Власть и талант. Памяти Василия Аксёнова
В советской жизни я видел Аксенова лишь однажды - он зашел в зал заседаний Дома литераторов, уж не помню, о чем тогда заседали. Помню только, что он был в больших сапогах с отворотами, болотных или охотничьих, видимо, возвращался из загорода. И мне понравилась такая вольность, потому что вообще Дом литераторов был местом невероятно сильного чиноначалия, которое витало в воздухе тем гуще, что оно было облечено в знаки клубности, как бы непринужденного писательского общения. Стены кафетерия были разрисованы дружескими шаржами и шуточными надписями. "Я недавно, ев тушенку, вспоминал про Евтушенку" (М. Светлов). Но такая фамильярность только оттеняла божественный мрак власти, витавший в этих коридорах.
Почему божественный? Такой от нее шел посыл: чудо, тайна, авторитет. Нипочему, ни от кого, сама из себя и для себя. Вот идет какой-нибудь Ф. К., скучный критик, добролюбовец, но - начальник московских писателей, и вокруг него все проседает, даже половицы, потому что он - власть: маленький сучок, но растет из толстенного ствола! У меня от власти такое ощущение, как если копаешь яму под деревом. Черная слепящая земля - и в ней чудовищно переплетенные, цепкие, многократно скрученные, неразрывные корни. Снаружи какая-нибудь невеликая яблонька или слива, изящное, тихое, лирическое деревцо, а корни у него такие, что задушат, если дашь им себя обвить, - страшная, эпическая мощь этой подземной, вглубь растущей поросли, облипшей черными комьями. И хотя я во власть никуда дальше Дома литераторов не захаживал, но и в этих коридорах я чувствовал, как сгущается вокруг меня божественный мрак подземелья и ворочаются тяжелые, крепчайше переплетенные корни, которые наружу выбегают березчатыми лириками и дубоватыми критиками.
Когда я читаю у Ницше про волю к власти, про легконогого Заратустру, про танцующую звезду, мне становится смешно и хочется погладить его по головке или ущипнуть за ус. Милый отставной профессор, который даже к своему либеральнейшему ректору, наверно, не ходил на прием. Не то что к Ф.К.. Или в приемную ЦК. Или в отдел КГБ. Что он мог понимать во власти, книжный червь, болезный романтик?! Для него власть была - воля, захлеб, восхождение в гору, парение, головокружение, тогда как власть - это подземное сцепление корней, где каждый корешок, даже самый тонкий, врастает в систему, у которой нет ни конца, ни начала: она сама себя оплетает и питает. Потянешь за махонький корешок - неизвестно, какой матерый корешище вдруг грозно зашевелится в ответ. Акакий Акакиевич - и тот больше понимал во власти, чем Ницше, когда шел на прием к значительному лицу, и трясся, и потел, и был сам не свой. Власть - это не воздух высот, это вязкость, это сцепленность, это месиво корней и грязи.
Поэтому мне понравился Аксенов, протопавший в своих болотных сапогах через банкетный зал в комнату заседаний. Мне подумалось: вот это и есть писатель, тот, кому пристало вольно чувствовать себя в этом писательском доме: читаем, известен в народе, любим молодежью и критиками, лицо нового поколения. Он здесь на своем месте и может ходить хоть в сапогах, хоть в тапочках. И он это знает, и чиновники это знают. А главное, таким-то он им и нужен! Таким своевольным, весело-вальяжным, бодро-обветренным, как будто только что охотился с Тургеневым на глухарей или с Хемингуэем на львов. И незримо привел их тени с собой на заседание ССП, чем всех начальников обрадовал. Ведь нужна им хоть какая-то плодоносящая землица, которую обвивать своими корнями, не могут же они сами из себя расти, нужны соки, почва, талант. Если бы можно было, они облобызали бы эти его болотные сапоги, к которым пристали частицы настоящей земли!
На другом уже заседании помню, как умиленно глядел Ф. К. на запоздало заскочившего в дверь Э. Радзинского и махал ему рукой, дескать, сюда, сюда, к столу, к центру, мы тебя любим, ты наш дорогой и бесценный. Я бы сказал, что все отношение власти к мало-мальски одаренным, "настоящим" писателям было умильным - надо же, такой тщедушный, былиночка в поле, а что-то из него прет, непонятно откуда. Смесь жалости, удивления, покровительства... И "былиночки" это знали и, что простительно, даже играли в свою настоящесть, входили в образ, оставаясь при этом настоящими. Топали через банкетный зал, не боясь наследить. И уборщицы знали, чей это след, и не ворчали, у них был свой нюх на власть, еще какой тонкий! Что там гоголевские помещики, которые иначе говорили с владельцем ста душ, чем с владельцем двухсот! Эти тряпкой иначе помахивали и сметали следы за Кузнецовым, чем за Нагибиным, за Окуджавой, чем за Рождественским. Такая эта была тонкая и по-своему озорная, добродушная игра под названием "власть и талант"...