Совместимы ли гений и добродетель? - 4 (окончание)
Трудно пройти тесным путем между морализмом и эстетизмом. Первая позиция выражена философом Вл. С. Соловьевым, который упрекает Лермонтова в несоразмерности масштабов его личности и творческого гения:
"...Как высока была степень прирожденной гениальности Лермонтова, так же низка была его степень нравственного усовершенствования. Лермонтов ушел с бременем неисполненного долга - развить тот задаток, великолепный и божественный, который он получил даром. Он был призван сообщить нам, своим потомкам, могучее движение вперед и вверх к истинному сверхчеловечеству, - но этого мы от него не получили".
Какая наивность, удивительная у великого философа, - "получил даром"! Даром ничего не дается, даже сам дар. Это аванс, требующий возврата с большими процентами, и, будь это в человеческой воле, многие предпочли бы с самого рождения от него отказаться. Дар требует развития, внимания, прилежания, огранки, неимоверного труда и самопреодоления. Творец постоянно прислушивается к себе, ловит "те самые звуки" среди обрывков случайных фраз, словесной мишуры. И если ему удается сказать: "Выхожу один я на дорогу. /Сквозь туман кремнистый путь блестит. /Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу. / И звезда с звездою говорит", - то не простятся ли ему злобные слова, насмешки и выпады в адрес светских знакомых?
Что касается Пушкина, то он, по оценке Соловьева, оказался ниже не только своей художественной гениальности, но даже уровня общечеловеческой морали:
"Можно и должно было требовать и ожидать от Пушкина того, что по праву ожидается и требуется нами от всякого разумного человека во имя человеческого достоинства, - можно и должно было ждать и требовать от него, чтобы, оставаясь при своем самолюбии и даже давая ему при случае то или другое выражение, он не придавал ему существенного значения, не принимал его как мотив важных решений и поступков... К этому, по меньшей мере, обязывал Пушкина его гений, его служение величавой красоте... Этой, наименьшей, обязанности Пушкин не исполнил".
Вторая позиция, эстетизма, выражена М. Цветаевой и оправдывает безнравственность гения. "Все наше отношение к искусству - исключение в пользу гения. Само искусство тот гений, в пользу которого мы исключаемся (выключаемся) из нравственного закона." (М.Цветаева [9]). Первая, соловьевская позиция - "вопрекизм": если гений действует безнравственно, то вопреки своему гению, который обязывает его к высшей нравственности. Вторая, цветаевская, - "благодаризм": если гений действует безнравственно, то благодаря своему гению, который обязывает его к бунту против нравственности.
Я полагаю, что возможна третья позиция. Не стоит сурово осуждать безнравственного гения и вместе с тем нельзя оправдывать его безнравственность. Нужно быть благодарным ему за то, что он создал как гений, и сострадать ему в том, в чем он не выполнил своего человеческого предназначения. По какому праву мы будем судить тех, кому многим обязаны - поэзией, философией, музыкой, открытиями и изобретениями? Об этом есть притча в Евангелии - о самаритянке, которая напоила жаждущего Иисуса: хотя она не была добродетельна и имела многих мужей, он обещает ей воду вечной жизни ("Я дал бы тебе живой воды"). Гении - это те, кто кормит и поит нас, жаждущих, и поэтому их беспутства должны вызывать у нас не гнев и тем более не злорадство ("он так же мелок, как мы, он хуже нас!"), но скорбь, подобно беспутству собственного отца или матери. В нашем отношении к гениям остро обнажается та истина, что каждый в ответе за каждого, потому что все мы пользуемся трудами друг друга, а трудами гениев особенно. Мы в ответе за человека, духовными дарами которого возрастаем, поэтому его нравственные падения - они и наши, мы соразделяем его участь в той же степени, что и пользуемся его прозрениями.
Есть особое, религиозное чувство просветляющей скорби, которое восходит над эстетизмом, оправдывающим безнравственность гения, и морализмом, осуждающим его за безнравственность. Можно это назвать катарсисом, хотя понятие условно. Катарсис, как его определил Аристотель, - внутриэстетическое переживание, очищение под воздействием трагедии; тогда как чувство, которое мы испытываем созерцая эстетически высокое в морально низком, не есть ни эстетическое, ни моральное. Метакатарсис возникает из двух рядов переживаний, относящихся к жизни гения и к его творчеству. Это своего рода софийное чувство, относящееся к сфере целостной мудрости: тяжело грешному человеку возвыситься до творца, но не менее тяжело и творцу не опуститься до худшего из грешников!
Есть разные типы отношения к гению и его биографии. Можно воспринимать только его творческий результат и не интересоваться его частной жизнью. Или, наоборот, интересоваться его частной жизнью при безразличии к его творческим достижениям. Есть такие почитатели Пушкина, которые так и не удосужились стать его читателями, сохраняют только смутные школьные воспоминания о его стихах, зато любят рыться в пикантных подробностях его биографии. Для современников жизнь гения может заслонять его творчество, например, И. Бунин признавался, что не может читать стихи Блока из-за его распутства. Мне представляется, что творчество гения и его жизнь образуют то целое, которое обладает высшим, сверхэстетическим и сверхжитейским интересом, именно благодаря разности, несоизмеримости своих составляющих. "Когда бы вы знали, из какого сора растут стихи…" В том-то и дело, что сор тоже требует знания, как и стихи, и вместе эти два знания позволяют нам переживать целое, именуемое не просто "биографией" и не просто "собранием сочинений", а творческой судьбой, силой прорастания стихов из сора. "Свет из тьмы. Над черной глыбой /Вознестися не могли бы /Лики роз твоих, /Если б в сумрачное лоно /Не впивался погруженный /Темный корень их" (Владимир Соловьев).
Метакатарсис, сверхочищение, возникает у нас из двух противоположных переживаний: благодарности гению за то, чем он оделяет нас, и сострадания к тому, чем он сам себя обделил. Воспринимая создания гения, созерцая творца в твари, мы испытываем изумление, восхищение, благоговение. Читая биографию гения, созерцая тварь в творце, мы испытываем сострадание, скорбь, жалость, умиление, - но порой и восхищение тоже. И так два эти ряда чувств постепенно смыкаются в нас, возвышая над односторонностями творческого и обыденного бытия. Искусство порождает катарсис, но и жизнь художника способна вызвать в нас не менее мощный катарсис сочетанием высот и падений, прозрений и ослеплений.
Отсюда такое страстное желание знать как можно больше о жизни гениев, о том, что остается за пределами собственно их творчества. Юрий Айхенвальд писал во вступлении к своей книге "Силуэты русских писателей": "Пушкин - это не Александр Сергеевич... писатель - дух, его бытие идеально и неосязаемо..." [10] Это и так, и не так. Пушкина нельзя отождествлять с Александром Сергеевичем, но и последнего нельзя вычесть из первого, и самое поразительное - это тайна их слияния, та внутренняя форма личности, которая соединяет творчество Пушкина и биографию Александра Сергеевича. Поэтому нам важно знать, что Александр Сергеевич ел, с кем дружил, кого ненавидел, как бездельничал, о чем сплетничал, от чего тосковал, чего боялся, на кого и за что обижался и т.д. Некоторым это нужно для компенсации: свести гения до себя, а тем самым и ощутить в себе задатки гения. Но есть и другого рода потребность: пережить мощное течение творческой жизни, глядя на обе ее стороны. Гений двулик, объемля собой творческую и тварную природу человека, которую и понимать следует в ее неслиянности и нераздельности.
Полная публикация статьи: "Совместимы ли гений и добродетель? О трудном пути между эстетизмом и морализмом". Знамя, 1, 2014, 179-190.
"...Как высока была степень прирожденной гениальности Лермонтова, так же низка была его степень нравственного усовершенствования. Лермонтов ушел с бременем неисполненного долга - развить тот задаток, великолепный и божественный, который он получил даром. Он был призван сообщить нам, своим потомкам, могучее движение вперед и вверх к истинному сверхчеловечеству, - но этого мы от него не получили".
Какая наивность, удивительная у великого философа, - "получил даром"! Даром ничего не дается, даже сам дар. Это аванс, требующий возврата с большими процентами, и, будь это в человеческой воле, многие предпочли бы с самого рождения от него отказаться. Дар требует развития, внимания, прилежания, огранки, неимоверного труда и самопреодоления. Творец постоянно прислушивается к себе, ловит "те самые звуки" среди обрывков случайных фраз, словесной мишуры. И если ему удается сказать: "Выхожу один я на дорогу. /Сквозь туман кремнистый путь блестит. /Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу. / И звезда с звездою говорит", - то не простятся ли ему злобные слова, насмешки и выпады в адрес светских знакомых?
Что касается Пушкина, то он, по оценке Соловьева, оказался ниже не только своей художественной гениальности, но даже уровня общечеловеческой морали:
"Можно и должно было требовать и ожидать от Пушкина того, что по праву ожидается и требуется нами от всякого разумного человека во имя человеческого достоинства, - можно и должно было ждать и требовать от него, чтобы, оставаясь при своем самолюбии и даже давая ему при случае то или другое выражение, он не придавал ему существенного значения, не принимал его как мотив важных решений и поступков... К этому, по меньшей мере, обязывал Пушкина его гений, его служение величавой красоте... Этой, наименьшей, обязанности Пушкин не исполнил".
Вторая позиция, эстетизма, выражена М. Цветаевой и оправдывает безнравственность гения. "Все наше отношение к искусству - исключение в пользу гения. Само искусство тот гений, в пользу которого мы исключаемся (выключаемся) из нравственного закона." (М.Цветаева [9]). Первая, соловьевская позиция - "вопрекизм": если гений действует безнравственно, то вопреки своему гению, который обязывает его к высшей нравственности. Вторая, цветаевская, - "благодаризм": если гений действует безнравственно, то благодаря своему гению, который обязывает его к бунту против нравственности.
Я полагаю, что возможна третья позиция. Не стоит сурово осуждать безнравственного гения и вместе с тем нельзя оправдывать его безнравственность. Нужно быть благодарным ему за то, что он создал как гений, и сострадать ему в том, в чем он не выполнил своего человеческого предназначения. По какому праву мы будем судить тех, кому многим обязаны - поэзией, философией, музыкой, открытиями и изобретениями? Об этом есть притча в Евангелии - о самаритянке, которая напоила жаждущего Иисуса: хотя она не была добродетельна и имела многих мужей, он обещает ей воду вечной жизни ("Я дал бы тебе живой воды"). Гении - это те, кто кормит и поит нас, жаждущих, и поэтому их беспутства должны вызывать у нас не гнев и тем более не злорадство ("он так же мелок, как мы, он хуже нас!"), но скорбь, подобно беспутству собственного отца или матери. В нашем отношении к гениям остро обнажается та истина, что каждый в ответе за каждого, потому что все мы пользуемся трудами друг друга, а трудами гениев особенно. Мы в ответе за человека, духовными дарами которого возрастаем, поэтому его нравственные падения - они и наши, мы соразделяем его участь в той же степени, что и пользуемся его прозрениями.
Есть особое, религиозное чувство просветляющей скорби, которое восходит над эстетизмом, оправдывающим безнравственность гения, и морализмом, осуждающим его за безнравственность. Можно это назвать катарсисом, хотя понятие условно. Катарсис, как его определил Аристотель, - внутриэстетическое переживание, очищение под воздействием трагедии; тогда как чувство, которое мы испытываем созерцая эстетически высокое в морально низком, не есть ни эстетическое, ни моральное. Метакатарсис возникает из двух рядов переживаний, относящихся к жизни гения и к его творчеству. Это своего рода софийное чувство, относящееся к сфере целостной мудрости: тяжело грешному человеку возвыситься до творца, но не менее тяжело и творцу не опуститься до худшего из грешников!
Есть разные типы отношения к гению и его биографии. Можно воспринимать только его творческий результат и не интересоваться его частной жизнью. Или, наоборот, интересоваться его частной жизнью при безразличии к его творческим достижениям. Есть такие почитатели Пушкина, которые так и не удосужились стать его читателями, сохраняют только смутные школьные воспоминания о его стихах, зато любят рыться в пикантных подробностях его биографии. Для современников жизнь гения может заслонять его творчество, например, И. Бунин признавался, что не может читать стихи Блока из-за его распутства. Мне представляется, что творчество гения и его жизнь образуют то целое, которое обладает высшим, сверхэстетическим и сверхжитейским интересом, именно благодаря разности, несоизмеримости своих составляющих. "Когда бы вы знали, из какого сора растут стихи…" В том-то и дело, что сор тоже требует знания, как и стихи, и вместе эти два знания позволяют нам переживать целое, именуемое не просто "биографией" и не просто "собранием сочинений", а творческой судьбой, силой прорастания стихов из сора. "Свет из тьмы. Над черной глыбой /Вознестися не могли бы /Лики роз твоих, /Если б в сумрачное лоно /Не впивался погруженный /Темный корень их" (Владимир Соловьев).
Метакатарсис, сверхочищение, возникает у нас из двух противоположных переживаний: благодарности гению за то, чем он оделяет нас, и сострадания к тому, чем он сам себя обделил. Воспринимая создания гения, созерцая творца в твари, мы испытываем изумление, восхищение, благоговение. Читая биографию гения, созерцая тварь в творце, мы испытываем сострадание, скорбь, жалость, умиление, - но порой и восхищение тоже. И так два эти ряда чувств постепенно смыкаются в нас, возвышая над односторонностями творческого и обыденного бытия. Искусство порождает катарсис, но и жизнь художника способна вызвать в нас не менее мощный катарсис сочетанием высот и падений, прозрений и ослеплений.
Отсюда такое страстное желание знать как можно больше о жизни гениев, о том, что остается за пределами собственно их творчества. Юрий Айхенвальд писал во вступлении к своей книге "Силуэты русских писателей": "Пушкин - это не Александр Сергеевич... писатель - дух, его бытие идеально и неосязаемо..." [10] Это и так, и не так. Пушкина нельзя отождествлять с Александром Сергеевичем, но и последнего нельзя вычесть из первого, и самое поразительное - это тайна их слияния, та внутренняя форма личности, которая соединяет творчество Пушкина и биографию Александра Сергеевича. Поэтому нам важно знать, что Александр Сергеевич ел, с кем дружил, кого ненавидел, как бездельничал, о чем сплетничал, от чего тосковал, чего боялся, на кого и за что обижался и т.д. Некоторым это нужно для компенсации: свести гения до себя, а тем самым и ощутить в себе задатки гения. Но есть и другого рода потребность: пережить мощное течение творческой жизни, глядя на обе ее стороны. Гений двулик, объемля собой творческую и тварную природу человека, которую и понимать следует в ее неслиянности и нераздельности.
Полная публикация статьи: "Совместимы ли гений и добродетель? О трудном пути между эстетизмом и морализмом". Знамя, 1, 2014, 179-190.