежно заведенные. Причем ничего дурного вроде бы не делают - просто жизнь их проживает, а не они ее. Такой сплошной жов. "Жов" - одно из самых страшных слов русского языка, именно благодаря своей грамматической правильности, а "жизнь" - исключение, отклонение от регулярной модели: "рыть - ров", "крыть - кров", "шить - шов", "жить - жов". Но одновременно в нем слышится и производное от глагола "жевать", по аналогии "клевать - клёв", "реветь - рёв", "жевать - жов". Жов - жизнь как жевание, механический процесс изживания-изжевания времени.
Авторы фильма не пытаются нас встряхнуть, устыдить, призвать к жизни иной, настоящей. У них нет этого обличительно-реформационного позыва. Скорее они нас, как спящих, гладят по головке, жалеют, и такие мягкие прикосновения, может быть, нас скорее разбудят, чем сильные толчки, побуждающие срочно что-то делать, бить тревогу. В этом фильме и ирония, и грусть, и симпатия приглушены почти до неразличимости. Оттого и название "Елена" - протокольное имя собственное, без той смысловой нагрузки, какой стало бы любое имя нарицательное.
Сильный контраст с "Меланхолией" Ларса фон Триера (фильмы одного года), где та же меланхолическая заведенность жизни доведена до пароксизма и апокалипсиса. Там даже свадьба своей расписанностью вгоняет в депрессию, сводит с ума. Там нормальность вызывает вселенские сдвиги, нашествие страшной планеты, которая призвана уничтожить эту обнормаленную жизнь, стать последним событием - приговором бессобытийному миру. Как будто энтропия нашей жизни, постепенно накапливаясь и разрастаясь, вызывает вспышку антиэнтропийной, праведно-злой энергии, которая сначала проявляется в эскападах и психовывертах героини, а потом в эскападах небесной механики. "Елена", в отличие от "Меланхолии", лишена мстительного, мизантропического пафоса, этот фильм сам подернут энтропией, делает ей уступку, как чеховская проза о пошлости сама с ней граничит, в нее перетекает своей ленивой, засыпающей интонацией, столь контрастной трагическому надрыву и энергии негодования у Достоевского и Л. Толстого.
Этот фильм действует гомеопатически - подобное лечит подобным, рассчитывая, что в ответ пробудятся здоровые силы организма. Еще врач Парацельс в 16 веке говорил: "Никогда горячая болезнь не лечится чем-то холодным, а холодная чем-то горячим. Но происходит так, что подобное лечит подобное". Вот так и "Елена" холодновато повествует о нашей "холодной болезни" - в надежде, что в ответ на этот двойной холод в зрителе пробудится что-то горячее. Если уж и фильм звучит приглушенно, то в полный голос сможет зазвучать наше нравственное чувство, неспособное смириться с тем, что "еленость" - это и есть жизнь и ничего другого нам не дано.