Мешает ли тирания кушать оливье? "Тайная свобода" и возвышенный самообман.
Начну с заметки известной писательницы и знатока гастрономических изысков. Ее недавний кулинарно-политический пост в ФБ настолько точно выражает долговечные российские умонастроения, что приведу его целиком.
Татьяна Н. Толстая
«Срач про оливье хорошо пошел, даже не ожидала. Даже пришел в комменты брильянт - мужик, спросивший меня, не мешают ли мне Путин и ко!
Я отвечала, что резать оливье они мне не мешают. (Конечно, предварительно огляделась, заглянула под свисающую скатерть, палкой потыкала в темный угол, где у меня обычно домовой шуршит, перещупала полиэтиленовые пакеты в ящике; но нет, ни Путин, ни Кириенко, ни Набиуллина, ни Сечин, - никто мне не мешал резать огурцы и крошить яйца).
Тогда грозный вития с пылающим серцем, пламенеющим взором и огненным мечом пророкотал, оглашая своды Фейсбука:
Koren Borezky@(это так его зовут). "То, что Россию откинули в развитии лет на 30. Отлучили от технологий, без которых не будет не то что роста, даже застоя. Раковые больные заканчивают жизнь самоубийством, не потому что не получают лечения, это само собой, они не получают даже обезболевающих. Политические заключённые. Сотни миллиардов долларов на счетах этой компании. Дворцы, яхты и т.д. При этом прожиточный минимум меньше моей кошки. Это средневековье... А вы все оливье лопаете и, как публичный человек, поощряете своими высказываниями эту мерзость. Написал это не для вас, а для тех, кто вас читает. Вы-то как раз понимаете, что это мерзость".
Отлично, я считаю! Тирания и оливье - мое любимое сочетание! Империя рулит, е-е-е!»
(Т. Толстая, 24.12.2018)
* * *
Шутка писательницы про Путина под скатертью очень мила, но под конец прорывается нечто нешуточное. «Тирания и оливье» - у этого любимого сочетания есть глубокий и трагический подтекст в русской культуре. Мешает ли тираническая власть наслаждаться дарами личной свободы и частного быта?
Во время «застоя» у советской интеллигенции было в ходу понятие «внутренней свободы», «тайной свободы», провозглашенной Пушкиным в ряде стихотворений, в том числе «Из Пиндемонти» («Не дорого ценю я громкие права...»). Собственно, никакой другой свободы, кроме внутренней, не оставалось в стране, где правителей нельзя было выбирать и за пределы которой нельзя было выехать.
Между тем стоит вспомнить, что сам Пушкин все время рвался за границу. Из кишинёвской ссылки хотел бежать в Грецию; в Одессе пытался сторговаться с контрабандистами; в Михайловском заказал парик, чтобы тайно выехать через Польшу в Германию под видом слуги своего приятеля. На Кавказ отправился для того, чтобы вызнать, нельзя ли оттуда перебраться в Турцию. 7 января 1830 года обратился с письмом к Бенкендорфу: «Так как я ещё не женат и не связан службой, я желал бы сделать путешествие либо во Францию, либо в Италию. Однако, если мне это не будет дозволено, я просил бы разрешения посетить Китай с отправляющейся туда миссией».
Пушкину почти все равно куда, на Запад или на Восток, лишь бы вырваться с родины, но на все запросы ему отвечали отказом. Он не понимает Вяземского, который, имея возможность отъезда, не пользуется ею немедленно, сейчас же: «Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь. Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры и <бордели> - то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство». Он был бы счастлив услышать о себе: «он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится - ай да умница». (Письмо П. А. Вяземскому. Из Пскова в Петербург, 27 мая 1826 г.).
И вот, выстрадав опыт раба, замыслившего несбыточный побег, в стихотворении 1836 г. Пушкин смиряется и оправдывает эту горькую участь высшей, духовной необходимостью. Он не просто разделяет две свободы, внешнюю и внутреннюю, но и решительно противопоставляет одну другой. Политическая свобода: право голосовать, определять судьбу государства, мешать царям творить произвол, ограничивать цензуру и налогообложение... Все это для Пушкина лишено ценности и значения.
Что же превозносит поэт?
Иные, лучшие, мне дороги права;
Иная, лучшая, потребна мне свобода...
...Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там
Дивясь божественным природы красотам...
Конечно, это не свобода вкушать салат оливье - другой масштаб запросов. И все-таки поразительно, что, войдя в возраст духовной зрелости, поэт не понимает взаимосвязи двух свобод, даже несмотря на собственный «невыездной» опыт. Если он не может воздействовать на произвол царей и мешать им воевать, то ровно по той же причине ему не дозволено скитаться здесь и там. Та же самая власть, которая ограничивает его в политических правах, ограничивает и свободу передвижения, право распоряжаться своей жизнью.
Как ни удивительно, Пушкин заявляет даже о своем равнодушии к цензурным запретам, т.е. к самому вопиющему нарушению того права, к которому он, как свободный художник, призван быть особенно чуток: к праву на свободу слова.
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Сам выбор снижающих эпитетов для тех, кому нужна свобода печати (авторы - «балагуры», читатели - «олухи»), демонстрирует пушкинское презрение к ней. Между тем, уже начиная с заглавия этого стихотворения очевидно, насколько сам Пушкин не свободен: он вынужден даже отказаться от своего авторства, приписав его малоизвестному итальянскому поэту Ипполито Пиндемонте. Поначалу Пушкин поставил другое обманное заглавие «Из Alfred Musset», но решил, что даже это опасно, поскольку Мюссе имел славу свободолюбца. Пушкин лишает себя права говорить то, что думает, растаптывает сам источник своего вдохновения, - и при этом настаивает, что это и есть подлинная, «лучшая» свобода.
...И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! вот права......
Да как же трепетать в восторгах перед созданьями искусств и вдохновенья, если ты сам лишен права на свободу вдохновенья, не волен являть его плоды миру?
* * *
В следующем столетии на призыв Пушкина отзывается Блок - в стихотворении «Пушкинскому Дому» и в речи «О назначении поэта» (11 февраля 1921 г.), написанных им к 84-ой годовщине гибели Пушкина и всего лишь за несколько месяцев до собственной кончины.
Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!
«Тайную свободу» Блок выделяет курсивом. Он цитирует пушкинское стихотворение «К Н.Я. Плюсковой» (1818):
Любовь и тайная свобода
Внушали сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа.
Вопреки советской трактовке этих строк как свидетельства революционного свободолюбия и народолюбия Пушкина, это всего лишь любезный, верноподданнический панегирик, обращенный к Плюсковой, фрейлине императрицы Елизаветы, супруги Александра I. Но главное для Блока - отнесенность к другому пушкинскому стихотворению, «Из Пиндемонти». Приводя его в своей речи почти целиком, Блок опять, в тяжелейшие для свободы пореволюционные годы, считает нужным защищать только «тайную» свободу и противопоставляет ее гласной, открытой.
«Дело поэта, как мы видели, совершенно несоизмеримо с порядком внешнего мира. <...> Не будем сегодня, в день, отданный памяти Пушкина, спорить о том, верно или неверно отделял Пушкин свободу, которую мы называем личной, от свободы, которую мы называем политической. Мы знаем, что он требовал "иной", "тайной" свободы. <...> Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю, - тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл».
Подобно тому как Пушкин «не дорого» ценит права свободной личности в свободном обществе, так и Блок называет стремление к общественной свободе «ребяческой волей, свободой либеральничать». Какая удивительная слепота перед ясной, как день, испытанной на собственном страшном опыте, связью внутренней свободы с внешней! Неужели государственный деспотизм - самодержавного или большевистского толка - настолько давит на сознание поэтов, что мешает им опознать общественный гнет как предпосылку творческого гнета? Пока гнет, как поначалу казалось, распространялся лишь на политику, это было для поэта приемлемо и даже радостно, и лишь когда удавка была наброшена на саму поэзию, он возопил от удушья.
А ведь и Пушкину, и тем более Блоку, который в условиях еще худшей несвободы обращается к Пушкину за поддержкой в «немой борьбе», не могло не быть ясно: где нет политической свободы, там нет и свободы творить. Целые три с половиной года после революции, покончившей с любым либерализмом, и вплоть до самой смерти Блок молчал, не в силах ничего создать. Разве этот творческий упадок - не следствие того удушья, которое равным образом распространяется на свободу и внешнюю, и внутреннюю, когда «поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем» (Блок)?
Да и что такое «тайная свобода», провозглашенная поэтами? Это такой же оксюморон, как «тайная смелость»? Чем такая смелость отличается от трусости, если не смеет стать явной? Чем тайная свобода отличается от неволи, если не смеет заявить о себе? Слишком велик соблазн подменить «тайной свободой» свободу вообще, а тем самым и оправдать жесточайшую несвободу, которая царит в столь презираемом «порядке внешнего мира».
Вскоре после выступления Блока в защиту «тайной свободы», 12 июля 1921 года, Политбюро ЦК отклонило ходатайство Луначарского и Горького о разрешении тяжело больному Блоку выехать в Финляндию на лечение. В тот же день Горький отправляет письмо Ленину, где вынужден приводить жалкие, лакейские доводы в пользу права больного лечиться и путешествовать и не брезгует даже доносом на третьих лиц для подтверждения лояльности Блока и своей: «Честный писатель, не способный на хулу и клевету по адресу Совправительства, Александр Блок умирает от цинги и астмы, его необходимо выпустить в Финляндию, в санаторию. Его не выпускают, но в то же время выпустили за границу трех литераторов, которые будут хулить и клеветать...» [1] Выезд за границу Блоку разрешили только 5 августа, когда уже была получена достоверная информация, что поэт - на смертном одре. 7 августа Блока не стало.
Конечно, живя в несвободной стране, поэт (художник, мыслитель) не может не обращаться к внутренним источникам свободы, искать в них вдохновения на своем одиноком пути. Но, почитая этот поэтический или религиозный источник в себе, нельзя презирать «внешнюю» свободу - свободу общественного строя, значимость гражданских прав, политических институтов, либеральных реформ. Нельзя глумиться над ними, клеветать на них - такое пренебрежение жестоко отомстит за себя, что и совершилось наглядно в судьбах поэтов, написавших «Клеветникам России», «Из Пиндемонти», «Двенадцать», «Скифы».
Кстати, странное совпадение. «Из Пиндемонти» написано 5 июля 1836 г., за полгода до гибели Пушкина (29 января 1837 г.). Ровно такой же промежуток отделяет стихотворение «Пушкинскому Дому» и речь «О назначении поэта» А. Блока (11 февраля 1921) от его смерти 7 августа 1921 г. Таков срок ожидания «ответки» от судьбы.
* * *
И вот поэтический самообман 19 и 20 вв., пережив монархию и коммунизм, дотянулся до 21 в., правда, в уже измельченном, пародийно-застольном изводе. Никакая тирания не может помешать свободолюбивому автору резать огурцы и крошить яйца... Шутка шуткой, но если выдавливать из себя раба до последней капли, нужно вспомнить и Пушкина и Блока, т.е. осознать это рабское наследие в самых риторически возвышенных его истоках.
Иные, лучшие, мне дороги права;
Иная, лучшая, потребна мне свобода...
Эти чеканные строки - формула отказа от свободы и в конечном счете от самого себя. Свобода, которая заранее ограничивает себя рамками «ЛУЧШЕЙ» и подрывает доверие к «худшей», общественной свободе, к «худшим», гражданским правам, - это предательство свободы. Именно этого добиваются самые гнетущие режимы: замкнуть свободу на ключ, загнать ее во внутренние покои...
Или, еще проще, во внешние, уютно расположив свободу в границах праздничного стола. Чем плоха тирания, если она позволяет без малейших препятствий вкушать оливье? «Империя рулит, е-е-е!»
Боюсь, «е-е-е» дорулит и до оливье. Ингредиенты при импортозамещении будут уже не те.
1. Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б) - ВКП(б), ВЧК - ОГПУ - НКВД о культурной политике. 1917-1953. М.: Международный фонд «Демократия», 1999, с.26.
+T-