НАРОД У ПУШКИНА
Последние годы приносят множество фактов, объясняющих странную нелюбовь А. Пушкина к тому, что по традиции называлось и называется "народом". О ком это он?
Молчи, бессмысленный народ,
Поденщик, раб нужды, забот!...
...Душе противны вы, как гробы.
Для вашей глупости и злобы
Имели вы до сей поры
Бичи, темницы, топоры…
("Поэт и толпа")
Раньше воспринималось это по-школьному, как обличение "светской черни". Но разве "печной горшок тебе дороже" - это о придворной знати? Не доходило до ума и сердца. И вот наконец дошло. Так просто! И жутко. Когда громогласно раздается слово "народ", становится страшно за культуру.
Вообще "народ" вызывает у Пушкина, как правило, чувства горечи и презрения. Нет в русской литературе никого, более чуждого народопоклонству (пожалуй, кроме В. Набокова).
От Пушкина, конечно, не стоит ожидать абсолютной логической последовательности в обращении к понятию "народа". Порой ссылаются на такие стихи, где "народ" звучит сочувственно и возвышенно:
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа.
Эти строки часто цитируются для демонстрации "народности" Пушкина - но вне контекста, а он-то все и решает. Стихотворение "К Н. Я. Плюсковой" (1819) восхваляет императрицу Елизавету (супругу Александра І) и обращено к ее фрейлине. Пушкин славит красоту и добродетель императрицы и утверждает, что в своей похвале он не одинок, а выступает от имени всего русского народа, который якобы восхищается Елизаветой. Иными словами, "эхо русского народа" в данном стихотворении - это не более чем льстивая риторическая завитушка, комплимент царствующей особе.
Я, вдохновенный Аполлоном,
Елисавету втайне пел...
Я пел на троне добродетель
С ее приветною красой.
...И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа.
Ну а как же "народная тропа" - пушкинское завещание?
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
...И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал.
Но в самом ли деле "быть любезным народу" означает высшую самооценку в устах Пушкина? Слово "любезен" вызывает сомнение. Державин иронически писал: "Поэзия тебе любезна, Приятна, сладостна, полезна, Как летом вкусный лимонад". Но главное, что "чувства добрые", "свободу" и "милость" Пушкин вовсе не считал смыслом и целью поэзии. «Поэзия выше нравственности - или по крайней мере совсем иное дело. Господи Исуси! какое дело поэту до добродетели и порока?»
По мысли М. Гершензона, автора самых глубоких книг о миросозерцании Пушкина ("Мудрость Пушкина", "Гольфстрем"), "Пушкин в 4-ой строфе говорит не от своего лица, - напротив, он излагает чужое мнение - мнение о себе народа. Эта строфа - не самооценка поэта, а изложение той оценки, которую он предвидит себе".
Тогда уясняется и смысл последней, 5-ой строфы, которая представляет собой антитезу предыдущей:
Веленью Божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно,
И не оспоривай глупца.
"Откуда вдруг этот глупец?", - удивлялся В. Вересаев, наивно веровавший в "любовь Пушкина к народу". - "Загадочная, волнующая своею непонятностью строфа, совершенно не увязывающаяся со всем строем предыдущих строф".
В том и дело, что голос предыдущих строф, восхваляющий поэта за его служение народу, есть голос глупца. Гершензон отвечает на это недоумение, проясняя свою трактовку прямой речью от лица Пушкина. "Пушкин говорит: "Знаю, что мое имя переживет меня; мои писания надолго обеспечивают мне славу. Но что будет гласить эта слава? Увы! Она будет трубным гласом разглашать в мире клевету о моем творчестве и о поэзии вообще. Потомство будет чтить память обо мне не за то подлинно-ценное, что есть в моих писаниях, и что я один знаю в них, а за их мнимую и жалкую полезность для обиходных нужд, для грубых потребностей толпы." [1]
Можно, конечно, примкнуть к канонической, "школьной" трактовке: Пушкин воспевал добро, свободу и милосердие и в этом видел залог своего бессмертия в памяти народной. Но что-то отталкивало от такого понимания не только М. Гершензона. Трудно не довериться эстетическому чутью В. Набокова, и не только как писателя, но и автора четырехтомного комментария к "Онегину" (опять-таки, лучшего во всей пушкиниане). Набоков пишет о "Памятнике":
"В 1836 г. в одном из изящнейших произведений русской литературы Пушкин пародирует Державина - строфу за строфой - точно в такой же стихотворной манере. Первые четыре строфы написаны с иронической интонацией, но под маской высшего фиглярства Пушкин тайком протаскивает собственную правду. ...Следовало бы поставить эти строфы в кавычки. В последнем пушкинском четверостишии звучит печальный голос художника, отрекающегося от предыдущего подражания державинскому хвастовству. А последний стих, хоть и обращенный якобы к критикам, лукаво напоминает, что о своем бессмертии объявляют лишь одни глупцы".
Более того, еще задолго до комментария к "Евгению Онегину", в своем переводе пушкинского Exegi Monumentum 1943 г. (вошедшего в его книгу Three Russian poets, 1944), Набоков даже радикализировал гершензоновскую трактовку, причем, не прибегая к дополнительным словам, выразил свое суждение одними знаками препинания. Не только 4-ая строфа ("И долго буду тем любезен я народу..."), но ВСЕ строфы "Памятника", кроме последней, пятой, заключены в набоковском переводе в кавычки, указывая, что это не прямая речь Пушкина, а некий чуждый голос, грядущий "глас народа", которому поэт презрительно отвечает, уже от своего имени, в пятой строфе.
Народ в представлении Пушкина - это глупость, злоба, бесчестие, душевная окаменелость, но прежде всего - рабство.
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
("Свободы сеятель пустынный...", ноябрь 1823 г.)
Точно так и выходит, как у Пушкина. Рабство передается по наследству, "из рода в роды". Сначала пасомых стригут (грабят). Потом режут (ведут на войну). А в ответ - гремят послушные гремушки, стада ликуют и просят еще - ярма, бичей.
1. Да и сам Вересаев приходит к такому же выводу: "...Только в заключительной строфе Пушкин говорит от своего лица и противопоставляет свое отношение к славе отношению державинскому" (Вересаев В. Пушкин и польза искусства // Вересаев В. В двух планах. Статьи о Пушкине. М., 1929. 117-118).